Люди любят фотографироваться и фотографировать. Я не имею в виду японцев. И туристов вообще. Речь о нормальных гражданах с любительскими, а хоть бы и профессиональными камерами в руках (субъектах) или, наоборот, персонажах, принимающих позы, делающих «чи-из» и раскрывающих объятия ветру (объектах). Фотокарточка… Слово-то до чего родное. Недаром крутые профи называют свои работы не иначе как «карточки». Юра не даст соврать. Впрочем, речь не о нем, не о великом Росте и не о ком другом из столь же великих и великолепных.
Речь о любителях, придумавших способ войти (и входить) в одну и ту же реку. Да, мои дорогие, вы угадали. Немудреное ноу-хау называется любительская съемка. И результат ее — фотокарточка. Причем не эта вот гламурная пакость — цвет, «цифра», фотошоп и прочий суррогат. Я про альбом толкую, старый, быть может, даже на застежках, или распухший от черно-белого прошлого с обломанными уголками…
Зачем облепила я свои стены карточками счастливых молодых родителей и их (моих) предков в сюртуках и камеях, с высокими прическами и усами, и кучей старых друзей, из которых не все живы, а кто жив — уехал или спился? Зачем я смотрю часами старые альбомы, зная, что вот тут, тут и тут я беспременно буду реветь белугой, а здесь смеяться в идиотическом умилении?
Ах, друзья мои, вам ли не знать, что нет чудесней забавы, чем шлепать по давешней реке — от истока к устью или наоборот… И попробуйте мне заикнуться, что фотография — способ остановить мгновение. Пфуй, Альоша, какая пошлость!
Фотография, карточка, что пылится в углу рязанской избы или самой безбашенной питерской мастерской, — это маленькая, экономичная машина времени, бестопливное транспортное средство, позволяющее поэту и художнику вроде меня мотыляться вдоль пространственно-временного континуума тудемо-сюдемо, тудой-сюдой… До головокружения.
Зина жила, была, пила и умерла. Именно в такой последовательности. Пока жила — нетерпеливо расцветала прелестью своей, шумела «веткой, полной цветов и листьев» в ожидании любви, для которой, собственно, была задумана созвездиями хромосом и генов.
Потом явилась любовь, и Зина встретила ее во всеоружии пустынного галечного пляжа. Во всеоружии загорелых рук и длинной шеи. И шляпки набекрень. И кучи прочей юной дребедени. Бездомные, звонили друзьям из телефонной будки с залитыми дождем стеклами, но некуда было податься, пока не наступало лето, и опускались на горячие простыни на чьей-то пустой даче, и горячий изнутри брезент палатки у моря был все равно что какой-нибудь остров Баунти-Райское-Наслаждение, о котором герои не слышали, так как шел шестьдесят шестой год.
А между тем жизнь незаметно переходила в область просто бытования, семейного обыкновения за окнами новой квартиры с черно-белым Шагалом на стенке. И муж с тоской смотрел на других, и сама падала в чужие руки — легко и случайно, как листик с ветки. Той самой, когда-то полной, но непоправимо облетающей. И ничего не случалось, потому что жизнь оказалась прожита. Пролетела, прошелестела, как страницы семейного альбома, и захлопнулась на самом, казалось бы, интересном месте.
Зина не знала, что делать ей дальше в зале, где погас экран молодости и зажегся другой, белый и скучный свет.
Это бывает с людьми, чья молодость проходит, «как ветерок по полю ржи» (что не является точным переводом французской песни, хотя по сути верно и в национальном аспекте универсально). В этом смысле «молодость» является синонимом «жизни». То есть пока длилась Зинина молодость, она жила. А как кончилась — стала Зина быть. Как уже сказано, случай не уникальный. Многих удерживает на краю привычка. Или дети. Или любовь. Детей у Зины не было. Любви не хватило. А привычка никак не могла стать заменой счастию, потому что очень, очень сильно хотелось собственно счастья.
И стала Зина строить свой альтернативный счастливый мир, где продолжались танцы, юность, страсть, приключения, красота, талант, очарование, успех, любовь, любовь, любовь… Все это давалось исключительно легко: выпил рюмку, выпил две, далее по тексту.
И первый муж, с которым пережита была молодость, первый мужчина и первая любовь, — отъехал на задний план, стал точкой на новом белом экране, удивленной и скорбной точкой, маленькой, как фокус объектива. Мутно улыбаясь, Зина смотрит из окошка своего сокращенного мира, счастье которого кончается с похмельем, и — по новой, и так до глухой черноты.
«Мне чертовски повезло. Мир снова открылся передо мной. Очень трудно возвращаться».
Но снег таял, чернел, становился грязным, затоптанным снегом городского двора, где горят далеко-далеко три окошка. И первый муж, первая любовь, бродит под окнами, и звонит, и молчит, а Зина клонит голову на грудь то пацану с солнечной улыбкой, то запущенному длиннокудрому красавцу, то «ботанику», от которого даже дочку родила, то еще кому-то… И неизменная бутылочка, стаканчики граненые, и больше ничего уже не меняется, только прекрасное лицо когда-то любимой автором Зины старится стремительно, быстрее, чем растет ее дочка.
Ну, а потом это стареющее лицо прорастает лицом совсем старой старухи, которая плачет над фотографиями — теми, что мы рассматривали во времени и пространстве жизни. Эта старуха — бабка Зины, и плачет она на ее поминках. А когда-то она была дамой в шелках, и дедушка был молодым усачом, и мама Зины являлась нам лысеньким младенцем, и взрослела, грубела лицом, встречаясь с папой, товарищем во френче с короткими усиками, и от наложения их фотографических лиц, как в таинстве зачатия, возникало лицо Зины. К нему-то все и вернулось. Точнее, даже не к нему, а к тем, кто стоит за ним. К созвездиям хромосом и генов.
Такой странный фильм сделал Александр Белобоков — о себе и о Зине, своей любимой покойной жене. Фильм без слов, с несколькими лишь титрами, фильм из одних фотографий, начинающих, как свойственно фотографиям, жить своей жизнью, если смотреть, рассматривать их долго-долго.
Зачем он снял такой фильм? Когда я посмотрела его первый раз, то подумала, что это — запоздалое признание в любви. После второго раза решила, что это такое покаяние — не удержал, не уберег, недодал любви. Да мало ли зачем люди рассказывают о своей фантомной боли. Условимся считать, что Александр Белобоков, немолодой человек, дерзнул вторично вступить в ту же реку. Проверить, возможно ли повернуть время вспять. Никому и ничему нельзя верить на слово, все надо проверить и испытать на себе. Тасуя старые снимки, можно вызвать к жизни стертые образы, тени — именно так древние называли души умерших.
Ведь, грубо говоря, что есть фотография, как не привет из небытия — например, из тех же Гагр, они же Хоста?
Мамочка моя в черном шерстяном купальнике и белой войлочной шляпе на горячей прибрежной гальке — вот сенсорный пир, вот шум моря, вкус и запах соли, грубый шелк кожи, яркий свет — волшебная проекция прошлого, любви, детства, счастья.
«Зина. Жила-была». Фантомная боль. Возвращаться нетрудно.
