Возвратиться может любой ад.Варлам Шаламов

— Лялька, твой поляк (ударение на первом слоге. — Э.Г.) идет… Готовь пайку хлеба, — кричали мальчишки.

Это означало, что заключенный поляк перелез через проволоку и идет в наш барак. Он несет вязанку дров, стянутую проволокой. За это получит пайку хлеба, а мы с мамой будем есть хлеб через день или потянем дневную норму на два дня.

Вохровцы наши бараки считали, видимо, зоной. На самом деле так оно и было: когда началось строительство Новосибирской ТЭЦ-3, оказалось, что разместить рабочих негде. Вопрос решился просто: несколько новеньких лагерных бараков, стоящих на лесоперевалке, вывели за колючую проволоку. Сломали нары, поставили перегородки. Получилось тридцать комнат с одной стороны, тридцать — с другой. Длиннющий коридор имел два выхода. Один на зиму забивался. Электрического света не было. Движения людей по темному коридору были необычайно точны.

Я рассказывала о своем барачном детстве дважды. Первый раз в Польше — в школе для слабовидящих детей, которую создал режиссер Кшиштоф Занусси. Всю жизнь меня не покидала мысль найти потомков того самого поляка, которому мы с мамой через день отдавали свою пайку хлеба. Знала, что никогда не найду, но упорно вглядывалась в польские лица. Мне казалось, того поляка я найду из тысячи. Теперь я знаю, моя безмерная любовь к польскому кино питалась детскими воспоминаниями. Язык, перегруженный шипящими, я слушала без перевода. Поляк не знал русского, мама — польского. Так и разговаривали.

Второй раз я рассказываю о лагерных бараках в Красновишерске Пермского края. Драматическая нота моего рассказа резко сменяется почти восторгом.

— Да-да, все было именно так, — радостно откликается учительница Светлана Сартакова.

— А помните, — спохватываюсь я, — была ведь еще третья дверь. В середине барака. Там, где был туалет. Один на всех. И — никакой канализации.

— Но он открывался только по весне, — уточнила она.

Итак, я попала в свое лагерное детство. Многие из тех, с кем я разговариваю, родились после того, как знаменитый лагерь на Вишере закрыли. Но бараки еще долго продолжали существовать. Те, кто в них родился, говорили про себя так: «Я из лагеря» (поселок Вижаиха, из которого позднее вырос Красновишерск, Шаламов называл Вишерой).

Почему я не приехала сюда лет десять тому назад? Была возможность поговорить с самими сидельцами. Ну, например, с Александром Морозовым, талантливым инженером связи. Он оставил свои записи о строительстве комбината. У меня есть к нему вопросы, но задать их некому. Он умер всего пять лет тому назад.

21 июля. Красновишерск. Полдень. Открытие мемориала Шаламову.

— Наш день настал, — говорит Екатерина Видюкова, дочь «врага народа». Ее отец прибыл на Вишеру как спецпереселенец. И уже здесь был водворен в концлагерь по знаменитой 58-й статье, пункт 10. Подпольная типография — вот что грозно ему вменялось. Была у Максима Ивановича одна страсть: он хотел, чтобы после его подписи счетного работника стоял какой-нибудь штамп, придававший подписи достоверность. Подпольная типография умещалась в спичечном коробке.

…Говорили о коренном, важном: двойной морали государственной политики, о своей правде, которая должна стать предостережением для молодого поколения; о молчании отцов, которые давали подписку молчать; о молчании детей, с которых такую подписку никто не брал, но дети знали, что нужно держать язык за зубами; о молчании государства как способе сокрытия чудовищного преступления. Доминантная идея всех выступлений — протест против политики, которая запрещает человеку иметь свое суждение о происходящем и ограничивает свободу человека.

Рефрен всех выступлений: за что? Это не риторическое заклинание, это потребность человека знать, за что сломана судьба, пролита кровь. Какому дьяволу на потеху отдан бесценный дар — жизнь.

— Это историческое событие для нашего района, — сказал пермский писатель Юрий Асланьян. — Осмысление, а не сокрытие тайн — вот в чем мы все сегодня нуждаемся.

Иногда казалось, что присутствуешь на митинге оппозиции. Впрочем, нет. Здесь было другое: не сиюминутная схватка с властью, а выстраданная не одним поколением людей правда: человек свободен. И не может, не должен быть иным.

Итак, мемориал Варламу Шаламову открывается на месте ПЕРВОГО образцово-показательного концентрационного лагеря, где отрабатывалась технология уничтожения человеческого в человеке, где свободная личность превращалась в бессловесную рабочую силу. Первые строители на Вижаиху прибыли в 1928 году. 150 человек. Это было четвертое отделение СЛОНа, созданного в 1928 году (появление первого лагеря на Соловках отмечено 1924 годом).

Начальником управления ВИШХИМЗа (строительство Вишерских химических заводов) был назначен Эдуард Берзин. Лагерь был придан управлению в качестве рабочей силы. Комиссар 9-й роты латышских стрелков, замешанный в свое время в нашумевшем деле Локкарта, английского посла, Берзин имел своих вдохновителей. Сначала в лице Дзержинского, а потом Менжинского.

Тип лагеря, который установился позднее как норма ГУЛАГа, складывался именно здесь, на Вишере. Лагерь как значимый хозяйствующий субъект государства. Основы криминальной экономики закладывались здесь.

…Шаламова арестовали 19 февраля 1929 года. 13 апреля он вошел в ворота Вишлага, избитый на этапе только за то, что вступился за молодого сектанта, над которым измывались конвойные. Уже шестого июля из Вишлага ушло письмо Шаламова в ЦК партии с требованием прекратить издевательства над человеком.

Он пробыл здесь три года (с выездом в Березняки, Соликамск и другие места Пермского края). Был на командировках, как здесь говорили тогда и говорят сейчас.

