СюжетыОбщество

Дэвид Седарис

Долгое бросание. Курить и не курить

Этот материал вышел в номере Цветной выпуск от 24.10.2008 №41
Читать
Перевод Василия Арканова Мне еще не исполнилось и десяти, когда наш класс повезли на экскурсию на знаменитую табачную фабрику American Tobacco в город Дюрам (штат Северная Каролина). Там мы познакомились с процессом производства сигарет и...

Перевод Василия Арканова

Я помню пепельницы в кинотеатрах и продуктовых магазинах, но желания закурить они не вызывали. Даже наоборот. Однажды я истыкал швейной иглой пачку материнских Winston, вообразив, что это кукла Вуду и что теперь-то мать точно бросит курить. За это мне, конечно, влетело, но взбучка длилась от силы двадцать секунд — потом мать запыхалась. Стояла надо мной, обмахиваясь рукой, ловя ртом воздух, и повторяла: «Это… не… остроумно».

Через несколько лет мы всей семьей завтракали в гостиной, и она предложила мне сделать затяжечку. Я сделал. После чего опрометью бросился на кухню и опорожнил целый пакет апельсинового сока, причем с такой жадностью, что половина стекла по подбородку на рубашку. Как людям может нравиться нечто до такой степени отвратительное? Когда начала курить моя старшая сестра Лайза, я запретил ей входить в мою комнату с зажженной сигаретой. Мы разговаривали через порог и только с условием, что она будет выпускать дым в сторону. Того же потребовал и от другой сестры, Гретхен, когда закурила она.

Раздражал меня не столько дым, сколько запах. С годами я перестал его замечать, но тогда чувствовал очень остро: эдакий душок запущенности. В других комнатах он был не столь очевиден, но и запущенность там давно уже стала привычной. А в моей царили чистота и порядок, и мне хотелось, чтобы она всегда пахла как виниловая пластинка, которую в первый раз вынул из целлофана. Иначе говоря — предвкушением.

Став курильщиком, я понял, что зажженная сигарета подобна маяку, на свет которого стягиваются все халявщики в радиусе его действия. С таким же успехом можно было стоять на улице с полной горстью мелочи в кулаке. Рано или поздно кто-нибудь непременно спросит: «Мелочишкой не поделишься?». И какие у тебя варианты?

В первый раз у меня стрельнули сигарету, когда мне было двадцать и курил я неполных два дня. Дело происходило в Ванкувере (Британская Колумбия1). Весь предыдущий месяц мы с моим лучшим другом Ронни подрабатывали на ферме в штате Орегон, и в Канаду поехали развлечься. Поселились в дешевой гостинице; в номере оказалась задвигавшаяся в стену кровать. Я про такие читал, но никогда не видел. За ту неделю, что мы там пробыли, выдвигать и задвигать кровать стало моим основным занятием. Других развлечений в Ванкувере все равно не было.

Свою первую пачку сигарет я купил в небольшой забегаловке в квартале от гостиницы. До этого сигареты мне давал Ронни (кажется, он курил Pall Mall), и хотя по вкусу они меня вполне устраивали, я считал, что должен найти бренд, который бы лучше соответствовал моей индивидуальности. Carlton, Kent, Alpine… Я полагал, что стою перед выбором ничуть не менее ответственным, чем выбор религии, ибо курильщики Vantage в моем представлении кардинально отличались от тех, кто курил Larks или Newport. Тогда я еще не знал, что религии можно менять, что это не возбраняется. Ярый приверженец Kent мог незаметно переключиться на Vantage. (Куда труднее было перейти с ментола на обычные или с обычных на ультрадлинные, пусть и внутри одного бренда.) Нет правил без исключений, но в целом классификация выглядела следующим образом: Kool и Newport курили чернокожие и простые работяги. Camel — бездельники, строившие из себя поэтов, и поэты, которых все считали бездельниками. Merit — сексоголики, Salem — алкаши, More — любители эпатажа. Если вы давали взаймы тому, кто курит Marlboro с ментолом, с деньгами можно было распрощаться; курильщик простого Marlboro обычно долг возвращал. Разделение на подклассы «майлд», «лайт» и «ультралайт» окончательно спутало все карты. Но это произошло позже, почти одновременно с появлением наклеек «Минздрав США предупреждает…».

В тот день в Ванкувере я купил Viceroy. Эти пачки часто выглядывали из нагрудных карманов парней на бензоколонках, и я, конечно же, полагал, что они придадут мне брутальности, оттенив берет и габардиновые брюки с застежками внизу штанин. Но сколько пачек Viceroy нужно было купить, чтобы оттенить подаренный мне Ронни белый шелковый нашейный платок? Тем более в этом богом забытом городишке.

