Дорога была унылой и пыльной. От тряски и монотонности казалась особенно долгой. В прыгающей рамке окна мучили глаз светло-коричневые глиняные горы и невзрачные долины, повороты, после которых уже и не ждешь ничего радостного… Но как-то вдруг вдоль обочины поднялись, без зазоров и просветов, вытянувшиеся к заходящему за ломаный горизонт солнцу высоченные тростники — с отдельными, еще не задушенными деревьями.
Запахло водой: мы приближались к цели — разливам Вахша, что сплошь покрыты тугаевыми крепями, словно колючей проволокой опутанными хлыстами ежевики. Стоп. Гравийка уткнулась в ржавые ворота с жестяной табличкой — тоже битой нещадным солнцем и обжигающими ветрами: «Тигровая балка».
В пыльном, как и все вокруг, длинном до пят халате невозмутимый пожилой таджик со скрипом открыл ворота. Въехали, и все разом изменилось — мы двигались теперь по просеке, вырубленной в зарослях. Темнело. Медленно и торжественно перемещался «газик» в высоком зеленом коридоре. Как в тоннеле, расписанном веселым художником. Правда, из красок живописцу досталась только одна — зеленая. Но ею-то он постарался…
…Ночь в среднеазиатских джунглях полна странных для городского уха звуков. Резкий, тявкающий лай — это шакал. Гиена — погромче, попротяжней. Но особенно сильно осыпают мурашками крики ночных птиц. Неуклюжие трески в кустах — это метнулся испугавшийся сам себя бухарский красавец-олень. Джейраны, те потише, посмирней и еще пугливей. А совсем бесшумно, брезгливо переставляя лапы, двигается в кромешной тьме камышовый кот.
Огонь вспыхнул ярко и как-то разом: без сопротивления взялись с великим трудом порубленные саксауловые ветки. Господи, как же вкусно пахнет от этого костра смолой, древностью какой-то и удивительным спокойствием. Даже мощный, эхом отозвавшийся всплеск поднявшегося из глубины сома не нарушает здешней, заведенной раз и, кажется, навсегда гармонии.
Теплый и плотный, хоть кусками режь, воздух тут — не только запах, но, кажется, даже цвет и плоть имеет: чуть сделаешь шаг от огня, задерешь вверх голову и увидишь бездну. Бархатно-черную, истыканную ярчайшими звездами. Нигде такого неба не встречал: ни на Чукотке, ни в Родезии, ни в эвенкийской тундре. Вокруг торжественная вечность. И в свете звезд, и в неподвижности ночного воздуха. Ведь точно то же было и тысячу, и десять тысяч лет назад…
Гена — старинный приятель и проводник — с треском разрезает огромный арбуз. После жирных чебуреков только арбуз и нужен. Пара бутылок вина безнадежно пытаются остыть в теплой воде, шагах в десяти от костра.
Пит — немолодой, худощавый англичанин-орнитолог, поправляет очки и молча улыбается. И ему хорошо. Чтобы попасть сюда, пришлось преодолеть дорогу, куда как нам! Одних самолетов и поездов сколько сменил, а сколько границ и ОВИРов осилил… Еще бы теперь не улыбаться.
Они с Геной коллеги: мотаться по забытым людьми местам, где пока еще в начальниках ходят животные, их работа.
Бесшумно и резко меняя траекторию полета, свет от костра прочертила летучая мышь. С невысокой туранги неуклюже сорвался и полетел в свете низкой луны над зарослями тамариска фазан. Все здесь естественно и все — неожиданно. А гигантский оркестр из миллионов кузнечиков лишь явственнее подчеркивает висящую над нами тишину и темноту.
Пит, хоть и полиглот, но весьма забавно коверкая русские слова, объясняет нам, что он третий день как блаженствует в тугаях. Бродит по просекам, пересчитывая каких-то особенных птиц. Недавно же трудился он на противоположной стороне реки — в Афганистане. Тех же птиц разглядывал. Но куда менее успешно: спалили и распахали там джунгли.
— Парадокс, — удивляется англичанин, теребя свои очки. — До того берега всего-то несколько километров, а я…
И вправду чуть ли не полземли пришлось ему обогнуть, чтобы попасть — через Лондон и Москву — сюда. Сколько бумаг исписать, сколько разрешений получить, чтобы подсчеты птах продолжить…
Мы вежливо киваем в ответ. Как доходчиво объяснить иностранцу, что нам, советским — пиши, не пиши — все одно на ту сторону не попасть? Не пустят.
Хоть птиц считать, хоть звезды.
А Гена специалист по кошкам. Его грусть в другом: похоже, нет в Тигровой балке тигров, сам искал не один год.
— Возможно, — мечтательно говорит он, — в Афганистане они еще остались.
Пит оживляется и машет руками: и там вопрос закрыт. Хлопок — есть, мака для героина — навалом. А тигров нет.
Так просто и до скуки обыденно пара ученых после сытного ужина окончательно вычеркнула из списка живущих на земле одну из самых крупных и красивейших кошек. Нет ее теперь, что поделаешь? Последние слабые надежды на то, что хоть где-то, хоть как-то уцелел, пусть в одиночестве, бывший король здешних джунглей, улетучились. Говорить о чем-то другом быстро расхотелось.
Расстроенный Гена-кошатник поднимается с земли и шагает к берегу за так и не охладившимися бутылками. Выпьем, так сказать, за упокой души туранского тигра.
Да, нигде его теперь не сыщешь. Ярко-рыжего с коричневыми подпалинами, с желтыми глазами и величественными бакенбардами. Еще в тридцатых бродившего хозяином от Северного Ирана до Туркмении. За сутки этот джолбарс запросто мог отмахать сотню километров.
И я повернулся от огня и, подождав, пока глаза привыкнут к темноте, бесцельно двинулся по просеке, сделанной руками человека в непроходимых, как считал сам человек, среднеазиатских джунглях.
Тоже последних на планете и тоже — обреченных.
Недолго спустя, легко и безо всяких виз, пересекут Вахш и Пяндж колонны танков и бронетранспортеров. Полыхнет в Афганистане то, что не сожгли когда-то местные. И на этот берег придет война. Гражданская. И Гена погибнет в экспедиции на Памире.
Какие тут к лешему джунгли, какие кошки?..
А что до суровой конкретики, то после копания в архивах выяснилось: последнего тигра застрелил пограничник срочной службы в конце пятидесятых. Испугался мощного и гордого красавца, без опасений вышедшего на камышовую поляну. От страха и нажал на спуск.
Не знаю, получил ли он благодарность от командования. Но и наказания никакого, скорее всего, тоже не последовало. Осталась от всей этой истории черно-белая любительская карточка для дембельского альбома. На ней — улыбающийся парень. И у ног его — в унизительной позе с неестественно подвернутой передней лапой — мертвый тигр.
Ушел служивый на дембель, а туранских тигров больше никто никогда не видал. Может, хоть у бывшего пограничника под его Саратовом или Смоленском жизнь по-человечески устроилась?