Уже первых нескольких часов достаточно, чтобы ощутить особую атмосферу Красновишерска. Обнимаются, плачут, целуются… Приехала из Таллина Евгения Алексеева, учительница. По 58-й статье были высланы ее мать, отец, брат… Она плачет от горя и радости.

— Всех не перечислишь, — говорит.

— А за что их выслали?

Евгения Алексеевна смеется:

— За то, что не в колхоз пошли, а Кирова убивать.

Она рассказывает об эстонцах, которые были высланы на Вишеру — они на всю жизнь сохранили благодарность коренному населению. Кто-то передает привет из Южной Саксонии от немцев, судьба которых была необычайно трагична: когда наша армия отступала, немцы были вывезены в Германию. Когда шло освобождение немецких территорий — немцы подлежали депортации, то есть возвращению на историческую родину. Их вернули в ГУЛАГ.

…Плачет сиделец Григорий Весельский — учитель математики. Художник.

Но были и те, кто не пришел. По одной причине: «Я не вернусь. Я это точно знаю».

Да, это их день.

Так вот: атмосфера Красновишерска создана людьми особой биографии и особой судьбы.

— Блатари и уголовники, — говорит учительница Нина Дюкова, — были друзьями народа и власти, поэтому после отсидки они покидали наши места. Сосланные по 58-й статье подлежали колонизации — после срока переходили, как тогда говорили, в режим ссылки. Многие здесь и остались.

Основную массу составляют потомки «врагов народа». Но и те, кого миновала эта участь, счастливы тем, что имели возможность в своем детстве и юности общаться с этими людьми.

Один из них — учитель истории Игорь Яковлев. Он запомнил многих, но особую роль в его жизни сыграл грек Константин Гагаси. Образованнейший человек, отменный агроном. После десятилетнего срока не имел права вернуться в Крым. Работал в совхозе экономистом.

— Я у него научился многому. Ну, например, я усвоил: как бы ты ни ненавидел человека, первым именно ты должен сказать «Здравствуйте!». О! Я теперь знаю, что такое аристократическая холодная вежливость.

А еще он запомнил, что они проводили четкую грань между добром и злом.

На той стороне реки Вишеры находился сельхоз — детище знаменитого героя рассказа Шаламова «Хан-Гирей».

— Мой сельхоз, — говорит Игорь. — Здесь я впервые узнал, что заключенные — не злодеи и разбойники. Вот круги Дантова ада: сельхоз, пристань, Бараний Лог, автобаза — это мои университеты. Здесь были казаки с Дона, немцы Поволжья, крымские татары, жители Тюмени, Челябинска, Кургана, армяне, болгары, поляки… Вавилонское столпотворение.

Я спрашиваю Игоря, как себя ощущали заключенные уже на воле. Ведь такое клеймо.

— Усвоил я с детства одну истину: враг — это тот, кто убил, ограбил, изнасиловал. Мы знали, что заключенные по 58-й статье никого не убивали, не грабили. В народе в ходу было суждение: «Сидит не по делу». Вот это «сидит не по делу» и определяло наше отношение к ним.

Игорь как-то вспомнил, что жил здесь власовец и мальчишки нет-нет да и называли его предателем. Пожалуй, это был единственный случай.

— Мне бы вернуться в то время. Сейчас бы я повинился. Меня очень заинтересовала судьба солдат, которые пошли за Власовым. Страшная трагедия, да что мы тогда знали.

Сидельцы были книгочеи. Одна из богатейших библиотек в городе была у инженера-сидельца Морозова, работавшего с Берзиным. Когда внук продавал библиотеку деда, Игорь купил много книг. По ним он мог составить представление об интересах опального инженера.

— Не переживайте, — сказал Игорь. — Вряд ли бы вы его разговорили. Он был замкнут. Молчалив.

Писатель Юрий Асланьян благодарен своему отцу за то, что тот убедил его в встретиться с сидельцами, записать их рассказы. Отец говорил сыну: «Только знание истины делает человека свободным».

Несогнутая спина — главное впечатление от встреч с теми, кто прошел лагерь.

Несогнутая спина — основное достоинство красновишерцев, доставшееся от отцов и дедов.

Уже потом, когда я бродила по Соликамску, Боровску, Березнякам, многие спрашивали:

— Вы обратили внимание, какой интеллигентный город Красновишерск?

Вот такая социальная селекция. Можно только предположить, каким биологическим бедствием обернулся ГУЛАГ для России.

Именно отсюда, с Вишеры, крупнейшей пересылки того времени, как считает пермский историк Виктор Шмыров, «начался долгий путь к Соликамску, прииску «Партизан», каторжным лагерям и особлагам МГБ СССР. Наверное, самый страшный путь в истории человечества. Путь убийства, растления и деградации миллионов людей».

Лагерь

Поздним вечером мы плывем на маленьком катере, который находится в распоряжении отдела образования для перевозки школьников из прибрежных деревень. Вот он, знаменитый сельхоз, где Хан-Гирей выращивал такую капусту, какой с тех пор никто не видел. В два обхвата. Он был татарский князь, генерал из свиты Николая II. С детства Хан-Гиреем владела мечта — выращивать розы. Если верить Шаламову, цветы, выращенные Хан-Гиреем, возили на выставку в Свердловск. «Цветы на Севере — путь к свободе», — думал татарский князь. И обманулся. В первый год пребывания в лагере Шаламов наведался к Хан-Гирею по особому пропуску. Случилось это летом. Берзин требовал на свой стол свежую розу ежедневно, независимо от времени года. И каждый день свежая роза поступала на стол чекиста. Хан-Гирей был великий селекционер. Берзин взял его с собой на Колыму, и Хан-Гирей стал основателем целого ряда отраслей сельского хозяйства на Севере. 16 сентября 1938 года приговорен к расстрелу.

Вот и каменоломня. Условия работы — чистое средневековье. Здесь работал Иван Саенко, здесь он сгубил свои легкие. Проезжаем Бахари — всего-то несколько домов у края реки. Совсем на отшибе.