Место действительно было странное. Про Канаду всегда говорили, что там чистота и спокойствие, но, возможно, имелась в виду ее центральная часть или скалистые острова, растянувшиеся вдоль восточного побережья. В Ванкувере были одни пьянчуги. Часть из них валялась в отключке — меня они не беспокоили. Но те, что еще не успели вырубиться, разгуливали по улицам, размахивали руками и внушали серьезные опасения.

Один такой подвалил ко мне, едва я вышел из забегаловки. У него была длинная черная коса. Не такая полураспущенная и растрепанная, как бывает у мальчиков-флейтистов, а тугая и гибкая, как хлыст. «Рецидивист», — пронеслось у меня в мозгу. Месяц назад я бы весь сжался, а теперь инстинктивно сунул в рот сигарету, подобно смертнику, поднявшемуся на эшафот. «Сначала ограбит, потом удушит косой, потом обольет бензином и подожжет», — решил я. Но нет. «Дай подымить», — сказал он, тыча пальцем в пачку у меня в руке. Я протянул ему сигарету и на его «спасибо» с улыбкой сказал: «Это вам спасибо».

Можно было подумать, что я нес букет цветов, и он попросил ромашку. Он любил цветы, я любил цветы, и разве не чудо, что наша взаимная любовь к флоре оказалась сильнее всего, что нас разделяло, бросила навстречу друг другу? Отсюда следовало, что если бы сигарету попросил я, он тоже с радостью бы со мной поделился. Увы, опытным путем проверить это не удалось. В детстве я всего два года побыл бойскаутом, но девиз «Будь готов» втемяшился в башку навсегда. Не в смысле: «Будь готов при необходимости стать попрошайкой», а в смысле: «Наметь цель и действуй по плану с учетом собственных недостатков».

Мне самому странно, как быстро из человека, морщившегося от табачного дыма, я превратился в заядлого курильщика. Словно в ежедневном спектакле под названием «Жизнь», наконец, появился реквизит. То я сдирал целлофан с пачек, то чиркал спичкой, то опустошал полную пепельницу. Руки вечно были при деле, как у повара или вязальщицы.

— Это еще не повод себя травить, — заметил отец.

В отличие от него, мать во всем умела находить положительные стороны. «Зато теперь можно не ломать голову, что подарить ему на Рождество!» Она и на Пасху не очень ее ломала. Если в наше время мать угощает сына сигареткой, на нее смотрят с осуждением. Но раньше курение никто не считал пороком. Люди курили в учреждениях, курили в общественных местах, даже в больницах, где лежали дети без ног на аппаратах искусственного дыхания. И герой телевизионного сериала, дымивший как паровоз, необязательно оказывался слабаком или мразью. Сигарета была не говорящей деталью, а простым штрихом, как галстук в полоску или пробор на левую сторону.

До середины восьмидесятых, пока нас не выделили в отдельный класс, я редко обращал внимание на других курильщиков. Когда же в аэропортах и ресторанах произошло разделение на залы для курящих и некурящих, стал приглядываться к товарищам по команде. Поначалу не видел ничего необычного: люди как люди, только с сигаретами в руках. Но по мере того как борьба с курением набирала обороты, стал замечать, что из десяти человек на моей половине зала, по крайней мере, один выпускает дым через дырку в горле.

«Все еще думаете, что классно смотритесь?» — читал я во взглядах людей, глазевших на нас с некурящей половины. Но в том-то и штука: редко кто становился курильщиком потому, что ему нравилось, как он «смотрится». Нас вообще все чаще выставляют эдакими невинными жертвами, которым табачная индустрия просто запудрила мозги умелой рекламой. Аргумент необычайно удобен для получения денежной компенсации, но упускает главное: в курении есть и свои прелести. Для тех, кто вроде меня обречен на судороги и корчи, каковыми является литературный труд, сигарета вообще дар небес. А какой она доставляет кайф, особенно первая, с утра! И семь-восемь, следующих сразу за ней. Не стану отрицать: к обеду после пачки или полутора в груди бывало ощущение легкой заложенности. Я особенно страдал от него в середине восьмидесятых, когда работал с вредными химикатами. По инструкции мне полагалось быть в респираторе, но я его не надевал — очень мешал курить.

Однажды мне довелось присутствовать на вскрытии, и я сказал про свою заложенность патологоанатому. Вместо ответа он сунул мне в руки легкое. Оно принадлежало тучному чернокожему мужчине, несомненно, курильщику, лежавшему на цинковом столе в метре от меня. Грудина у него была распилена, загрудинная полость скрыта под толстым слоем белого жира. Напоминало гигантскую картофелину — запеченную, надрезанную вдоль и приправленную сметаной. «Ну, — фыркнул патологоанатом, — что вы на это скажете?»

