Морозным вечером мы повезли друзей из провинции смотреть рождественский город. С набережной нас прогнал ветер, от которого мы решили укрыться в самых старых кварталах Нью-Йорка — кривых и узких улочках, окружавших базарную площадь.

Тут-то они и полезли — из всех дверей, щелей и закоулков. С каждой стороны к елке стекались Санта-Клаусы. Сосчитать их было нельзя, объяснить — тем более. Словно красные лемминги, они брели, ослепленные общей, но непонятной целью. Колонны пьяных Дедов Морозов туго заполняли переулки. Слабые шли обнявшись, сильные пихались ватными животами, остальные наступали друг другу на ноги в декоративных валенках. Это было Рождество — на марше. Я сумел опознать в толпе анклавы азиатов и африканцев. Как некогда — волхвы, они представляли все стороны света. Тут за спиной раздалась дружная дробь копыт.

«Олени!» — осенило меня, но вместо них из-за угла выскочило полсотни пикантных Снегурочек в коротких полушубках, цокающих высокими каблуками по сохранившейся только в этой части Америки булыжной мостовой.

— Откуда вы все взялись? — спросил я, отбив от стада самую покладистую.

— С Северного полюса, откуда же еще? — надменно ответила она и ускакала за подружками.

— Santa-Сon, — наконец сжалился над нами полицейский. — Фестиваль такой, интернетский. Они — ничего, когда в бороды не блюют.

Я увязался за алой волной, вполне безобидно буянившей в городе, пока не разобрался, чего мне в них не хватало: подарков!

Санта-Клаус на самообслуживании — с бутылкой, но без мешка.

В таком обличии, впрочем, он лучше вписывался в сегодняшнюю экономику, норовящую каждого превратить в скрягу Скруджа.

Две трети американцев уже объявили, что потратят на подарки меньше обычного. Для страны это — плохая новость, для детей — обидная, для всех — рискованная. В декабре всякий американец, включая атеистов и агностиков, ходит со списком людей, о которых он редко и без желания вспоминает в более спокойное время года.

Дело в том, что помимо праздника любви и добра, Рождество еще и национальный день блата. Традиция и коррупция советуют нам подкупить каждого, от кого мы зависим круглый год. Государство с этим борется: официальных лиц — от учителей до президентов — одаривать нельзя. Даже на почте запретили мои конфеты. Зато в частной сфере — чем больше, тем лучше, и попробуй забыть.

Послушный неписаным законам, я сую в конверт двадцатку парню, привозящему мне «Нью-Йорк таймс», — чтобы он, швыряя на крыльцо килограммовую газету, не промахнулся и не сломал три наши и без того капризные розы. Механику, честно и благородно, что великая редкость, починяющему мою машину, положена дорогая водка, тем более что я сам научил его пить — закусывая, но не разбавляя. Хозяину одесской лавки «Самовар» пойдет книжка «Русская кухня в изгнании» — чтобы не забыл позвонить, когда будет готовить фаршированную рыбу. Еще есть мясник, оставляющий мне почки для рассольника, рыбник, хранящий лососевые головы на заливное, зеленщик из корейский лавки, владеющий редкой в наших краях редькой, дворник, который из всех английских слов твердо знает только «Christmas», медсестра, ухаживающая за мамой, и, конечно, дантист, которого просто необходимо подкупить, чтобы не хвалил Буша, пока у меня рот занят сверлом.

Мелкие дары — рождественский мазут. Раз в году смазывая детали сложной социальной машины, мы обеспечиваем ее бесперебойный ход на следующие 12 месяцев. Поэтому Рождество — решающий фактор в календаре американской экономики. Она ждет его, как невеста — свадьбы.

В этом году она будет небогатой. Американцы учатся экономить с таким же азартом, с каким они привыкли тратить. Экономия — из нужды и так — вдруг оказалась модной добродетелью. Одни открыли бутерброды, другие научились ходить пешком, третьи отказались от необходимого — но не лишнего.

