После третьего брака он стал закоренелым холостяком.
Поездка в США, где без языка, в безвестности и бездеятельности он просидел несколько месяцев бебиситтером любимой, правда, дочери, была не просто бессмысленной, но драматичной для него. Он — Ярослав Кириллович Голованов — один из самых серьезных, любимых и читаемых в стране журналистов, ярчайшая звезда на моей памяти, в прекрасном деятельном возрасте, злясь на себя, ходил с коляской, пока жена стажировалась в американской газете.
Слава ни с кем не соревновался в профессии. Незачем. Никто не мог посягнуть на его главное завоевание в журналистике — быть Головановым. Он никогда не готовился к соперничеству, потому что не чувствовал его. Он возделывал свой сад и, снимая урожай, любовался плодами, на которые не прекращался спрос. Состязательный момент, возникший в семье, он поначалу не заметил (впрочем, может, поначалу его и не было, пишу я осторожно), а когда он стал очевиден, удивился: «Только Ольга (дочь. — Ю.Р.) не позволяет мне признать сокрушительное поражение как человековеда…».
В России, после чикагской бессмыслицы, он понял, что нарушил что-то необыкновенно важное для него — непрерывность жизни.
«После возвращения из Америки в декабре 1990 года, наверное, не было ни одного дня, чтобы я не думал о близкой смерти, — пишет Голованов в «Заметках вашего современника». — Что-то во мне сломалось».
Поначалу он этого своего слома не осознал и взялся восстанавливать равновесие. Однако балансир, с которым он уверенно шел по натянутой до того линии, стал обламываться с обоих концов. Умирали бесконечно дорогие ему люди (Женя Харитонов, Юлик Венгеров, великий сердечный хирург Слава Францев…), менялась газета, в которой он провел десятки лет, да и сама линия потеряла привычную упругость. Деловые отношения, которые он выстраивал, и условия существования, которые он приручил, со всеми своими связями и приспособлениями, стремительно уходили в прошлое. От него стало отворачивать время.
Потом жена с дочерью опять на год поехала в Америку получать политические знания и вернулась чужим человеком. Больше их ничего не объединяло. Осталась дочь, которую каждый из них очень любил.
Предстояло учиться жить одному. Такого навыка прежде он не знал.
«Бывает так одиноко, что я боюсь, что кто-нибудь придет».
Он спасался работой. Закончил историю с Королевым, запустил серию телефильмов о выдающихся конструкторах, подготовил и начал публиковать записные книжки. Сначала в газете. Потом с помощью художника Бориса Жутовского они превратились в «Заметки вашего современника», три тома уникального документа времени — искренних (насколько человек может быть искренен с собой) записей своей и чужих жизней.
«Лелька (дочь. —Ю.Р.) улетела в США. Ну, это уж совсем несправедливо!»
«Каждый день, ложась спать и глядя на фотографию Лельки у моего изголовья, я говорю ей громко:
— Доченька вставай, пора в школу…
Ведь она в Америке, а там сейчас утро».
«Я превратился в филина, который летает по переделкинскому дому в совершенной темноте и ухитряется ни на что не натыкаться. А может быть, я — летучая мышь? Но, скорее всего, я — Фирс…».
«Всю ночь пил испанское вино и страдал. Ну, полный идиот!»
«Моль летает. А шерсти у меня мало, кормить ее нечем…».
«Я не могу заниматься политикой, потому что она лишит меня всех радостей искренней дружбы».
«Булат Окуджава рассказывал мне, что на его даче живет мышонок, который вместе с ним смотрит телепередачи».
«Как обидно: я умру, так и не узнав, живет ли чудовище в озере Лох-Несс, и не поговорю с человеком, вернувшимся с Марса. А хотелось бы…».
«Ночь в Переделкино. Лежу, никого не трогаю. Думаю об эволюции Вселенной. Вдруг летит комар! Я очень удивился: «А ты-то тут при чем?!!».
«…Эх! Про меня бы кино снять! Черно-белое…».
«Понял вдруг, что я никогда не был зрелым. Я был молодым, а теперь вдруг сразу стал старым».
