Вы, читатель, не маленький. Вы, читатель, конечно, знаете, что существуют разные профессии, работы и занятия — иногда самые странные, самые неслыханные…

Человек, например, гравирует на медной доске рисунок сторублевки… Другой человек, например, перекрашивает собачий мех под шеншеля…

Третий, например, снимает фотографическим аппаратом неприличные сцены для изготовления открыток.

Четвертый, например, просто встретив в темном уютном углу прохожего, хватает его за шиворот и начинает с завидным тщанием перепиливать ему ножом горло.

Но, заметьте, в каждом случае, даже в последнем — человек трудится, исполняет какую-то работу.

Пусть труд будет не физический, все равно он труд. Мы знаем и такую профессию, о которой даже была публикация в газетах: «За умеренное вознаграждение придумываю эффектные заглавия для кинематографических картин».

Это труд умственный: все-таки человек должен напрягать свой мозг, ломать голову, чтобы название картины вышло как можно зазвонистее.

Во всех, даже в самых уродливых отраслях его величества Труда — трудящиеся, зарабатывающие свой хлеб, должны совершать какую-то работу.

Это всем понятно.

Но кто может понять нижеследующую работу: человек зарабатывает свой хлеб тем, что в теплом, крытом помещении пьет кофе.

Всякий может возразить:

— Позвольте! Если за это платят деньги, так и я тоже хочу пить кофе в теплом, крытом помещении.

Пожалуйста! И вы тоже будете получать за это деньги.

До сих пор мы знали несколько причин, по которым человек пьет кофе. Или он делает это утром с целью утоления голода, или он делает это вечером с целью разогнать сон, или он это делает после хорошего обеда для пищеварения с рюмкой ароматного абрикотина, или шартреза, или еще чего-нибудь.

Мы это все прекрасно понимаем.

Но питье кофе в качестве работы и источника дохода — до этого додумались только за два последних года.

Делается это так: в крытое, теплое помещение, уставленное мраморными столиками, набивается сто человек, которые рассаживаются за столиками и говорят:

— Человек! Кофе.

Вот и все. Вот они уже и начали работу.

Выпив чашку кофе за своим столиком, каждый из них подсаживается к другому, занятому посторонним столику и выпивает еще чашку кофе.

Конечно, завязывается разговор. Люди пьют кофе, разговаривают и зарабатывают, зарабатывают, зарабатывают.Вынуть из бокового кармана письмо — труд это или не труд?

Конечно, если это труд, то люди из кафе трудятся, но если это не труд, то за что они получают деньги?

Потому что деньги они получают именно за то, чтобы вынуть из кармана письмо.

При этом, конечно, пьют кофе.

А может быть, питье кофе — труд?

— Здравствуйте! Подсаживайтесь. Чашечку кофе, а?

— Не откажусь. Ну, что нового, господин Рабкин?

— Имею сардины.

— Можно взглянуть?

— Пожалуйста.

Читатель, наверное, думает, что оба сейчас встанут, выйдут из кафе, сядут на извозчика и поедут к складу, принадлежащему Рабкину. В складе покупатель осмотрит ящики с сардинами, один из них вскроет, попробует, как добрый купец, товар на вкус и потом начнет торговаться, чтобы купить партию подешевле, стремясь предложить своему розничному покупателю рыбку по сходной цене.

Нет! Ничего этого ни Рабкин, ни покупатель не делают. Это был бы уже труд — поездка на извозчике, осмотр склада и т.д., — а у Рабкина и покупателя своя профессия: они пьют кофе.

Дальнейшее (я клятвенно заверяю читателя) уже не фельетон, а голый факт.

— Можно взглянуть на ваши сардины?

— Пожалуйста.

Рабкин лезет в карман, будто там у него лежит весь рыбный товар, и вынимает небольшое, еще довольно свежее письмо.

Покупатель берет письмо, читает:

Христиансен, Альструп и К° Швеция, СтокгольмМилостивый государь господин Рабкин!В ответ на ваш запрос имеемчесть сообщить, что мы можемпродать вам сто ящиков сардин по120 рублей за ящик франко Петроград.Таможенная очистка за ваш счет.С почтением Арвид Альструп

— Человек! Чашку кофе.

— Ну? Что вы скажете на эти сардины?

— Ничего себе, Рабкин. Мне эти сардины нравятся. Почем?

— Сто сорок.

— Сто тридцать, так вы тоже не умрете.

— А сто тридцать два, так какая вам от этого болячка будет?

— Рабкин! Это — блеф. Какие там сто тридцать два, когда и сто тридцать один — совершенно хорошо.

