Первый роман молодого американца Джонатана Фоера «Полная иллюминация» пять лет назад собрал всевозможные премии, был переведен на 15 языков и экранизирован в Голливуде. Схематично «Полная иллюминация» — это грустная и смешная история двух мальчиков, американца и украинца. Американец ищет еврейское поселение в Украине, исчезнувшее во время войны, и женщину, которая спасла его деда. Украинец пишет американцу умопомрачительные письма на плохом английском. Этот роман невозможно пересказать, можно только цитировать и перечитывать.
В годовщину трагедии 11 сентября на русском языке вышла вторая книга Фоера «Жутко громко и запредельно близко». Как и первый, новый роман сделан геометрически — история девятилетнего Оскара, который ищет ключ к смерти погибшего в башнях-близнецах отца, перемежается историей его деда, «теряющего» слова, — роман, составленный из букв, картинок, фраз, написанных на листках бумаги, фотографий. Как и первый, это многослойный рассказ о потерях, о близких, о любви, о дикости… Как и первый, роман не похож абсолютно ни на что. И как первый, его блистательно перевел на русский язык экс-собкор НТВ в США, а ныне свободный журналист и переводчик Василий Арканов.О Джонатане Фоере и о трудностях перевода Василий АРКАНОВ — «Новой газете».
— Моя подруга после прочтения «Полной иллюминации» сказала: сожалею, что эту книгу написала не я. Какие у вас были первые впечатления?
— Какая самонадеянная у вас подруга! У меня реакция была немного другой: да, блин, так мне никогда в жизни не написать… Помню, что смеялся в голос, читая сцену в ресторане (когда герой говорит, что он не вегетарианец), и думал: «Господи, кому бы позвонить, кому бы прочитать, кто оценит?». Оказалось, что некому. А потом мурашки по коже в сцене, где старуха в кромешной тьме рассказывает об уничтожении местечка. — Как вообще получилось, что вы нашли друг друга?
— Никто никого не искал. Просто однажды мне попалась рецензия на его книгу. Я прочитал ее — заинтересовался, прочитал книгу — обалдел, поехал брать интервью у автора — попал под его обаяние.
Молодой, начитанный, по-еврейски мудрый, по-московски знакомый. Я вообще человек увлекающийся — и вот очередной раз увлекся. Кроме того, подумал, что книгу могут перевести недобросовестно, наскоро, — и испортят. А у меня к ней возникло уже какое-то охранное, почти родительское чувство. Фоер ни в каких подобных порывах замечен не был, на e-mail’ы не отвечал, к идее перевода отнесся без энтузиазма и явно не отличал меня от других осаждавших его репортеров. Я последовал любимому мною совету Евгения Шварца: «Тень, знай свое место» — и перестал ломиться в закрытую дверь.— Насколько Джонатан Сафран Фоер похож на свои книги?
— По-моему, очень похож. По-моему, любой писатель, если он настоящий, а не графоман, похож на то, что пишет. Иначе его неинтересно читать.
— А какой он в жизни?
— Я могу составить его портрет лишь по впечатлениям от двух-трех непродолжительных и вполне формальных встреч. Портрет неполный и крайне субъективный. Фоер показался мне человеком спокойным, воспитанным и интеллигентным. Именно в российском смысле этого слова.
Не без легкой чертовщинки в глазах, но крайне рассудительным. Очень привязанным к семье, теплым в кругу своих, но абсолютно непроницаемым для посторонних. Остроумным и откликающимся на чужую шутку. До обидного нормальным во всем. Ни тебе наркотиков, ни калейдоскопа любовниц, ни гей-клубов, ни вечеринок до утра. Просто образцово-показательный комсомолец: заботливый муж, отец, сын. Вдумчивость, с которой он отвечает на вопросы, свидетельствует о том, что к литературе и к себе он относится крайне серьезно.
При этом его отношение к славе, деньгам, коммерческой круговерти вокруг его имени вполне насмешливое. Ее невозможно не замечать, невозможно ей не поддаться, но он знает ей цену.
— Есть мнение, что Курта Воннегута сделали классиком русские переводчики, в частности Рита Райт-Ковалева. Читая Фоера, я пыталась понять: это Фоер блистательно пишет, или же это очень тонкий перевод? Насколько это книги Фоера, а насколько — ваши?— Каким бы талантливым ни был переводчик, блистательно перевести бездарную книгу невозможно. А вот испортить хорошую книгу бездарным переводом можно запросто. Воннегута же сделали классиком не переводчики, а российское восприятие писателя, который у нас в стране, перефразируя Евтушенко, всегда «больше, чем писатель».
И Хемингуэй, и Сэлин-джер, и Воннегут, и Стейнбек, и Фолкнер, безусловно, значили в застегнутом на все пуговицы «совке» больше, чем они значили для американцев.Что вовсе не отменяет подвига Риты Райт-Ковалевой, которая перевела непереводимые «Бойню № 5» и «Над пропастью во ржи» так, что это смогла оценить не горстка американистов-интеллектуалов, а вся читающая страна.
— А в чем особенности стиля Фоера? Наверняка есть множество моментов, которые невозможно перевести на русский язык.
— К особенностям я бы отнес колоссальную емкость, многозначность и наэлектризованность фраз. По плотности и насыщенности слога я бы сравнил его с Платоновым. Добиться адекватной концентрации по-русски чрезвычайно сложно. Потери при переводе неизбежны, но их стараешься сводить к минимуму.
Ну, скажем, в новом романе девятилетний герой, обожающий «Битлз», то и дело вставляет в свои предложения скрытые цитаты из их песен. Пришлось вспоминать про сноски, хотя я считаю это знаком беспомощности.
Или восклицание «No way, Jose!» — невинное, детское, у всех на слуху, означающее дословно «Ни за какие коврижки!». Но, во-первых, какие в Америке коврижки? А во-вторых, у Фоера герой две трети книги говорит вместо него одно загадочное Jose и только под конец объясняет кому-то, что это часть известного выражения. Чертовски мило, но непереводимо. И таких головоломок по роману рассыпано миллион. Правда, решать их так упоительно.
— Романы Фоера — не первый ваш опыт переводчика, до этого еще были «Монологи вагины». Работаете ли над чем-нибудь сейчас?
— Хотел переводить последний роман Доктороу «Марш», но в результате не решился. Слишком большая и ответственная работа, чтобы браться за нее в моем нынешнем, достаточно растерзанном состоянии. Пытаюсь перевести пьесу Джоан Дидион A year of magical thinking, но пока, как видите, даже название привожу по-английски, потому что впрямую его переводить нельзя, а адекватного варианта пока не придумал. Если все будет благополучно, в журнале «Иностранная литература» когда-нибудь, надеюсь, все-таки выйдет переведенный мной рассказ молодого автора Чарльза Дамброзио «Игра в кость».
— А кого из классиков или современников вам хотелось бы перевести (представив, что Пастернака или Райт-Ковалевой никогда не было)?
— Представить такое невозможно, потому что, не будь их, на кого бы тогда было равняться? Когда-то я начинал переводить «Попугая Флобера» Джулиана Барнса — он очень мне нравится. Английские романы Набокова — чтобы, по выражению Жванецкого, «покорябать ногтем на этом постаменте». Но вообще, понимаете, мне ничего специально не хочется переводить. Книги, впервые прочитанные мной в переводе, живут во мне по-русски. Книги, прочитанные в оригинале, — по-английски. И прекрасно уживаются. У меня нет потребности сверять, исправлять. Нет сожаления от того, что что-то перевел не я. Мой «роман» с переводами — вещь спонтанная, даже, пожалуй, интимная. Нечто вроде лихорадки. Потрясет — и пройдет.
— Многие переводчики и сами начинают писать книги. Нет такого соблазна у вас?— Соблазн есть и был задолго до переводов. Пороху не хватает.
— Новый роман Фоера называется «Жутко громко и запредельно близко». Для незнакомых с творчеством Фоера довольно странное сочетание. Расшифруйте для наших читателей, что это значит, по-вашему?
— «Жутко громко» — значит «очень громко», «оглушительно». А «запредельно близко» — значит «вплотную». А если серьезно, то это и по-английски довольно странно смотрится на обложке книги. Чтобы расшифровать название, надо прочитать роман и увидеть, что написан он от лица девятилетнего мальчика, что мальчик пользуется словами «жутко» и «запредельно» при каждом удобном случае и что стилистически неуклюжесть заглавия отражает неуклюжесть детского слога, в котором, впрочем, бездна очарования. Первый роман по-английски тоже назывался несколько неуклюже — Everything is illuminated, и теперь я даже немного жалею, что так благозвучно окрестил его по-русски.
— В новом романе рассказывается история девятилетнего мальчика, у которого отец погиб 11 сентября. И в Америке многие обвиняли Фоера в том, что это слишком «удобная» тема, которая в любом случае вызовет резонанс.
— Думаю, это блестящий пример того, как внутри конъюнктурной темы можно сохранить достоинство и лицо. Когда ты умело используешь «конъюнктурность» в своих интересах — это искусство. Когда «конъюнктурность» использует тебя — это проституция. Фоер прошел по лезвию ножа и доказал, что он художник, а не жиголо.
— Как вы считаете, Америка изменилась после 11 сентября 2001-го? То, что на тему терактов стали снимать фильмы и писать книги, — это симптом того, что трагедию пережили?
— Конечно, Америка изменилась. Почувствовала свою уязвимость, стала более подозрительной, настороженной, закрытой. Но что в этих изменениях от 11 сентября, а что от политики, которую стала проводить администрация, сказать трудно. В обществе трагедию пережили сравнительно быстро. Здесь общая установка на жизнь, а не на смерть, на будущее, а не на прошлое.
В Америке вообще с потрясениями справляются быстрее, чем где бы то ни было. За исключением тех семей, которые действительно потеряли в тот день своих близких. Для них это, наверное, никогда не останется в прошлом.
— А на ваш взгляд, какова вообще цель литературы сегодня, в эпоху SMS?
— Цель литературы — оставаться литературой, будь то эпоха коротких сообщений, азбуки Морзе или анальных позывных. Нет на этот вопрос ответа. Это как у Фоера, когда мальчик спрашивает папу, почему мы существуем. И папа отвечает: «Мы существуем, потому что мы существуем».
— 11 сентября 2001 года вы выходили в прямой эфир телеканала НТВ. Не могу не спросить, почему вы ушли с НТВ?
— Почувствовал, что больше не могу работать. Устал от новостного формата. Не видел больше перспективы роста. И то, что интерес к реальным процессам, происходившим в Америке, пропал, мне тоже не нравилось. Сюжеты в основном стали про отражение России в Америке, а не про Америку. А внутренних сил генерировать какие-то свои темы не находил. Меня никто не гнал, не было никакого давления, никаких цензурных злодейств. Просто кончился запал, и я в этом честно себе признался.
— Смотрите вы сейчас российские каналы? И если да, то как они вам?
— Я не смотрел их, когда работал на ТВ, и не смотрю сейчас. Только во время редких наездов в Москву. Впечатление жутковатое.
— И тут, конечно, хочется спросить про политику. Из серии — следите за тем, что происходит в стране? Не жалеете, что уехали?— Слежу. Не жалею.
