Доктор медицинских наук, профессор, директор Московского НИИ неотложной детской хирургии и травматологии при РАМН, президент Международного благотворительного общественного фонда помощи детям при катастрофах и войнах, член Общественной палаты, председатель комиссии палаты по вопросам здравоохранения. Все это — регалии, должности и звания одного человека, Леонида Рошаля.
— Леонид Михайлович, в этом году у вас день рождения приходится на Пасху. Насколько знаю, вы не религиозный человек…
— Это не я, это мама с папой виноваты. Хотя… каждый человек религиозный. Те, кто считает себя нерелигиозным, часто обманывают, все равно где-то в душе что-то есть. Когда родители отдают детей в больницу на сложную операцию, все неверующие обязательно становятся верующими. Поэтому мы восстанавливаем православный храм. Я бы здесь построил еще и маленькую мечеть, и маленькую синагогу, и маленький буддийский храм, потому что нет плохих вер, есть люди, которые коверкают веру для того, чтобы чего-то добиться для себя.
— А у вас были в жизни моменты, когда вы обращались к Богу?
— Ни разу. Помню, когда я летел в Беслан на самолете пограничников, началась гроза, молнии сверкали. Спрашиваю летчиков: «Ну а чего будет, если молния попадет?». — «Молния попадет — мы рухнем». Знаете, даже в этот момент я внутри просто собрался, и все. Жарко было, но не молился.
— А за других когда-нибудь молились? Когда чью-то жизнь спасали.
— (Долгая пауза.) Нет, я не могу сказать, что я молился, я просто очень хотел, чтобы человек выжил. И я всегда очень страдаю, если это не получается.
—А во что вообще вы верите?
— В разум. Я оптимист по натуре, несмотря на то, что творится сегодня в мире, весь этот ужас и кошмар. Чтобы все это прекратить, нужен разум.
—А народ должен своей власти верить?
— Не бывает так, чтобы весь народ верил власти! Даже при Коммунистической партии всегда было двойное дно. Не люблю, когда все голосуют единогласно. Всегда живу по своей совести. Меня заставить сказать то, что я не думаю, это невозможно. Я всегда это переламываю под себя, поэтому никогда не подписываю коллективных писем.
—У нас сейчас очень много людей, которых можно назвать придворными: есть придворные режиссеры, артисты, художник. Вы можете себя назвать придворным доктором?
— Никогда не лечил никого из детей членов правительства, партийных руководителей. Я не придворный человек. Потому со мной сложно, и это все знают.
— У вас были разногласия с властью?
— Вот, например, в Общественной палате, когда мы обсуждали вопрос здравоохранения в России, я чувствовал огромное давление. Но мы переломили ситуацию и признали состояние российского здравоохранения неудовлетворительным.
— А с тем, что делает президент, вы всегда согласны?
— Какой президент?
— Пока еще действующий.
— Да, он много доброго сделал для России. Как ни крути, но закончилось то массовое кровопролитие, которое было в Чечне. У нас память очень короткая, мы не помним, как каждый день получали сводки: столько-то убито, столько-то взорвано… Сейчас всего этого на порядок меньше.
И я, в общем-то, государственник по своей натуре. Я очень рад, что прошло то время, когда Россией погоняли, когда ее чуть ли не списали в утиль. Сейчас Россия имеет свой голос, с ней не согласны… Конечно, хотелось бы, чтобы экономика развивалась получше. Со здравоохранением, я считаю, пока не все в порядке, недофинансирование в два раза…
— А если бы вы стали министром здравоохранения, что бы вы сделали в первую очередь?
— В первую очередь я бы написал заявление об уходе. Не потому, что я боюсь этой работы, — я ничего не боюсь. Я сейчас веду работу в Общественной палате. Понимаете, в обществе должны быть противовесы. Должны быть люди, которые будут в чем-то спорить с исполнительной властью. Когда единогласно, это нехорошо, все равно голос гражданского общества должен быть, и в этом я вижу свое предназначение.
— Не могу вас не спросить про Дубровку. Сейчас, оглядываясь назад, на то, как все происходило, — как вы считаете, какие тогда были допущены ошибки?
— (Пауза.) Вы знаете, это настолько для меня больной вопрос… Давайте не будем. У меня совесть чиста. Я тогда говорил и сейчас повторю: если бы мои родственники сидели бы в зале в тот момент и решался вопрос, применять ли газ, я бы сказал: применять. Потому что я видел эти бомбы, я глаза в глаза с этими ребятами разговаривал… Взлетело бы все на воздух! Тогда бы не 130 погибли, а 800. Это был шанс на спасение.
—В одном из ваших интервью вы говорили, что, когда виделись с Путиным, волновались гораздо больше, чем там, в Театральном центре.
— Я, честно говоря, никогда до этого не был в Кремле. И меня никогда не принимал никто из руководителей. Это нормальное чувство, когда идешь с другой стороны Кремлевской стены и понимаешь, что здесь решалась многовековая судьба России. А на Дубровке я делал то, что должен был делать.
— А в работе для вас не наступил уже тот момент, когда вы перешагнули какую-то черту равнодушия? Не приходилось ловить себя на мысли, что вы уже менее чувствительно воспринимаете трагедии?
— Если бы я это почувствовал, я бы сейчас при вас снял халат, трубочку и ушел вообще отсюда. И пошел в огород цветы поливать.
— Сейчас много информации о врачебных ошибках, которые стоят людям жизни. Возникает страх перед врачами…
— Виновата прежде всего пресса. Вы об этом говорите и не показываете, что большинство врачей продолжают работать за копейки. Я пришел сюда работать 20 с лишним лет назад. Из всего коллектива в кооперативы ушли 2—3 врача. Остальные надевали халаты и бесплатно продолжали работать. Это герои! Да, есть среди врачей такие, которые не подойдут к больным, пока те не дадут денег. Каленым железом надо это выжигать. Но 98 процентов врачей — это искренние, настоящие люди.
— У вас юбилей, вы ощущаете свой возраст?
— Нисколько! Мне не скучно жить. Я не чувствую, что мне сейчас 75. Разве что опять меня хотят чем-то наградить к юбилею. Я считаю, что это чепуха. Зачем людям давать награды за то, что они дожили? Награды надо давать за дела.
—Я вас поздравляю и желаю, чтобы вы получали только те награды, которые сами цените.
— А мне не хочется получать наград, лишь бы было все нормально с работой.
