Самое начало 1960-х. Мы втроем — Василий Аксенов, бывший тогда популярным прозаик Анатолий Кузнецов и я, заведовавший критикой в журнале «Юность», — едем в Тулу, в тамошний пединститут. Участвовать в читательской конференции по аксеновскому роману «Звездный билет», нашумевшему до невероятия, притом скандально.

Едва конференция началась, стало понятно: разгром предопределен и здесь. Весь первый ряд занят находящимися наготове юными погромщиками; как показалось по лицам и оказалось, все — члены комсомольского комитета.

Как ни странно, не вышло. И мы, трое, выступили вроде неплохо, и, главное, «студенческая масса» поломала задуманное, устроив опальному роману триумф.

Чего комсомол не стерпел, накатав донос аж в ЦК ВЛКСМ. И вот вскорости на каком-то пленуме, а то даже и съезде сам первый секретарь ЦК Сергей Павлов, «румяный комсомольский вождь», как уничижительно припечатал его Евтушенко, посвятил нам в своем докладе некраткий пассаж (а подведомственная «Комсомолка» доклад опубликовала). Насчет того, как трое столичных политических проходимцев, перечисленных поименно, пытались заморочить комсомольцам педвуза их здоровые провинциальные головы, но получили достойный отпор. Причем вели себя проходимцы развязно (брехня!); обзывали студентов первоклассниками (то же самое; я только сказал одному, оказавшемуся секретарем институтского комсомола: «Вы — как первый ученик, который все знает заранее»); вдобавок были одеты, как подобает «звездным мальчикам», наподобие хиппи — снова вранье: даже на щеголе Аксенове был вполне корректный свитер.

Мы по молодости — нет, не перепугались, но разъярились. И — уже по глупости — вздумали протестовать.

По глупости? Ну это как сказать. Пожилой партийный критик, в ту пору настроенный доброжелательно по отношению к нам (и хорошо помнивший сталинщину), сказал: надо писать Хрущеву. И дал для начала телефон его помощника Лебедева.

Мы и позвонили. То есть звонил из моего кабинета в «Юности» главный герой происшествия Вася.

Лебедев взял трубку; Аксенов изложил наши претензии, и я увидел, как наливается кровью его лицо.

— Что он тебе сказал?

— Закричал: «А-а, молодые люди, обосрались, а теперь спохватились? Не выйдет! В другие времена с вами бы не так разговаривали!..». Потом вдруг запнулся и добавил: «Я имею в виду времена Белинского…». Смешно? Тогда было смешно.

Конечно, он имел в виду времена Сталина, когда подобное не сошло бы нам с рук. Конечно, не мог высказать этого вслух — как-никак, помощник «оттепельного» генсека. А все же — как характерно, что пусть полуслучайно, проговоркой назвал Белинского. Духовный авторитет.

Характерно и то, что тот же Лебедев, судя по записным книжкам Твардовского и дневнику Чуковского, личность малоприятная, если не отвратительная, способствовал появлению «Ивана Денисовича» и «Теркина на том свете» (что и Твардовский, и Солженицын отметили с разной, по-разному доступной им благодарностью).

Такой хороший вкус? Никак не похоже. Смелость? Да нет; когда ситуация переменилась, «оттепель» подморозилась, резко переметнулся и Лебедев. А все ж, повторяю, обаяние духовных авторитетов, к коим безоговорочно относились Трифоныч и Исаич, и ему было внятно.

Необязательный вопрос: приезжая к Никите Михалкову на день рождения (о чем скромный режиссер нас мельком осведомил), что более ощущал Владимир Путин? Удовольствие от сознания, что знаменит-то ты знаменит, а припадаешь к царскому плечику? Или трепетное тепло от прикосновения к чему-то безупречно духовному? (А безупречности всем нам, смертным, недостает, должно недоставать, заставляя тосковать о ней.)

И кто они, нынешние — ну, хотя бы и.о. авторитетов, таких, какими были еще недавно Сахаров и Лихачев? Может быть, тот же режиссер, возмутивший вологодских парламентариев изъятием из казны 12 000 000 (кажется, так?) на мост и дорогу, ведущую к его уже легендарному поместью? Табаков?.. Волчек, поспешившая согласиться с президентом, что Чацкий чем-то похож на Александра Матросова? Извините, Боярский с его шляпой и бескорыстной любовью к газпромовской «кукурузине»?..

Ностальгирую? Да ни боже мой — ни по ельцинским временам, ни уж тем паче по сталинским с их пристрастием к парадному имперскому фасаду, когда даже Пушкин был оскорбительно неприкасаем и не обсуждаем, как сам генералиссимус.

Не ностальгирую (бессмысленно). Не то чтоб смиряясь, но понимая как знак времени приоритетность (на уровне солидном, официальном, правительственном), допустим, «Любэ», Киркорова, Баскова…

Труднее смириться с книгами, обгаживающими Ахматову или Пастернака, да и пока еще не обгаженный Пушкин… Твердо запомнились слова одного телеведущего: Пушкин, де, был тщеславен, любил популярность и, если бы жил сегодня, непременно стал бы поэтом-песенником. (Вероятно, не хуже Резника.)

То есть смеяться можно и здесь. Я и смеюсь, одновременно сознавая, что подобное никаким временем до конца не объяснишь. Тут не столько время, которое стоит всего лишь перетерпеть; тут — уровень, с которого, единожды на него опустившись, можно уже и не подняться.

Чтоб не заканчивать надрывной нотой, вспомню — опять — забавное. Как в раннем (1911 г.) рассказе Алексея Николаевича Толстого сельский дьяк рассказывает о дочери-актерке:

« — …У самого Мейергольда училась.

— У кого? — переспросил Сашка.

— Мейергольд — полный генерал…

Поутру его государь-император призывает: «Развесели, говорит, генерал, столицу и весь русский народ». — «Слушаюсь, ваше величество», — отвечает генерал, — кинется в сани — и марш по театрам. А в театре все как есть представят — Бову Королевича, пожар Москвы…»

А что? Идеальная схема отношений «мейергольдов» с властями — и, что много хуже, с массовым представлением об искусстве.

Только ли о нем?

Недавно Александр Сокуров горько сетовал, что если бы даже его фильмам был дан широкий ход, их не стали бы, не смогли смотреть. Уже не смогли бы. Уже, а не еще, — в «еще» всегда брезжит обнадеженность, а «уже»… Тут и ностальгировать поздно.

Как и (вообразим невозможное — тоже уже) явись сегодня воочию, вживе те же Сахаров и Лихачев, могли бы они стать среди нас духовными авторитетами?