— Как ваша фамилия?

— Если моя фамилия Гуральник, так что?

— Господин Гуральник, вынимайте же мне моих тысячу сто и давайте мне чернила — я делаю на письме передаточную… Человек, кофе!

— Извольте вам ваши тысячу сто и будем знакомы. Чашечку кофе?

— А-а, кого я вижу! Господин Гуральник! Что вы такой гордый, будто кому-нибудь по морде дали?

— Отчего же мне не быть гордым, если у меня в кармане сто ящиков сардин!

— Садитесь. Эй, мужчина! По кофе нам. Сто, вы говорите? Почем?

— Сто сорок пять.

— И на сто сорок не лопнете. Покажите ваш товар.

Гуральник вынимает письмо (на углах оно уже заломилось, и один край чуть замаслился).

— Это вам не сардины?

— Да, это сардины. Но они, я знаю это, верно, стоят сто сорок.

— Ходит! Давайте мне мои девятьсот и получайте эти сардины с передаточной.

— Человек, чернила.

— И кофе.

— Широкомордов! Интересуетесь шведской сардиной?

— Где? Сколько? Почем?

— Сто ящиков. По сто шестьдесят.

— Ого, суммочка! Ты бы еще и кошелек у меня вынул. По полтораста не подавишься.

— Не подавлюсь.

— Покажь сардины-то. Это? Эк, они у тебя позамаслились и подписи не разобрать… Пожалуй, возьму.

— Ага! Человек, кофе.

— И мне.

Где-то в далекой холодной Швеции, в громадном полутемном складе лежат сардины, много сардин, сто ящиков.

И если бы сардины не были лишены головы, они гордо бы подняли эту свою голову… Где-то далеко, в сумрачном сыром Петрограде, в теплом, крытом помещении толкутся сто человек, пьют за мраморными столиками кофе и говорят о них, о сардинах, только о сардинах, исключительно о сардинах…

— Где эти сардины? Почем?

— Вот они. Сто ящиков, могу отдать всю партию, франко Петроград.

— Беру. Человек, кофе.

— И мне.

Письмо имеет ужасный вид. Оно в грязных кофейных пятнах, истертое на сгибах, так что вот-вот развалится, все его уголки записаны десятками переуступочных надписей, фамилиями, числами и карандашными пометками. А оно все растет в цене и растет, как редкостная ваза, как картина Рембрандта, найденная на старом чердаке помещичьего дома, купленная юрким приказчиком у старого дворецкого за пять рублей, перепроданная в городе хозяину писчебумажного магазина за сто, отвезенная в столицу и купленная там антикваром за три тысячи, — и вот уже едет из Америки рыжий зубатый миллионер мистер Дуддль и небрежной рукой бросает он антиквару за эту «штуку» сто тысяч.

А сардины лежат в огромном стокгольмском складе Христиансен, Альструп и К°, и никто их не видел, никто их не пощупал: ни Рабкин, ни Гуральник, ни Метакис, ни Мордоворотис, ни Чурухьянц, ни Широкоспинов — никто из тех, кто, сидя в теплом, крытом помещении, пил кофе и «срывал», кто тысячу, кто восемьсот, а кто и сто — не по благородству, а просто больше не давали…

И когда уже все кафе наелось, заработало на сардинах по горло, когда уже все «интересуются» фуфайками, когда сардины мертвым грузом повисли на шее Мордоворотиса — выходит Мордоворотис на свежий воздух, идет к колониальному купцу Кровососову и говорит:

— Имею для ваших магазинов сардины. Сто ящиков по пятьсот двадцать пять.

— Это почем же за коробку выйдет? — кряхтит Кровососов.

— По три с полтиной.

— Ого! Неужто мне по пяти брать?

— И очень просто. Война. Все, как говорится, вздорожало.

Бьют по рукам.

Собственно, правильнее бы было — бить друг друга по морде.

И только с этого момента около сардин начинается настоящая работа: их выписывают, выгружают, откупоривают ящики и трудолюбиво, как муравьи, ставят на коробках цену: «5 р. 50 коп.».

— Здравствуйте. Мне бы коробочку сардин.

— Извольте. Пять пятьдесят с вас.

— Да что вы, господи?! За что же?

— Помилуйте. Война. Транзит. Экспорту нет. Импорт один. Франко. Гратис. Мало ли что. Вот оно и того… Вздорожало.

Запретить бы распитие в публичных местах кофе, что ли? Может быть, тогда все сделается дешевле?

«Новый сатирикон», 1916 г.