Когда я вчера проезжал (как всегда — на велосипеде) по нашей улице, то возле каждого дома валялись ждущие мусорщиков мордастые телевизоры. Их заменят новые — с плоским экраном, чтобы не нужно было тратить деньги на билеты в кино. Экономия рационализирует трату: роскошь легче простить, когда она маскируется выгодой.

Поэтому магазины по-прежнему полны. В одном, «Wal-Mart» на Лонг-Айленде, даже продавца раздавили. И уязвленная кризисом Америка не может себе отказать в своем главном чувственном удовольствии. Сам я, кроме книг, все приобретаю по правилу буравчика: первое слева, но у других свершение покупки вызывает оргиастический восторг. Сейчас, правда, он часто остается бесплодным: 20% товаров возвращают в магазин не распакованными. Шопинг без затрат напоминает мне то, что в молодости называлось «крутить динамо»: любовь без взаимности.

В ужасе от падения покупательской решительности сразу два президента уговаривают нас отказаться от холостых приобретений. Сегодня Буш и Обама действуют в единодушии, редком для представителей партий-антагонистов. Но кризис, как лесной пожар, всех побуждает к противоестественному поведению. (Директора трех главных автомобильных компаний Америки согласились на зарплату в один доллар в год.)

Реагируя на кризис, газеты каждый день предупреждают об опасности, умоляя сделать правильный выбор. Ведь в конечном счете все зависит от нас — покупателей. Мы и есть экономика. Понимая это, напуганные будущим американцы готовы делать, что скажут, но не могут — все сразу. Между тем от нас требуют взаимоисключающих поступков: экономить и тратить, жить по средствам и ни в чем себе не отказывать.

— Беда в том, — твердят нам эксперты, — что покончив с расточительностью, швырнувшей страну в кризис, мы угрожаем ее благополучию тем, что перестаем им пользоваться.

С этим силлогизмом не способен справиться наш бедный здравый смысл, однако его и не требуется. Большая экономика, как квантовая физика, оперирует не житейской, а парадоксальной логикой. Она требует не копить на завтра, а жить за его счет.

«Кредит, — говорят учебники, — расширяет экономику, которая кормит кредит».

Чтобы это подозрительное с точки зрения механики колесо не остановилось, от Америки требуется вернуть себе уверенность и вести себя так, будто ничего не произошло. То есть отправиться за подарками, признавая, что Рождество неизбежно.

Считается, что в эпоху экономических бед песни становятся грустными, фильмы — семейными, романы — пространными, люди — серьезными. Юбки носят длинные, наряды меняют реже, зато намного больше продают губной помады, которой дамы себя балуют вместо новых платьев и ювелирных украшений.

Что бы ни говорили экономисты (их мы уже слушали), «кризис» — понятие психологическое и явление метафизическое: было, было, и вдруг не стало.

Это — как чудо, только наоборот. Поэтому мы подспудно воспринимаем угрозу как нечто внешнее, непонятное, хуже того — необъяснимое. Перед такой опасностью необходимо сплотиться, используя внутренние ресурсы.

Быстрее всего отреагировало самое чуткое к духу времени искусство — реклама. В одной из них показывают «новый ресторан». Он и она: молодые, красивые, яппи. На кухонный стол ставят свечи, цветы и вываливают в нарядную миску кастрюлю любовно сваренных макарон. (Их, кажется, и рекламировали.) Другими словами, поужинать можно и дома, так даже теплее. И тут, нащупав нерв, реклама начинает давить, всучивая нам все, что греет: свитер, плед, тапочки, электрический камин, старые фильмы, щенка, обручальное кольцо с бриллиантом. Товары — разные, смысл — один: пережить экономические бури помогут только прочные — семейные — узы и надежные — домашние — радости.

В сущности, это — ценности Рождества.