— Почему на отшибе? — спрашивает Нина Дюкова. — Живут, растят детей, рыбу ловят. Это не на отшибе. Это жизнь внутри себя.

Север учит одиночеству как оптимальному состоянию человека. Это тоже Шаламов.Сама Нина Дюкова родилась у притока Вишеры — Петрунихи, и стоял там один барак. Когда приехал сюда Шаламов, было всего десять бараков на две тысячи человек. Потом появились 44 барака и 11 тысяч заключенных. По сведениям «Мемориала», через вишерский лагерь прошли 70 тысяч человек.

Пока многое еще можно увидеть. Пока есть те, кто может свидетельствовать.

Игорь составил карту лагеря по рассказам очевидцев. Старожилы знают места захоронения. Иногда можно услышать: «Да за десятым магазином хоронили и за второй баней», «А за Голубым-то Дунаем сколько захоронений, не говоря о болотах, где живых топили».

Я остановилась на Тепловке. Имя местечку дал один из комендантов лагеря — Теплов, отличавшийся особой жестокостью.

— А тот, который был на Песчанке, пострашнее Теплова орудовал… Там весь поселок вымер.

Вполне возможно, что под моими ногами косточки. Трупов было так много, что не успевали хоронить. Обычно трупы складировали, обливали известью и бросали во рвы. После Христа, считал Пастернак, человек умирает не под забором и не на улице, а у себя в истории. Теперь мы знаем, как умирали в нашей истории.

— Да по всему периметру Вижаихи хоронили, — говорит старожил.

Екатерина Видюкова вспоминает, как однажды ее отец увидел сидящих на снегу азиатских стариков. Их только что привезли. Стоял настоящий уральский мороз. Старики были в стеганых шелковых халатах. Они не говорили по-русски. Сидели недвижно. Отец попытался им показать, что нельзя сидеть. Надо бить в ладоши, топать ногами. Старики продолжали сидеть. На обратном пути он увидел окоченевшие трупы, и той же ночью блатари укрывались азиатскими халатами.

На следующий день мы идем по территории лагеря. Еще вчера сверкало яркое уральское солнце. Сегодня холодно. Дождь. Июль — как поздняя осень. Нас четверо: учитель Игорь Яковлев, Екатерина Видюкова, директор вологод-ского Дома Шаламова Римма Рожина и я.

Вишлаг — действительно классический образец ГУЛАГа. С санпропускником, мертвецкой, домом свиданий, барачными улицами, которые все носили имя пролетарского писателя Горького (1-я, 2-я, 3-я, 4-я и так далее). Была особая зона администрации. Так называемая Горка: фонтан, каток, зверинец (два медведя и один лось), театр и даже скворечник. Здесь, видимо, и родилась гениальная формула Шаламова «Лагерь мироподобен». Остается выяснить, как ГУЛАГ влияет на наше мироустройство. В каких формах он пребывает в нашей жизни.

Здесь, в театре, мама Екатерины Видюковой впервые увидела своего суженого. Он играл Несчастливцева в «Лесе» Островского. Мать, сидя в зале, вслух произносила: «Да не так ты говоришь, все не так». В канун пуска театр сгорел вместе с актерами и зрителями, поскольку был единственный выход.

…Место, когда-то занятое лагерными бараками, пусто и заброшено, хотя до центра рукой подать. Пока никто здесь не строится: такова репутация места. Я увидела двух людей, которые копошились на своем участке. Кто-то ночью поджег их сарай.

— Да Слюсарева я. Вишерская. Спецпереселенка. Дак как все, так и я. Отца заставляли лошадей отнимать у людей, а он — ни в какую!.. Был лагерь. Это мой дом родной. В тридцатом году батю выслали с Кубани. Картофельными очистками питались. Все здесь было. Мужик мой семь параличей перенес. Чем спасаю? Да массажироваю, вот и живет. Подымается.

Обо всех бедах здесь говорят тихо. Без пафоса и экзальтации, словно и в самом деле мира бытие писано не для нас, как сказал Шаламов. Словно беда и есть сущность жизни. Это какой-то другой уровень постижения мира, где наши ахи и охи или смешны, или кощунственны.

Екатерина Видюкова вспоминает, как вольготно в лагере жили блатари и уголовники. Они воровали белье вне зоны. Могли проиграть человека, но не было ни одного случая расследования.

Средств механизации никаких — кайло и лопата. Котлован рыли глубиной 25 метров. Под оползнями и обвалами погибали люди. Особенно тяжелы были работы на лесозаготовке. Наличие лесоматериала было важнейшим условием строительства целлюлозно-бумажного комбината. Крестьян, приехавших с Дона, Кубани, гнали в тайгу. Они не имели опыта работы с крупным лесом. Часто просто погибали. В тайге человека оставляли до тех пор, пока он не выполнит норму. Без еды. Возможности обогреться. Даже вернувшись в лагерь, многие не получали еду. Пайка — средство выбивания нормы. Средство, вынуждающее человека «забыть, что он человек» (Шаламов).

Он и сейчас стоит, этот комбинат, имевший в июне перед рабочими задолженность по зарплате 24 миллиона рублей. В прошлом году люди перекрывали трассу. Многие молодые подаются в Соликамск, Березняки. Директор комбината на открытие мемориала не пришел. Значит, ничего не понял ни в истории страны, ни в истории комбината. Белкин его фамилия.

Хочу найти место, где была вышка.

Вот отсюда дорога уходила на север, вверх, «и на этой дороге в жаркий летний день что-то двигалось». А двигалась туча пыли, медленно поднимаясь откуда-то издалека.

Я отсчитываю десять шагов от предполагаемой вышки. Вот здесь туча остановилась.

«Это был этап с севера — серые бушлаты, серые брюки, все в пыли. Сверкающие глаза, зубы незнакомых и страшных в чем-то людей».

