Всем временам года я предпочитаю холодное, всякому направлению — северное, любым осадкам — снег, ибо он проявляет жизнь, обнаруживая ее следы. Мне никогда не приходило в голову жаловаться на холод, по-моему, он сам себя оправдывает — этически, эстетически, метафизически. Мороз пробирает до слез, как музыка, и действует, как лунный свет: меняет реальность, ни до чего не дотрагиваясь.
— Зима, — говорил Бродский, — честное время года.
Летом, надо понимать, жизнь и дурак полюбит. Но я фотографии и природу предпочитаю черно-белыми — по одним и тем же причинам: аскетическая палитра обнажает структуру, убирая архитектурные излишества. Поэтому когда древние китайцы писали пейзажи черной тушью, сложив в нее радугу, у них получался не только портрет мироздания, но и схема его внутреннего устройства.
Стыдясь мальчишества, я до сих пор с трудом удерживаю слезы восторга, читая о приключениях полярников. В лучших из них воплотились черты того прекраснодушного идеализма, которые традиция с куда меньшими основаниями приписывает рыцарям, революционерам и паломникам: фантазия, самоотверженность, благочестие. Тогда, на рубеже еще тех веков, прекрасная и недостижимая Арктика была религией атеистов, и полюс слыл их Граалем.
С трудом пережив тоталитарный героизм предыдущего столетия, XXI век утратил вкус к романтическим подвигам. Пресытившись ими, он заменил единоборство с природой экстремальными видами спорта: в Нью-Йорке популярны кафе с бетонным утесом для скалолазания, а лед есть и в холодильнике.
Раньше мы лучше умели пользоваться Севером. Он был не дорогой, не рудником, не скважиной, а храмом, лишенным деловитого предназначения. Впрочем, всякий храм бесполезен, именно потому, что он — храм бесполезному, такому как Бог, любовь или горы. Понимая это, сто лет назад люди рвались к полюсу лишь потому, что он был: напрочь занесенная снегом географическая абстракция. Сегодня ее стало меньше — намного. За последние полвека полярная шапка сократилась уже вдвое: ушанка стала тюбетейкой. Накануне юбилея — 100 лет открытия Северного полюса — климатологи в очередной раз оповестили мир о том, что добраться до него стало проще: арктические льды тают куда быстрее, чем предсказывали ученые. В принципе, это как раз тот катаклизм, о котором мечтали юные мичуринцы всех стран и народов.
Приспосабливая мир к себе, прогресс делает его сразу и больше, и меньше. Именно это случилось с Севером. Растопленная Арктика наконец откроет регулярное полярное судоходство, позволяющее обойтись и без Суэцкого канала, и без Панамского, что на пять тысяч морских миль сократит кругосветное путешествие. К тому же парниковый эффект сделает доступными сокровища потеплевшего Севера, где залегает четвертая часть всех запасов газа и нефти на нашей планете. Готовясь поднять новую целину, прилегающие к полюсу страны мобилизуют ресурсы — от газетных шапок до подводных лодок. Охваченные утилитарным зудом, мы рады принести ему в жертву другие арктические резервы — запасы пустоты, спрятанной под вечными льдами.
Чистый излишек пространства, как высокие потолки или тонкая рифма, — необязательная роскошь, придающая жилью достоинство, а стихам оправдание. Как раз поэтому, как стрелку компаса, меня всегда тянет на Север, хотя, в сущности, там ничего нет. Наука утверждает, что мысля, мы используем свой мозг лишь на несколько процентов. Остальное, видимо, уходит просто на то, чтобы быть человеком.
На Севере это особенно трудно, зато холод обостряет переживание всего остального, начиная со времени: чем сильнее мороз, тем дольше тянется минута. Достигнув летального предела, искусство становится искусством выживания. Быт высоких широт придает каждой детали скудного обихода забытую нами красоту необходимого: костяные солнечные очки, надетый на себя водонепроницаемый каяк, мороженое из китового сала, средство от цинги, которым служит мясо живого тюленя.
Живя в окрестностях небытия и ощущая трепет от его близости, северные народы обычно молчаливы, сосредоточенны и склонны к пьянству. Сегодня за полярным кругом обитают четыре миллиона человек, но, пожалуй, селиться там стоило лишь эскимосам. За пять тысяч лет они сумели полностью вписаться в среду, мы же ее переписываем, постепенно превращая в робинзоновского Пятницу.