«Лучше всего обо мне написал сын Вася в этюде. Который был опубликован в какой-то маленькой хипповатой газетенке. Не знаю, почему он поставил английский заголовок: «He built the house and the boat»… Вот что он написал: «Иногда мне сдается, что мы снова могли сесть на лесной поляне и попытаться быть рядом, как тогда, когда сидели на хвое, и муравьи текли рядом, и я не умел обстругивать палочки. Но у нас недостает времени, чтобы встретиться, и сердца, чтобы устремиться друг к другу. Иногда он дает мне советы, но я никогда не слушаю их. Иногда он проходит мимо, спьяну не узнав меня. Мне не жаль его, но я люблю его. Возможно, один я и знаю, как он простодушен, этот человек, который построил дом и корабль».
Мальчик мой любимый, спасибо тебе…».
«Поехали с Саней (сыном. — Ю.Р.) в Боровск… Он уходит на целый день и рисует. А мне эти путешествия нужны только для того, чтобы понять, какой он человек».
«Если бы кто-нибудь поинтересовался, как я жил в прошлом году, я бы ответил, что старался не потерять лицо, разгуливая по палубе корабля, о котором я не знаю самого главного: куда он плывет».
«Целый день идет снег и не тает. Я всегда любил начало зимы, а сегодня так грустно, так одиноко в этом белом, совершенно равнодушном к тебе мире».
«Есть загробная жизнь, нет ли ее, но людей зимой надо все-таки хоронить в пальто».
«Кажется, разобрался. Мне не то чтобы надоело жить вообще, мне не хочется жить в любом известном мне месте».
«После окончания работы над Королевым, после нелепой и ненужной мне поездки в США, я так и не могу отыскать, обрести некую новую идею, поставить пред собой сверхзадачу, способную целиком захватить меня. То, что я писал последние два года, — вполне профессионально, но не более. И писал я это исключительно за деньги. Ибо той потребности писать, которая была и которую я любил в себе, я не ощущал… Мне ничего сегодня не хочется: ни работать, ни отдыхать, ни путешествовать, ни влюбляться. Пожалуй, иногда хочется читать хорошие книги. Эта пустота всему виной. Тут и нездоровье, и разрыв с женой, и водка, и какая-то порча характера, которую я ощущаю и которую не могут не ощущать окружающие.
Хотелось бы пожелать себе в будущем,1993 году обрести идею, веру, смысл жизни, почувствовать нужность (но для кого?) своего существования».
«Какой чудесный, редкий ныне октябрь! Сухой, солнечный, веселый! Он дарит мне хорошее настроение и надежду, что все образуется: дети (Вася, Саша, Митя, Оля. — Ю.Р.) будут счастливы, записные книжки мне удастся издать, съезжу последний раз к морю и умру, доставив минимум хлопот окружающим».
«Нельзя доверять Юрке Росту мои похороны, потому что я рискую тогда опоздать на тот свет».
Он стал подводить итоги. Это было его право.
Я не собираюсь делать ничего подобного. Не только потому, что ни у одной жизни итогов нет и ни одна закончившаяся жизнь не является примером для жизни продолжающейся. Ярослав Кириллович Голованов — часть моей собственной судьбы (и вашей, если вы его читали и помните). Поэтому я просто рассказываю о нем. О нас.
Мне легко перелетать из нынешнего времени в прошлое. Из одного места в другое. Потому что это одно время, одно место и одно, единое действие на сцене, где занавес никогда не закрывается и где замысел Автора этой Драмы прекрасен, потому что не дает спектаклю закончиться. Меняются лишь действующие лица. И ценность исполнения своей партии нечем проверить, кроме как обратить свой взор к Драматургу и спросить Его: веришь ли, что я проживаю свою роль достоверно? — и никогда не ждать ответа.
…Продвигаясь к концу заметок о современнике Голованове, я неизбежно оказываюсь в начале нашего длинного пути. Было лето 1967 года, когда мы отправились в первое наше путешествие — на Русский Север по Пинеге-реке.