Я вспомнила, как впервые переступила порог лагеря строгого режима лет сорок назад. Это был большой зал, человек на четыреста. Я читала свою первую лекцию по психологии заключенным. Лысые черепа, низкие надбровные дуги, серые телогрейки. Точно знаю, что это было абсолютно шаламовское ощущение внутренней тревоги, переходящей в страх, хотя о Шаламове я ничего не знала. Вот как можно враз превратить человека в серую бесцветную массу, подумалось мне.

Вдруг неожиданно резко возник цвет. Все разом засверкало. Это зэки поднялись с пластмассовых разноцветных стульев. Глаза резанул контраст: живое без цвета, мертвое — в красках.

Иногда я останавливаю Игоря и Екатерину Максимовну вопросом: неужели вас до сих пор никто не записал?

— А кому это интересно? — говорит Екатерина Максимовна.

Ушли деды и бабки, отцы и матери. Унесли тайну своей жизни с собой.

— Это интересно ученикам, — спохватывается Игорь. — Заметьте, интересно всегда. За пятнадцать лет работы у меня не было ни одного класса, чтобы там не оказались дети из семьи репрессированных.

Ученик Игоря Роман Зайцев получил третью премию на всероссийском конкурсе «Человек в истории — век XXI». «Так рождался мой город. Горе и радость» — тема доклада. Вы узнаете, как соловецкий лагерь перемахнул на материк, став первым индустриальным лагерем. Есть там и такой пассаж: «Вместе с лагерем была снята колючая проволока, и он стал одним из микрорайонов рабочего поселка, коим остается до сих пор. Линейки лагеря стали улицами города». Всего-то ничего надо: снять проволоку. И вы попадаете в наш мир.

— Я не делю репрессии на периоды. Для меня это один период — 20—50-е годы. Волны репрессий сменяли друг друга, хотя официально лагерь уже не существовал.

Игорь ведет исследовательскую работу с учениками. Они определяют места спецпоселений и ставят поклонные кресты. Однажды он сказал:

— А знаете, в Аралове есть икона «Утоли печаль мою».

Не могу избавиться от смысла названия.

В Красновишерске нет ни церкви, ни книжного магазина. Печаль учителя истории одна. Закрыты все документы. Дела о заключенных Вишлага — где-то в лагерях Мордовии. Но толком никто не знает.

На Шаламовские дни музею Красновишерска был подарен один документ: ликвидационный акт. Передача имущества лагеря. Об этом же говорят музейщики Соликамска, Березняков. В этих местах могли быть созданы исследовательские центры по изучению страшного периода нашей истории. Немцы Соликамска выпустили трехтомник потрясающих материалов о судьбе немцев Прикамья. Строгие документы соседствуют с личными историями, частной судьбой, от которой мороз по коже. Это частная инициатива. Директриса одного из соликамских музеев сказала: «Я пыталась уговорить исторические кафедры. Хоть бы студенты вовлекались в работу, которой непочатый край. Вот всего-навсего один социальный пласт: сосланные крестьяне. Семья могла достигать 25 человек. Где эти люди? Какова их судьба? Стала бы ясна не только степень трагедии отдельного человека, но и цена всех наших социальных преобразований».

Другой музейщик мне сказал, что знает по крайней мере 20 тысяч дел, открытие которых не терпит отлагательства. Запомним: Соликамск — всесоюзная пересыльная тюрьма. Редко кто миновал ее, отправляясь на Восток и в Сибирь.

Дочь

— Мое дворянское гнездо — барак номер три, — говорит Екатерина Максимовна Видюкова.

Ее дед 25 лет верой и правдой служил царю на Кавказе (Тифлис). Донской край, откуда родом был дед, переходил от одной банды к другой. Дважды деда ставили к стенке. Но в последнюю минуту доносилось: «От-ставить!» — и дед оставался жив. Однажды он увидел, как по степи летел на коне человек, а за ним гнались двое с ружьями. «Убьют!» — подумал дед и открыл ворота. Всадник скрылся. Преследователи остались ни с чем. Через несколько дней спасенный вернулся поблагодарить — это был Дыбенко, известный деятель революции.

Наступил год великого перелома. Дед не пошел в колхоз и стал спецпереселенцем. А было у него шестеро детей. Четверо уже взрослые, определились. Они вынуждены были отречься от отца. В противном случае оказались бы «праведниками на северах», как здесь говорят. В ссылку дед отправился с двумя сыновьями. Максиму — двадцать лет, Трофиму — четырнадцать. Но и став спецпереселенцем, Максим получил свою 58-ю статью за подпольную типографию.

В лагере он сидел на двух буквах — «С» и «Т». Отслеживал движение заключенных. Оно было немыслимо по масштабам.

Был такой специальный короб, который открывался в обе стороны. Трупы сразу сбрасывали в ров. И не надо было разворачивать телегу. Удобный такой короб.

Дед сделал попытку вернуться домой после реабилитации. Найти общий язык с детьми, которые отказались от отца, не удалось. Рана кровоточила с двух сторон.

Однажды на дачу к Видюковым пришел один сиделец. Рассказал, как их, рабочих, заставляли расстреливать зэков.

— Давали стакан водки и пистолет. Я стрелял зажмурившись, но знал, что попал. Нельзя не попасть. Люди — как сельди в бочке.

— Он плакал, — говорит Екатерина Максимовна. — Преступность власти в том, что она осужденных повязывала с собой кровью.

За сосланных деда, бабку, отца Екатерина Максимовна получает 400 рублей в месяц. После сложнейших операций ей предложили инвалидность, предупредив: берешь инвалидность — четыреста рублей отменяются. Учительница отказалась от инвалидности.

Самый любимый шаламовский том — третий. Она диву дается, как все мы поздно открыли поэта Шаламова.

Она всегда помнит слова Варлама Тихоновича: стихи надо читать медленно.

— Он ведь прав, когда говорит, что стихи обретают характер судьбы, — не то спрашивает, не то утверждает учительница.

Она выстраивает в один ряд стихи Пушкина, Тютчева, Фета о весне и читает шаламовскую весну. Это она приползает в прошлогоднем травяном тряпье, в одном исподнем. С деснами, на которых выступает кровь.