Он, конечно, рассчитывал, что вид пораженного раком легкого повергнет меня в шок и я в корне изменю образ жизни. Будь на моем месте врач, так бы, скорее всего, и произошло. Но я не был врачом и только подумал: «Надо же, какое тяжелое легкое».

Когда в Нью-Йорке запретили курение на работе, я написал заявление об уходе. Когда запретили курение в ресторанах, стал есть дома. Когда цена за пачку выросла до семи с лишним долларов2, собрал чемоданы и переехал во Францию. Сигареты, которые тогда курил, там было не найти, но я выкрутился. По меньшей мере, два раза в год мне приходилось летать в Штаты. В магазинах беспошлинной торговли «мой» бренд продавался по двадцать долларов за блок. На обратном пути перед посадкой в самолет я покупал пятнадцать блоков. В промежутках закрома пополнялись за счет приезжавших в гости друзей (фактически работавших челноками) и посылок к Рождеству и Пасхе от матери (они продолжали приходить даже после того, как ее не стало). В итоге у меня всегда имелась заначка, которую я окрестил «золотым запасом». На пике курительной активности мой «золотой запас» состоял из тридцати четырех блоков, хранившихся в трех разных местах на случай пожара или ограбления. Уверен, что только это и уберегло меня от нервного срыва.

Теперь пришла пора сознаться, что курил я Kool Mild. (Так и вижу, как многие в гневе отбрасывают журнал. Это ведь все равно как, читая статью о вине, предполагать в авторе тонкого знатока и ценителя и вдруг обнаружить, что его истинная страсть — дешевый молдавский портвейн. Ничего не поделаешь.) О существовании сигарет с ментолом я узнал от своей сестры Гретхен. В старших классах она подрабатывала в школьной столовой и перешла на Kool по примеру чернокожего повара по имени Дюберри. Я этого парня в глаза не видел, но вспоминал о нем всякий раз, когда начиналась одышка. Что мешало ему курить Tareyton? Про Kool ходили нехорошие слухи: будто в табак добавляют стекловолокно (хотя распускали их, скорее всего, конкуренты из Salem и Newport). Еще я слышал, что сигареты с ментолом намного вреднее обычных (но почему — никто толком не мог объяснить). Уже начав курс химиотерапии, мать прислала мне три блока Kool Mild. «На них была хорошая скидка», — прохрипела она в телефон. Сначала я разозлился: с химиотерапией или без, ей следовало бы помнить, что сын курит крепкие Filter Kings. Но потом отошел и подумал: все равно же халява…

Когда куришь легкую сигарету, ощущение такое, будто куришь обычную только через соломинку. Если после Filter King мне часто казалось, что меня лягнул осел, то после Kool Mild — что этот осел был в носках. Но я быстро привык. На похоронах матери курил уже только с ментолом.

«Как ты можешь совать в рот эту гадость? После стольких потерь», — сетовал отец. Сам он закурил в восемнадцать, но бросил, когда мы с Лайзой были маленькие. «Мерзкая, отвратительная привычка». Эту фразу он повторял не меньше пятидесяти раз в день, но совершенно впустую. То, что курить вредно, мы знали и без него. Джойс, сестра моей матери, была замужем за хирургом, и всякий раз, когда я оставался у них ночевать, меня будил на рассвете его нутряной мучительный кашель — предвестник надвигающегося конца. Потом за завтраком я смотрел на сигарету в его руке и думал: «Но ведь он же врач»…

Дядя Дик умер от рака легких, а несколько лет спустя точно такой же кашель появился у матери. Я считал, что женщины на такие звуки просто неспособны, что им полагается кашлять мягче и деликатнее. Помню, как краснел за нее, лежа в постели: «Какой позор! Моя мать дохает, как извозчик».

Стыд постепенно сменился озабоченностью, но убеждать ее в том, что курить вредно, было уже поздно. Тем более что к тому времени я уже и сам стал курильщиком. Что я мог ей сказать? С огромным трудом мать перешла с ее любимых Winston на более легкие сигареты, а потом и на ультралегкие. «Никакого кайфа, — жаловалась она. — Дай хоть разочек твоей затянусь».

За время моей жизни в Чикаго мать навещала меня дважды с промежутком в несколько лет. Первый раз в связи с моим окончанием колледжа, второй — без всякого повода. Ей едва исполнилось шестьдесят, но ходила она, как черепаха. Особенно вверх по лестнице: пять ступеней — и передышка: хрипела, отфыркивалась, стучала кулаком в грудь. «Ну же, — вечно сердился я, — давай, давай, давай».

