Невыносимое кино.
Тебя будто тащат через родовые пути, но не к свету — во мрак и уродство. В смердящий, изъязвленный, грязный, бесстыдный мир, скрепленный жестокостью, естественной, как дыхание. Перед глазами болтаются какие-то веревки, трупы животных, толкутся и множатся лица, облики, личины, их нельзя забыть и невозможно вспомнить — подобия человековидной особи, лица с выключенным светом. Завладев взглядом зрителя, автор ведет тебя по кругам этого безобразного несчастного мира. Ты вынужден пережить то же рождение навыворот, которое пережил исследователь Румата, очутившийся на планете Арканар, где, казалось с Земли, замечались «признаки расцвета культуры».
Невыносимое кино.
Но вынести придется.
Это, быть может, главное, на чем настаивает режиссер Алексей Герман: придется, потому что вот так будет выглядеть все, вот так, смотри и запоминай!..
Беспощадный испытатель естества, полагаю, всю жизнь он задавался вопросами: как будет, если меня арестуют? будут пытать? окажусь в лагере? Если мир вокруг изменится до неузнаваемого?
С каждым фильмом воображение дальше уводило его по пути исследования. Осознав опыт отца, страны, истории в координатах узнаваемой реальности, он выбрал материал, который дал возможность перенести вопрос в пространство абсолюта — в притчу. Шел к этому 30 лет, дважды пытался начать — не случилось, значит, было не пора. Пора наступила в канун его 70-летия, когда он и впрямь стал богом дела, замешанного на целлулоидных снах.
Между тем в стране, ради которой он работает и где всегда оставался отчасти изгоем, отношение к нему даже в интеллигентской среде граничит с пошлостью. А, чаще всего говорят с усмешкой, — он все еще снимает?!
Кому-нибудь приходило в голову предъявлять, скажем, Льву Толстому претензию, что он непозволительно задержался с романом-эпопеей «Война и мир»? Дескать, читатели заждались, книгопродавцы в досаде?..
В случае с Германом, единственным в мире, всем почему-то известно, как надо. Считается общепринятым: так кино не снимают. И это правда.
Все снимают кино, а Герман его разрушает. Рушит целенаправленно: представления о сюжете, структуре, ритме, языке.
Ни грана развлекательности, попытки увлечь. Вивисекция без наркоза. Объект — люди. Не кино — материализация предчувствия.
…Убивают врачей (не могут вылечить наследника), убивают поэтов и философов (бесполезны), убивают барона Пампу (Юрий Цурило), потому что не похож на прочих, убивают серых, потому что пришли черные, убивают короля (потому что пришел дон Рэба), убивают дона Рэбу…
Это все произошло. Не на Арканаре — в России. Недавно. Чуть больше полувека назад. Страна только что широко и сочувственно поминала годовщину смерти того, по чьей воле это случилось. Герман всегда думает: может повториться (и не важно, что красивый Румата — Ярмольник ничем не похож на рябого отца народов). Еще и поэтому вытачивает каждый кадр, как ручное изделие. Чтобы зрителя пронзило, перевернуло — хоть на гран изменило. Чтобы докопаться до глубоких слоев подсознания современника и поселить в нем тревогу.
Картина, как в фокус, собрала главные линии кинематографа Германа, они же — силовые линии ненависти художника к власти, вечно беременной уничтожением; к миру, разъеденному злобой; к человеку, больному трусостью.
Субъективная камера (этим методом, усугубленным до Брейгеля, Филонова, Босха, — вспомним лица в толпе, сопровождающей Иисуса на казнь, — покойный Владимир Ильин снимал фильм) двигается через тесноту, перенасыщенность кадра, где все главное происходит на обочине, на краю взгляда. Не успеваешь понять, что произошло, — а уже ничего не произойдет никогда. Но не падающие на землю кишки, не хлипкая грязца, помянутая Мандельштамом, страшнее многих ужасов в фильме — смерть Ари (Наталья Мотева). Только что была тут, странная полудевочка, выучившаяся читать, теребила Румату, требовала чего-то… И вот лежит ничком: в затылке, пробитом стрелой, вскипает ключ крови. Момент, когда Румата отбрасывает человеческие законы и целиком сливается с пейзажем.
Роман Стругацких годами был откровением советских итээров. Герман хочет, чтобы его фильм стал откровением землян.
… Может быть, еще никто так последовательно и яростно, как он, не материализовал в кинообразах слова Писания «мир лежит во зле», превращая для зрителя художественное впечатление в физическое переживание. Делая суть формой; форму являя как суть.
Мы сами во всем виноваты — его вечный мотив. И он показал — подробно, навязчиво, — как именно будет выглядеть мир, где на каждом шагу нарушается Первая Заповедь. Где состав воздуха — смерть души. Ослепительно-белый платок Руматы, возникающий среди грязи и вони, — белый флаг, который он выбрасывает перед устройством этого мира, принимая на себя роль его бича, наказания — и части. Герман оставляет героя среди серого снега и голых деревьев, на юру, в томительной безнадежности чистилища. Он приговорен к этому месту и времени. Но оставляет с неким измученным сочувствием — в фильме явственно, как финальный выкрик саксофона одинокого дона, слышна мелодия личной усталости мастера — от бессилия изменить ход вещей.
…Фильм показан нескольким людям, но он не готов. Не готов — для Германа норма. Он всякий раз мучительно расстается с визуальной плотью своих предсказаний; если б не технический цикл, точку в котором ставит озвучание, не было бы внутреннего повода уточнить, улучшить, изменить. Внешние он давно презрел: фестивали, продюсеров, Михалкова, со всем, что олицетворяет это имя в кино и жизни. Само собой, замучил до полусмерти Кармалиту (жену и сценариста фильма), Ярмольника (нигде мы не видели и не увидим его таким), группу, себя. Остались выносливые, из которых Кармалита — чемпион, Ярмольник перенес второе рождение и выжил. На показ незаконченного фильма Герман дал согласие, чтобы взять паузу перед последним рывком.
Последействие — один из самых сильных эффектов его кино. Уходя из зрительного зала, ты уносишь его с собой, и оно продолжает свою жизнь в тебе. Как непосильная истина, которую необходимо принять. Как надежда — отделиться от кошмара и проснуться утром. Хотя, как знать, быть может, это будет как раз утро, когда начнет отсчет «История арканарской резни». Так автор, кажется, решил в итоге назвать картину.
Трудно быть Богом, и Герману — вы не поверите — важны мнения тех, кому он доверил увидеть недоношенное дитя.
— Ну?! — спрашивает.
— Гениально, — отвечаю, — как-то и слов пока нет.
— Поклянись здоровьем мамы!
Клясться было легко.Марина Токарева