— Есть такой образ в мировой поэзии? — спрашивает она. Я не знаю.

Внук

Про своего деда Владимир Гречуха может сказать так: жизнь его прошла между двумя писателями. Родился Андриан (или Андрей) Гречуха всего в одиннадцати верстах от Диканьки. Значит, рядом Гоголь. Другая часть жизни прошла в Вижаихе, вблизи другого писателя — Варлама Шаламова.

Их было три брата: Василий, Иван, Андрей. Внук рассматривает фотографии. На оборотной стороне одной из них читаем: «Мы все три в одном. Вместе, хотя на карточке, чтобы помнили».

Теперь уже никто не узнает, как Иван и Василий оказались в Париже. Меньший братец обречен был пройти все лагеря.

Иногда внук говорит: «Я высчитал», «Я выяснил». Он хочет восстановить линию жизни деда.

Фотографии свидетельствуют, что зажиточный российский крестьянин в начале прошлого века был неотличим от парижанина. Может, и прав тот, кто сказал: истинная аристократия запечатлена в крестьянских лицах.

При аресте семью разбросало. Одних — на Соловки, других — в Архангельскую губернию. По отбытии срока дед был водворен в качестве переселенца в Вижаиху. Он всю жизнь прожил на Вишере. Заведовал гаражом. Занимал инженерную должность. На предложение вступить в партию сказал: «Да мне столько не выпить, сколько пьете вы». И — все!

Правнучка Андриана добыла документ, по которому решилась судьба огромной семьи. В нем сказано, что Гречуха — антисоветский ахлемент. Господи, прости нас, грешных! Зажиточный, работящий крестьянин— и малограмотная шпана.

До последних дней Гречуха сохранил несогнутую спину.

А парижские братья упорно искали младшего. И — нашли! В последнее время слали посылки (мыло, крупа, чай, полотно). Андриан видел их фотографии. У одного жена — топ-модель. У того и другого особнячки.

Однажды дед не выдержал и повел внука по магазинам. Покупали дорогущие конфеты, чтобы продемонстрировать сталинский рай.

Семнадцать лет дед ухаживал за парализованной женой Ефимией Яковлевной, той самой, с которой его развели при аресте.

Внук выступал на конференции. Волновался. Он ездит на разбитой «Оке». Счастлив, что есть работа. Он помощник бульдозериста на Уралалмазе. В резиновых сапогах по глине по 12 часов. Зарплата — 11 тысяч. Когда-то Уралалмаз был народным предприятием, и коттеджи, которые здесь выстроены, принадлежали не только начальству, но и рабочим. Но что-то, как всегда у нас, случилось. Рабочих заставили продать акции… Куда и кому идут алмазы — никто теперь ничего не знает.

Как странно: Урал — кладовая мира. В Красновишерском районе добывают газ, нефть, золото, алмазы. Вокруг могучие леса, пьянящий воздух, дивные красоты, а у людей только и остается привилегия — сохранять свое достоинство. Если оно ему досталось в наследство.

— Видите ли, — говорит мне один чиновник, — наш народ хочет получить много и сразу.

Да, он уж, этот народ, получил сполна. Много и сразу. Тогда на бумажном комбинате работали задарма. Сейчас — зарплату задерживают. И снова человек — не субъект истории. Снова — объект манипуляций. Гулаговское сознание российского чиновника неистребимо.

Знаем и помним

…Баяндин Федор Федорович. Крестьянин. Семью отправили на Печору, а его на Вишеру. Четверо детей в семье. Две дочери погибли. Одна — на лесозаготовке, другая — от голода. В Красновишерске живет правнучка…

…Филипп Дмитриевич Шишкин. Участник процесса ликвидации казачества. Фельдшер. Он был для ссыльных доктором от бога. Правнуки живут на Вишере.

…Ефим Александрович Рачковский. Сослан за искривление кредитной линии партии. Работал агрономом в сельхозе. Рассказать о нем некому.

…Абатуров Иван Назарович. Арестован по 58-й статье в 1928 году. В феврале под конвоем доставлен на Вижаиху. Работал на лесозаводе. До окончания срока к нему прибыла семья, прошедшая на родине через репрессии. В 1933 году от тифа умерли отец, мать, сестра и две малолетние дочери. Старший сын и дочь живут в Перми.

…Учительница Нина Дюкова — главный закоперщик шаламовских событий на Вишере — читает список репрессированных. Мороз по коже. Напоминает чтение расстрельных списков в лагере. Не хватает духового оркестра.

Идет конференция по Шаламову, которая могла бы сделать честь любому международному симпозиуму. В Красновишерске действительно изучают Шаламова. В школах он преподается уже лет десять. 30 октября, в День политзаключенных, состоится конкурс на лучшую иллюстрацию к антиутопии «Вишера».

…Чего стоит доклад учителя Игоря Яковлева. Он сопоставил описание строительства ВИШХИМЗа в двух произведениях — Шаламова и Бушманова. Книги (что удивительно!) писались в одно время.

Итак, ВИШХИМЗ — это ярчайший пример индустриализации. С другой стороны, говорит Игорь, это территория ада, через которую прошли десятки тысяч людей. Вспомним: «Осенью двадцать девятого года я с пятьюдесятью заключенными плыл из Вижаихи в Усолье положить начало гиганту первой пятилетки — Березнякам» (Варлам Шаламов). Главные герои повести Бушманова — руководящий состав и вольнонаемные рабочие, пришедшие на заработки из окрестных деревень. По всем канонам соцреализма неграмотный крестьянин-самоучка читает сложные инженерные чертежи, собирает сложнейшие машины. А если вступает в спор с иностранными специалистами — как правило, побеждает он, а не они.

«…Заместитель начальника строительства Филиппов снаряжает в Красновишерск целую бригаду рабочих с канатами, перетянутыми бурлацкими лямками, и спешит на выручку каравану», — так описывает Бушманов реальные события которые подаются как героизм строителей.

Как строили ВИШХИМЗ на самом деле? Всего-навсего одна деталь про быт: «В них, этих бараках, новичку указывали жестом руки на темный и вонючий угол, где не было места не только человеку, но и кошке. Новичок взбирался на спящих, закрывал глаза. Силой собственной тяжести продавливал место в других телах» (Шаламов).

Бушманов знал, что существовал концлагерь. Был репрессирован. Сумел, как говорит Игорь, выйти из гулаговской машины. Стал секретарем райкома и ровно через три года после того, как Шаламов написал «Вишеру», выпустил свою «анти-Вишеру», которая получила название «Пробуждение тайги».

— Это политический заказ, — говорит Игорь.

— Но ведь Бушманов не читал шаламовского текста, — это я.

— Я думаю, КГБ прочло в свое время «Вишеру». Нужна была «анти-Вишера». Она появилась.

Он выдержал паузу и сказал:

— Я думаю, когда-нибудь и в этих хитро-сплетениях мы разберемся.

Игорь называет еще одно полемическое творение — про знаменитый сельхоз на берегу Вишеры, описанный, кстати, тоже Шаламовым. Тот же тон: героизм, великий труд. Значит, есть эта озабоченность — декорировать концлагеря. И, возможно, в этом процессе мы преуспеем.

Ну, Бушманов — ладно! Просто плохая литература. В Березняках я встретилась с журналистом Андреем Грамолиным. Он снял телесюжет «Шаламов и Паустовский». Прошел на местном телевидении. Кто бы мог подумать, что мошеннический ход Бушманова — жалкая калька с повести Паустовского «Соль жизни».

Читать больно и горько. Я все-таки надеялась, что Паустовский был в неведении. А что, если он не понял, что это концлагерь? Ну, обманулся.

Нет! Видел и понял. Все!

Пример: советский инженер Фриш арестован. Обвинен во вредительстве. «Но в Перми Фриша освободили за неимением улик». Мы-то с вами знаем, что могло случиться с инженером, да еще немцем, в Перми или Соликамске.

Но и этой фальши оказалось мало. Фриш очень сокрушался, что не может быть на показательном процессе над «теми, кто поднял травлю против него — молодого и преданного советского специалиста». Упоминаются и бунты рабочих, но это и не рабочие вовсе, а бузилы.

«Большевики их «разорили» где-то там, в семейном гнезде?»

Иностранные специалисты о комбинате:

— Столь продуманного и великолепного проекта я не ожидал.

«Иностранные специалисты похожи в то утро на разбитую наполеоновскую армию», — такова квалификация иностранцев.

Художественные достоинства только усугубляют фальшь.

«Низкое солнце освещало глухие проселки. Небо над ними простиралось подобно бледным рекам».

Про небо в лагерях мы с вами тоже знаем от Шаламова:

Последние истлеют крепи,

И рухнет небо мертвеца,

И, рассыпаясь в пыль и пепел,

Я домечтаю до конца.

— Ты представляешь себе, один писатель сидит в партийной гостинице с теплым туалетом, другой — натягивает лагерный башмак, чтобы спуститься в ад, — говорит Андрей Грамолин.

Учитель Игорь Яковлев прав: нет потребности в обличениях, есть потребность понять, как это стало возможным.

…Другая принципиальная тема поднималась на конференции. Сам Шаламов называл ее ошибкой художественной литературы. Иногда уточнял: педагогическая ошибка.

Речь идет о романтизации уголовного, криминального мира. Язык быстро реагирует на реалии жизни. Блатная лексика быстро становится образующей, выполняя роль словарного фонда. Конечно, от лексики до реального поведения дистанция огромного размера, но именно здесь, на Вишере, люди хорошо знают, как слово тянет за собой поступок. Попытка романтизировать криминал (досталось «Бригаде», «современному шансону» и т. д.) — свидетельство общественного заболевания. Здесь помнят опасения Варлама Шаламова: «Блатарская инфекция охватит общество».

Алла Старкова — докладчица — изучила жизнь слова «блат» в разных языках. Вплоть до арамейского.

— Это все-таки повязанность кровью — основной принцип существования всякой братвы. В самом слове уже заложен стимул к определенному типу действия, — говорит Алла, учительница школы №1.

Нина Дюкова, под патронажем которой шла вся конференция, сказала, что ее больше всего поражает слово Шаламова. Черный мир описан кристально чистым словом. Интересно, каков внутренний механизм этого сплава? Мы долго пытались найти определение. Не нашли. И только позже в письме польской переводчицы М. Бехиус-Рудницкой отыскалась формула стиля: «Беспросветность с изысканностью». Она еще добавила, что для современного искусства это черта редкая. Практически — невозможная сегодня, добавим от себя.

…Пожилая учительница взошла на трибуну и спокойным, даже отрешенным голосом начала свой рассказ:

— В тридцать первом году на Вишере были частые грозы. Прямые короткие молнии рубили небо, как мечи. Кольчуга сверкала и звенела, скалы были похожи на руины замка.Я была уверена, что она ведет рассказ о своей жизни. Такой личной оказалась интонация. Зинаида Ажмякова читала «Алмазную карту» Шаламова.

…Конференцию предваряла регистрация участников. Один из вопросов: «Есть в семье репрессированные?». Заметьте, спрашивают не «были», а «есть». Временной параметр здесь не формальность. Он нравственно обозначает отношение к тому, что было.

— И много репрессированных? — спрашиваю.

Учительница оглядывает список:

— Видите, почти все.

Дошла очередь до меня.

— Да! Есть, — говорю я.

— Кто?

— Отец.

— Назовите фамилию, имя, отчество.

Впервые за всю мою долгую жизнь я произношу имя отца с ощущением абсолютной безопасности и причастности к тому, что здесь часто называлось вишерским народом.

Стыдно!