Незадолго перед концом она продержалась без сигарет целых две недели. «Это практически полмесяца, — сказала она по телефону. — Ты только представь!»

Я тогда жил в Нью-Йорке и попробовал представить, как мать едет в банк, или загружает стиральную машину в прачечной самообслуживания, или сидит перед переносным телевизором на кухне и изо рта у нее не торчит сигарета. В ту пору она работала на полставки в комиссионном магазине под названием «Простенько, но со вкусом» и при каждом удобном случае подчеркивала, что дешевкой там не торгуют — только изысканными вещами.

Хозяин магазина запретил курить на работе, и раз или два в час мать выбегала через черный ход на затяжечку. Очевидно, именно там, на голом асфальте душной автостоянки, она впервые поняла, до чего это унизительно. Никогда не говорила, что собирается бросить (по крайней мере, я от нее ничего такого не слышал), но после двух недель без курева в ее голосе появилась горделивая интонация. «Труднее всего по утрам, — признавалась она. — Ну, и вечерами, конечно, когда пропустишь бокальчик».

Не знаю, почему ее не хватило на дольше. Может, стресс, а может, сила привычки. Или сочла, что в шестьдесят один бросать уже поздно. Тогда я бы, пожалуй, с ней согласился, но сейчас кажется: разве это возраст?

Потом она несколько раз пыталась повторить свое достижение, но больше, чем на пару дней, ее не хватало. Случалось, звонила Лайза и сообщала, что пошел уже восемнадцатый час без сигарет. А следом звонила мать, и в ответ на мое «алло» я слышал в трубке характерный щелчок зажигалки, шумный глубокий вдох и потом на выдохе: «Что нового, киска?».

Свою заключительную сигарету я выкурил в парижском аэропорту Шарль де Голль. Было 3 января 2007 года, среда, и хотя нам с Хью предстояло еще два часа болтаться в Лондоне, где у нас была пересадка, я решил не откладывать.

— Все, — сказал я. — Последняя.

Но через шесть минут с теми же словами достал из пачки еще одну. А потом еще.

— Теперь действительно все.

Казалось, что вокруг все курили с особенным наслаждением: ирландская парочка со здоровым румянцем на щеках, испанцы над своими бокалами пива. Еще были русские, итальянцы и даже несколько китайцев. Вместе мы образовывали небольшой международный конгресс по загрязнению окружающей среды: Организацию Отравляющих Наций. Они мне были как братья, и я вдруг почувствовал, что совершаю предательство, бросаю их в самый ответственный момент. Как ни стыдно в этом признаться, человек я, в сущности, крайне нетерпимый. Никогда не подам пьянице или наркоману со словами: «На, только отстань, ради бога». Считаю, что раз я бросил, то и они могут, и нечего лезть ко мне за подачкой.

Но бросить — это только полдела. Вторая половина — стать бывшим курильщиком. Я оттягивал момент расставания с пестрой одноразовой зажигалкой, с уродливой алюминиевой пепельницей. Сидел и смотрел на них. Потом, наконец, поднялся и пошел к выходу.

— Неужели оставишь? — спросил Хью, указывая на мою пачку, валявшуюся на барной стойке. В ней было еще пять сигарет.

Я ответил фразой, которую произнесла когда-то знакомая немка. Ее звали Тини Хаффманц, и она вечно извинялась за свой английский, хотя говорила грамотно. Во всяком случае, спрягала безупречно, просто иногда выбирала не совсем подходящий глагол. Из-за этого у фразы часто появлялся дополнительный смысл. Когда-то я спросил у нее, курит ли ее сосед. Тини задумалась ненадолго, а потом сказала: «Карл… покончил с курением».

Она, конечно, имела в виду, что Карл «больше не курит», но мне очень понравилась именно эта конструкция. Слово «покончил» подразумевало, что в начале жизни ему было выдано определенное количество сигарет — ну, скажем, триста тысяч. Если бы Карл начал на год позже или курил бы медленнее, он бы к сегодняшнему дню не управился. А так выполнил свою норму и не курит теперь с полным правом. Я решил быть, как он. Да, в моей пачке Kool Mild оставалось еще пять сигарет, и двадцать шесть блоков лежало дома, но это был излишек, так сказать, бухгалтерский просчет. Свою норму я выполнил и покончил с курением по праву.

1Провинция на западе Канады.

2Нью-Йорк облагает продажу сигарет дополнительным налогом.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow