«Новая» продолжает публикацию газетной версии новой работы Юрия Афанасьева — известного историка и общественного деятеля, озабоченного тем, способно ли сегодняшнее российское общество к серьезному разговору и размышлению о своей собственной истории. В первой части («Новая»,№ 81, 2007) речь шла о попытках власти использовать историю в целях своей собственной легитимации. Во второй («Новая», № 83, 2007) — автор приходит к выводу, что 1917 год относится к тому типу прошлого, которое «в прошлое уходить не хочет». В третьей («Новая»,№ 86, 2007) — рассказывается о разрушении старого российского социума и попытках создания нового — искусственного.Советская власть плюс деградация всей страны1917 год был прежде всего мощной, массовой, спонтанной протестной реакцией на невероятные тяготы жизни — как следствие войны, разрухи, продовольственного кризиса. В этом протесте была и не вполне осознанная и не всегда четко выраженная реакция на перемены, обусловленные модернизацией России конца ХIХ — начала ХХ века: урбанизацию, распад общины, социальную дифференциацию, перенаселение в рамках передельной общины. В этой общей спонтанной протестной реакции соединились два разных кризиса: конъюнктурный — как следствие текущего момента (войны и разрухи), и системный — как момент перехода от традиционного общества к современному, от деревенского к городскому. Соединение этих двух типов кризисов придавало обстановке в целом особую конфликтность, остроту и всеобщую нетерпимость, а тотальное разрушение социальности привело к архаизации всей жизни, к превращению социума в аморфную, атомизированную массу. В военных условиях, в ходе начавшейся Гражданской войны и охватившей всю страну общинной революции произошел откат российской общественности на догосударственный, дополитический уровень развития.И как общий итог всех этих конъюнктурных и системных совмещений, обострения разных типов кризисов и противоречий — 1917 год: революция, бунт, смута, заговор, путч, переворот?Определять и доказывать, какое именно из этих слов (а можно, наверное, добавить и другие) полнее и точнее всего раскрывает существо совершившегося, — занятие, по-моему, не очень продуктивное. В зависимости от того, что особенно хочется выделить и подчеркнуть, предпочтение можно отдавать любому из них. Если хочешь выделить, например, видимую глубину перемен, смену власти, уничтожение монархии, реализацию лозунгов о земле, о собственности, больше других подходит вроде бы «революция». Если надо посмотреть на происходившее с точки зрения буйства протестных настроений, разгула ненависти, грабежей и погромов, неуемной жестокости, — скорее всего, «бунт». Когда же сосредоточишься на разлившейся по всей стране анархии, войне всех против всех, потрясающей неразберихе, в которой невозможно было даже понять, кто именно входит очередной раз в город, чья армия грабит население, красные, белые или зеленые чинят расправы и убивают, то теперь уже, скорее, пожалуй, «смута». И так — до бесконечности: все вроде бы именно так и было.Но поскольку мы хотим, всматриваясь в 1917 год, разглядеть начала и основания становления советского социума как такового и на основе этого понять сущность социальности современной, надо попытаться выделить и определить из всех разнообразных сущностей и перемен той поры нечто такое, что не допускало бы возможности толкования происходившего по правилу «можно так, а можно и этак». В таком случае придется рассматривать события не одного только 17-го года, а охватить более продолжительный период — примерно до начала 30-х годов, — в течение которого этот советский социум в основном сформировался. Тогда то главное и основное, что обусловило сущность советского социума, надо определить как победу в революции 1917 года и в последовавшей за ней Гражданской войне большинства народа.Слово «народ» в этом утверждении может вызвать некоторые сомнения как слишком неопределенное, и, быть может, более правильно и точнее с позиций социологии было бы вместо него сказать «население». Основания для сомнения на сей счет действительно есть. Но смысл и суть самого утверждения это сомнение, на мой взгляд, не меняет, а они, эти смысл и суть, в том, что революция и Гражданская война завершились победой и утверждением власти большинства.Другая позиция, противоположная и принципиально меняющая суть и смысл того, что произошло в 17-м году, — это утверждение, что в революции и Гражданской войне победу одержали и пришли к власти большевики. Эта позиция — самая широко распространенная, и, можно сказать, на сегодня — господствующая. Ее авторство принадлежит самим большевикам, их основоположникам. То, что у них она в ритуальной форме представлена как «победа пролетариата в союзе с беднейшим крестьянством под руководством партии большевиков», сути самой позиции не меняет. В такой форме утверждается не то, кто победил в революции, а какая она была. На марксистско-ленинском жаргоне это сакраментальное утверждение означает, что она была социалистическая. Позиции победы в 17-м году большевиков — в ходе «заговора, переворота, путча» — всегда придерживалась белоэмигрантская и западная, так называемая буржуазная историография. Но этой же позиции придерживаются большинство наиболее известных современных западных историков и многие — собственно, почти все считающие себя либералами — наши современные соотечественники.Есть и якобы третья позиция, вроде бы уравновешивающая жесткость и крайности двух вышеназванных: большевики умело воспользовались недовольством масс, перехватили их основные лозунги и, взмыв на гребне революционного недовольства народа, оказались у власти. На самом деле это никакая не третья позиция, она всего лишь некое украшательство второй — победу, с опорой на массы, одержали и власть взяли большевики. В этом последнем случае акцентируются обманная сущность, притворство, жульничество большевиков. Народ же здесь представлен не в роли победителя, а в роли того, кем воспользовались.Кто-нибудь, может быть, сочтет вообще примеры всех этих разночтений игрой слов, отдающей схоластикой: дескать, кого сейчас все это волнует? Кто-то другой, возможно, упрекнет меня в том, что я, настаивая на трактовке Октября как победе большинства народа, ломлюсь в открытые двери, широко распахнутые еще классической марксистско-ленинской историографией. Она ведь вроде бы тоже за народ. Да и сторонники трактовки Октября как заговора, путча могут ткнуть пальцем, например, в ночь с 24-го на 25-е в Петрограде и будут правы, возразить им будет нечего — действительно, чем не переворот.Но важно, имея в виду предмет нашего исследования, не забывать, что речь идет о социуме, сущность и своеобразие которого обусловлены 17-м годом. А поскольку и сам 17-й год вполне определенным образом вписывается в русскую традицию, важно знать, чем он был сам по своей социальности, как он именно ею вписывается в эту традицию. Тот факт, что Октябрь был результатом победы большинства народа, конечно же, весьма важен для понимания, что он был не каким-то поверхностным явлением в русской истории и не случайным эпизодом, не политическим заговором, а событием, наполненным своим собственным, глубоким социальным содержанием, и эту его наполненность определила именно победа большинства народа. Что же касается собственно понятия «большинство народа» и того важного обстоятельства, как именно это большинство определило собой содержание революции, как именно тем самым и эта революция сама, в свою очередь, вписывается в русскую традицию, — это и есть вопрос о началах нашей советской и современной социальности.В этой связи надо предварительно заметить, что социум той или иной страны в целом — это всегда соотношение власти и населения. Не какие-то отдельные характеристики только населения — например, присущей ему степени дифференциации, — и не только отличительные особенности властной элиты — например, ее модернистские или, наоборот, консервативные наклонности, — а именно устойчивое соотношение власти и населения в целом на продолжительном отрезке истории.Применительно к России довольно широкую известность приобрела трактовка русской политической системы историками Юрием Пивоваровым и Андреем Фурсовым, согласно которой мы живем, пользуясь их неологизмом, в Русской Системе. Это такая система управления населением и территорией, где власть — единственный (т.е. «моно») субъект. И по отношению к ней все остальное в России — только объекты, в том числе и люди, абсолютное их большинство. В отличие от демократии, или от культуры модернизма, где имеет место взаимодействие субъектов-партнеров, Русская Система, или культура традиционализма, — это построение объектов перед моносубъектом, она осмысленно блокирует любую независимость человека от власти: экономическую ли, социальную, интеллектуальную.В подтверждение обоснованности концепции Русской Системы и справедливости ради надо сказать, что центральная ее идея — мысль о субъект-объектности власти и населения (власти и общества, государства и народа). В отечественном и зарубежном обществоведении эта идея представлена уже давно и фигурирует иногда даже в тех же терминах, иногда формулируется иначе. В разных вариациях она известна едва ли не столь же давно, как существует и сама эта проблема. У классика: «Народ безмолвствует», — она прочитывается вполне определенно. Имеются и многочисленные варианты более академичного и детального ее формулирования самыми известными историками, социологами, что подтверждает только то, что это действительно реальная проблема, сопровождающая Россию на протяжении всей ее истории.А что никак не укладывается в сознании, с чем нормальному рассудку никак не хочется согласиться, так это с изрядной дозой фатализма, заложенной в такой идее. Вроде бы от фактов никуда не денешься, и хотя они и упорствуют на своем: «Так было всегда и так есть сегодня», — все равно какое-то чувство протестует, отвергает обреченность русского народа. Неужели наша судьба в том, чтобы навеки оставаться под этой деспотической властью-субъектом в роли ее объекта?«Тот» и «не тот» народКакую-то надежду могло бы вселять осознание того, что и сама Русская Система не является некоей неизменной данностью. Как и то, что она есть, так же хорошо известно и то, что она постоянно изменяется.По мнению и самих Пивоварова и Фурсова, Русская Система в ее самодержавной форме в 1917 году умерла, и на ее месте возникло то, что они назвали «властепопуляцией». «Это — когда у власти оказывается именно популяция, когда «кухарка управляет государством», когда торжествует принцип «мы», т.е. принцип насилия всех над каждым. Но в начале 1990-х и «властепопуляции» приходит конец. Русская Система снова трансформируется».К вопросу о том, как она умирала в 1917 году, как и во что конкретно трансформировалась эта система в начале 90-х, мы еще вернемся специально. А в данном случае предварительно надо заметить, что если она даже у авторов этого понятия может «умирать» и «трансформироваться», то и этому еще рано радоваться. Она, оказывается, может умирать, чтобы потом снова возрождаться и трансформироваться, но в еще более жесткую и неприступную систему.К чему сегодня привело сохранение ножниц между властью и населением в продолжающейся «Русской Системе», убедительно показали проведенные специально по этой теме социологические исследования Татьяны Кутковец и Игоря Клямкина «Самоидентификация россиян в начале XXI века», итоги которых они опубликовали в статье «Нормальные люди в ненормальной стране» («Московские новости», 2002, № 25).Исследования эти показывают, что если модернистская культура не сложилась, если люди в массе своей до нее не доросли, то общество может управляться только «русской системой» или чем-то на нее похожим. А если доросли, то «русская система» становится анахронизмом и тормозом дальнейшего развития.В современной России имеет место второй случай. В частности, «модернисты» составляют сегодня в стране 70% населения, между тем как «традиционалистов» (сторонников «русской системы») не набирается и трети. Однако реальная политика и идеологическая риторика властей и политических партий чаще всего выглядят так, будто все обстоит с точностью до наоборот. Они пытаются и сегодня управлять людьми в духе и стиле многовековых традиций «русской системы». В этом, по мнению авторов исследования, и надо искать глубинный источник нарастающих в обществе апатии и отчужденности. Не в том дело, что народ «не тот», а в том, что народ этот чувствует и все больше понимает: опять что-то «не то» осуществляется помимо его воли и желания.Один из наиболее важных выводов исследователей в том, что «сегодня вне государства или в скрытом конфликте с ним оказался, прежде всего, не архаичный, а «модернистский» человек, культура которого впервые в отечественной истории стала доминирующей, охватывающей большинство населения. Он — не «антигосударственник». Он — сторонник другого государства, основанного на иных, чем «русская система», принципах. Можно сказать, что он — сторонник модернистского проекта, предполагающего выстраивание, несомненно, сильного государства, но — по лекалам современной правовой, а не традиционалистской культуры. Ему нужно сильное государство, подобное тем, что имеют место в развитых странах, и он отторгает и будет отторгать модель сильного государства типа современного Китая или Чили недавнего прошлого. Полученные нами данные позволяют говорить обо всем этом вполне определенно».Если бы суть проблемы «власть и народ» сводилась сегодня всего лишь к исследованиям и публикациям о «русской системе», то есть если бы взаимоотношения между властью и населением складывались бы цивилизованно, по-современному и не выходили за рамки академических интересов, можно было бы и воспринимать эту проблему соответственно — как сугубо академическую. Все дело, однако, в том, что наработанные стереотипы сознания по этой проблеме стали уже основой всей государственной политики современной российской власти. Какую бы составляющую политической стратегии Путина ни рассматривать: «вертикаль власти», «суверенную демократию», зачистку СМИ, ресурсную экономику, государство-корпорацию, карманный парламент, басманные суды, ликвидацию НКО, партии-манекены, разгром выборной системы, удушение малого и среднего бизнеса, — в основе каждой из этих составляющих и всех их вместе в качестве политического и нравственного оправдания этой политической стратегии — отношение современной политической элиты к власти и населению в традиции «русской системы». (Если, разумеется, иметь в виду только способы обоснования и оправдания этой политики и не брать в расчет корыстные интересы самой этой элиты и ее озабоченность сохранением собственной власти.)(Окончание следует)
