Четверть века назад, 30 сентября 1983 года, мы сидели в его мастерской на чердачном этаже дома «Россия» (на Сретенском бульваре). И праздновали его пятидесятилетие. Вокруг были его друзья, в основном художники — Булатов, Чуйков, Васильев, Гороховский… Был рабочий стол, уставленный снедью. Были тосты и всегдашняя радость общения с Ильей, умственного возбуждения, падения в сладкую пропасть идей, одновременно завиральных и трезвых, утопических и иронических, мгновенно де-кон-стру-ирующих себя по ходу конструкции и все так же неутомимо изливающихся с таким шампанским пенистым шипением, что вино в застолье кажется ненужным…
Было приятно, камерно, в меру празднично, но не слишком весело. Пятьдесят. И на что ушли эти золотые годы? На рисунки к детским книжкам. На несколько подпольных выставок. На широкое признание в узком кругу, почти целиком собравшемся здесь, на чердаке «России». Все эти золотые годы оплетены бесконечными оттенками и подтеками серого, сесесерого. И не видно конца этому СеСеСеРу, а значит, и собственной бесконечной чердачности, провинциальности, оттесненности искусства от мировых путей.
О, слава, ты так же прошла за дождями, Как западный фильм, не увиденной нами,Как в парк повернувший последний трамвай, —Уже и не надо. Не стоит. Прощай!А. Кушнер, 1972
Такое было настроение — давно ушедшего трамвая, которому уже и рукой вслед не помашешь. Никто этого вслух не говорил, но безнадежность витала в воздухе.
Тем более время было уже не брежневское, а андроповское, которое сейчас отдельно не просматривается (хотя чекистская параллель налицо), а тогда виделось как четкое нагнетание темных и черных оттенков серого. За месяц до кабаковского юбилея было маленькое сборище на квартире Андрея Монастырского, где Владимир Сорокин читал один из своих ранних рассказов: начинается, как обычно, соцреализмом, а кончается сюрреализмом. И вдруг, словно бы продолжение рассказа — сообщение по радио о том, что наши доблестные пограничники сбили южнокорейский пассажирский самолет, подозрительно вторгнувшийся в советскую воздушную зону или, скорее, просто сбившийся с курса. Сотни погибших, никто не выжил, зато постояли за честь границы. Это было 1 сентября 1983 года, первый звонок, начало нового учебного года. Таким крутым вызовом давала о себе знать миру новая андроповская власть, более злая, голодная, чем предыдущая. И кто-то — кажется, сам Сорокин — предположил, что под это обострение международной ситуации начнут загребать всех инакомыслящих и даже просто инакопишущих и нужно ждать скорой реакции властей на внутреннего врага, каким является этот маленький концептуальный кружок… С таким настроением и разошлись — может быть, не придется уже сходиться.
Кто бы мог предположить, что опера по либретто Сорокина «Дети Розенталя» будет еще при жизни автора ставиться в Большом театре. А Кабаков в 2008 году, ровно четверть века спустя, к своему 75-летию, вернется своими картинами и инсталляциями в тот самый Пушкинский музей, где он тогда, в середине 1980-х, намечал развернуть свою первую инсталляцию «Муха с крыльями». Конечно, только в виде пародийного жеста, бумажного проекта, поскольку представить всерьез «детского иллюстратора» Кабакова в центральном московском Музее западного искусства, рядом с мировыми шедеврами барокко и импрессионизма, тогда было немыслимо. А теперь Кабаков легко помещается в любой мировой контекст, что лондонский, что московский или венецианский, как один из главных художников XX и XXI вв., визуально и визионерски оправдавший тот опыт великой утопии, который обернулся для его поколения коммунальными квартирами, ЖЭКами и десятилетиями провинциальной тоски в «образцовой столице коммунистического мира». Не просто пережил, но превратил СеСеСеР в прием своего творчества, по которому и будут судить о том древнем континенте, канувшем, как Атлантида.
Вспоминаю с некоторым стыдом, что подарил тогда Кабакову на его 50-летие том сочинений Козьмы Пруткова, дефицитную по тем временам книгу, которая тем не менее невольно намекала на местный контекст того, что делалось в концептуальном кругу: своя маленькая прутковщина, передразнивание официальных, «больших» жанров, игра на уровне мистификации А.К. Толстого и братьев Жемчужниковых…
Какой вывод из всей этой истории? Только тот, вполне банальный, что история — вещь длинная, а жизнь никогда не кончается. Ни в 50 лет. Ни в 75. Ни даже… И лучший способ ее провести — быть самим собой. Когда на Западе гремел русский предреволюционный и раннесоветский авангард, Кабаков спокойно занимался у себя на чердаке позднесоветским арьергардом. Маленьким человеком, забившимся в шкаф и созерцающим мир из его щелей. А потом дошел черед и миру заглянуть в этот шкаф и посмотреть на спрятавшегося там маленького советского человека. Теперь все эти персонажи: «вокносмотрящие Архиповы», «шутники Гороховы», «мучительные Суриковы» и альтернативные художники-персонажи Розенталь и Спивак — все они встали в тот же ряд, что черный квадрат, «Девочка на шаре» или туземцы на Таити: в ряд Образов века и человечества. Главное — делать свое дело: не Малевича, не Пикассо, не Гогена, а свое. У мира до всех дойдет свой черед.