Коммунистическая, Большевистская, улица Ленина, 25 Октября — эти улицы старинного города Перми идут подряд. Друг за другом — и наконец выводят тебя к так называемому тюремному скверу. В народе его еще называют сквером Декабристов. А там — памятник сотрудникам уголовно-исполнительной системы, погибшим в военное и мирное время.

— А кем они могли быть в военное время? Солдатами, офицерами? — размышляю я.

— Да смершевцы они были. Что? Не знаете? И чего спрашивать? Чего тут смотреть? — буркнул прохожий.

Итак, в Перми, через которую прошли сотни тысяч заключенных и сотни тысяч оказались погребенными во рвах и болотах, памятника жертвам репрессий в центре города нет. Говорят, есть какой-то памятник на одном из кладбищ. Поди найди его.

С этим обстоятельством никак не может смириться Рудольф Веденеев. Скульптор, художник, общественный деятель. Что такое тюрьма, знает на собственном опыте, но хлопочет он не о своей судьбе.

Специалисты считают, что именно скульптурные композиции Рудольфа, посвященные памяти жертв репрессий, близки прозе Варлама Шаламова. Некоторые говорят, что это скульптурный эквивалент шаламовской прозы. Никакой попытки эстетизации ужасного. Правда как она есть.

Так вот: Рудольфу Веденееву стыдно за то, что до сих пор в Пермском крае нет памятника Мандельштаму (он с женой в Чердыне отбывал ссылку). Стыдно, что нет памятника Пастернаку, обессмертившему Пермь, Всеволодо-Вильду и Березняки. Здесь, в Березняках, он работал на содовом заводе в 16-м году. Через тринадцать лет на строительство химкомбината приедет Шаламов. От содового завода до химкомбината — пара сотен метров. Вот эти скрещения судеб, путей-дорог Рудольф случайными не считает. В них он видит стяжение важных исторических смыслов, без понимания которых у нас нет возможности понять, в какой стране мы жили.

В феврале 2002 года Юго-Камская дума утвердила проект композиции жертвам террора и репрессий. Департамент культуры области трижды обращался в «ЛУКойл». Именно по этой территории тянет свой нефтепровод «ЛУКойл». А вот и ответ: «Считаем нецелесообразным».

Один пермский чиновник объяснение дал:

— Бизнес боится проявлять инициативу, которая может носить политический характер, особенно если это связано с трагическим прошлым…

— Это потому что наш президент — кагэбэшник?

— Да, — не уклонился от ответа чиновник.

О драматической одиссее работ Рудольфа, да и о нем самом надо писать отдельно.

…В канун открытия мемориала едем мы с Рудольфом на окраину Перми. К Тараканьим горкам. Минуем заросший пустырь и поднимаемся на гору. На ней деревянный крест. И надпись: «Памяти жертв гражданской войны, расстрелянных в ночь с 12 на 13 июня 1918 года, великого князя Михаила Романова и его секретаря Брайана Джонсона». Пермскую землю считают началом и концом династии Романовых. Именно здесь погиб ныробский узник — дядя первого царя Михаила, а в 18-м году — последний Михаил из династии Романовых был расстрелян. Воровски. Темной ночью. На пустыре. Раненый Михаил бросился помочь своему секретарю, получившему смертельное ранение, но тут же был настигнут пулей.

Мы поднимаемся в деревню.

— Обрати внимание, — говорит Рудольф, — как власть декорировала свою лживость. Рядом с улицей Буденного непременно будет улица Репина, Сурикова.

В следующем году исполняется 90 лет со дня гибели Михаила Романова и Брайана Джонсона. Рудольф давно задумал памятник этому трагическому событию. Запросил данные о секретаре великого князя. Хочет узнать, есть ли у него потомки.

Спускаемся с горок. Крест стоит хоть и на горе, но у дороги. Люди приходят. Внизу бьют родничковые ключи. Здесь начинаешь понимать, какая горькая судьба выпала Прикамью — сделаться землей страданий и горя. Кладбищем надежд.

«Пермские дремучие леса», — так говорит царевич Федор своему отцу Борису Годунову о границах московской земли в пушкинской трагедии.

Именно здесь, на этих Тараканьих горках, физически ощущаешь то, что Шаламов называл первой ступенью небытия, когда «жизни стало не до шуток, когда шкура ближе всех — своя». Одиночество скорбного и жестокого пути.

А завтра — завтра настанет его, Рудольфа, день. Он автор Красновишерского мемориала.

• * *— Нигде я не встречал такого понимания, как у красновишерских властей.На самом деле 21 июля состоялось открытие не мемориальной доски, а мемориала в самом точном значении этого слова. Доска, установленная на постаменте, производит впечатление памятника.

Выбрано властями лучшее место в городе.

Валентина Петровна, эколог: «Я верю, что во всем этом есть Божий промысел. Кто только не претендовал на это лакомое место. То рынок, то развлекательный центр. И все срывалось. Место ожидало своего пророка».

Инициатива проведения шаламовского года принадлежит общественности города. Потомки репрессированных обратились с идеей года в Земское собрание. Глава муниципального образования Николай Новиков не просто поддержал идею, а загорелся ею. Привлекли бизнес. «ЛУКойл» вложил деньги.

Итак, проект осуществлен тремя силами — общественностью, властью и бизнесом.

— При решающей роли общественности, — подчеркивает Николай Новиков. Хороший симптом.

— Сегодняшнее событие — не районного масштаба. Это историческое событие для России. Осознание того, что с нами произошло, — процесс трудный, но вне этого процесса нет ни истории, ни будущего, — сказала уполномоченный по правам человека Пермского края Татьяна Марголина.

А теперь — внимание! Запомните все.

Красновишерск — единственный город в России, который определил свое отношение к трагическим страницам нашей истории. Он обозначил свою принадлежность к этим страницам (а значит, и свою ответственность за них) тем, что каждому, кто пересечет границу города, станет ясно:

«Здесь с 1928 по 1934 гг. находился концлагерь «Вишералаг». Тысячи невинно осужденных — жертвы сталинских репрессий — строили ЦБК и заготовляли лес. Узником этого лагеря был и великий русский писатель Варлам Шаламов, автор антиромана «Вишера» и «Колымских рассказов».

Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены. Бараки сровнены с землей.

Были ли мы?

Отвечаю: были.

Со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа». В.Т. Шаламов.

Огромный стенд с этими словами — как гражданский щит города.

• * *Итак, писатель Шаламов открывает въезд в город. Неслучайно! Взаимоотношения красновишерцев с искусством Варлама Шаламова проявляют великий феномен, в который сам писатель уже не верил после отрицательного опыта лагерей. Художник становится не только свидетелем событий, происходящих на земле, но и их толкователем. Более того — судьей.

Борис Пастернак считал, что в искусстве должно произойти нечто, что превращает художественное высказывание в последнее слово по данному вопросу.

Таким последним словом для красновишерцев стал Шаламов.

Послесловие

И все-таки… и все-таки… Мемориал Шаламову как щит при въезде в город с жестким текстом:был концлагерь. А не лукавое «исправительно-трудовое учреждение».

И вдруг Эдуард Берзин — почетный гражданин Красновишерска. Случилось это лет тридцать тому назад. Никто не помнит, когда свершился этот акт. Портрет Берзина открывает стенд почетных граждан. Есть там и Сигаль Иосиф Абрамович, который выступал на открытии мемориала. Ему было восемь месяцев, когда он попал на Вишеру.

— Вот интересно, — размышляю я вслух, — возможно ли, чтобы начальник Аушвица или Дахау сделался почетным гражданином?

Слышу в ответ:

— Берзин никогда не был начальником лагеря. Он был начальником строительcтва комбината.

Готов и текст из Шаламова: «Начальник лагеря начал свою речь, но это был вовсе не Берзин, а Лимберг».

Вот так-то. Потом вам скажут, что Берзин звал Шаламова с собой на Колыму. «Только с конвоем», — ответил Шаламов.

Вишерцы знают, что Шаламов хотел написать книгу о Берзине. Нет, здесь нет почитателей Берзина.

— Скажем так, — говорят мне. — Отношение Шаламова к Берзину было противоречивым. Как и наше.

Ну да! Это ведь был «романтический» период ГУЛАГа. С хорошей пайкой хлеба и даже с возможностью посетить лагерный ресторан, если ударно потрудился. «Романтический период» со штабелями мертвецов и замученных на лесозаготовках. С бурлаками на Вишере как оптимальной формой труда.

Есть еще одна ипостась размышлений, с которой я столкнулась в первый день в музее: Берзин — палач и жертва. Шестеренка в чудовищной машине. Распространенный тип суждений. Недавно известный кинорежиссер, давая оценку фильму «Холодное лето 53-го года», так и сказал: достоинство фильма в том, что режиссер не озабочен поисками виноватых.Никто не виноват. Эдакий социальный фатализм.

Но даже такие разговоры, если они имеют место на Вишере, отличаются тем, что размышляющий не ставит в конце точку. Он допускает возможность другого суждения и готов его обсудить. Как говорит в таких случаях мудрейшая Нина Дюкова, есть над чем работать.

Рудольф: «Особенность сегодняшнего периода — неспособность к различению добра и зла. Опасная тенденция». Ему предложили однажды открыть мемориальную доску жертвам репрессий на проспекте Дзержинского. Скульптор взорвался. «Ну а что тут такого особенного? Это наша история», — услышал в ответ.

Спасибо учителю истории Игорю Яковлеву.

— Есть вопросы в истории, которые, будучи не проясненными, вызывают внутреннее смятение. Берзин — основатель города, в котором я живу. Цену этому деятелю мы знаем. Как историк скажу: у нас не было своего Нюрнберга. Мы не проанализировали свою историю. Самые страшные страницы не вынесли на суд. Это очень важная историческая процедура. Потому и сумятица в наших головах. Она всюду: в поведении, политике государства, в преподавании. Вот я рассказываю об индустриализации. Действительно, невиданные в мире темпы. Но… Ставить точку нельзя. Следует продолжить: какова цена.

Один из умнейших людей, с которым Шаламов встретился на Колыме, был талантливый физик Георгий Демидов. Он писал позднее писателю: «…истина вечна, ложь, даже организованная в грандиозном масштабе, имеет свой исторический предел». Или наша ложь так велика, что предел невидим, или что-то с нами произошло.

И — последнее

Варлам Тихонович слабо верил или не верил совсем, что догадка Толстого о любви как смысле бытия применима к миру, который есть ад.

Но поэтический ритм, но логика искусства выдавали потаенную веру в то, что любовь возможна. Любовь как Божье слово.

Когда догадкою Толстого

Весь мир еще не одарен,

Когда любовь как Божье слово

Зашелестит со всех сторон…

Так вот: тотальное противостояние добра и зла как происходило при Шаламове, так продолжается и поныне. Меняются формы их существования. Не так просто распознать зло, которое принимает разные личины.

Нет лучшего учителя, чем творчество Шаламова, — сквозной нерв всех суждений на Вишере.

«Но все мы живы только потому, что нас породила любовь тех, кто здесь страдал. И помнил», — это Юрий Асланьян, дитя микрорайона «Лагерь».

Мощная кода о любви как Божьем словезавершала день, который переходил в белую северную ночь. Было в этой ночи, как сказал бы Борис Пастернак, что-то тонкое и могущественное.

Оно свидетельствовало не только о шири и открытости уральского пространства, но и о человеческой мощи тех, кто здесь погиб, и тех, кто уходил из этих краев и возвращался.

Рожал и учил детей на Вишере.

Научился великой науке — не предавать забвению отцов и братьев.

На мучительный и бесстрашный вопрос Варлама Шаламова:были мы или нет? — на Вишере неизменно отвечают: да! Были.

Были и есть. Всегда. Навечно.В Красновишерске стоял памятник Дзержинскому.