7 мая ему исполнилось бы 90…
Его присутствие в одном с тобой помещении делало тебя и это помещение маленькими. В его пятьдесят с небольшим было невозможно представить, что он когда-то был «молодым и рыжим». Те, кому нынче столько, выглядят в сравнении с ним полысевшими или поседевшими мальчишками — неужели он действительно навсегда «старше на Отечественную войну»?
Он мог показаться высокомерным, сухим и скупым на проявления чувств, а был застенчивым до внезапного покраснения и душевно щедрым. Впрочем — не только душевно. «Как с деньгами?» — первое, что он спрашивал у тех, кого считал своими младшими коллегами. И давал взаймы без отдачи. Он был дядькой (в дореволюционном значении) молодых поэтов, а его называли комиссаром. Хотя и комиссаром он тоже был, говорил лаконично и по-военному отрывисто, любил четкость, не терпел расхлябанности.
Но главное, будучи однолюбом, он упрямо верил в светлые идеалы равенства, братства, интернационализма, в идеи марксизма. А советский бог, роль которого с ветхозаветной жестокостью и азиатским коварством тогда уже исполнял Сталин, подвергал его веру тягчайшим испытаниям. Борис Слуцкий — советский Иов.
Эти испытания для Слуцкого — ввиду возраста («Девятнадцатый год рождения — / Двадцать два в сорок первом году») — начались с войны. Сначала он увидел обезглавленную Сталиным Красную армию:
Кадровую армию: Егорова,Тухачевского и Примакова,отступавшую спокойно, здорово,наступавшую толково, —я застал в июле сорок первого,но на младшем офицерском уровне.Кто постарше — были срубленыгода за три с чем-нибудь до этого.…Помню генералов, свежевышедшихиз тюрьмы и сразу в бой идущих,переживших Колыму и выживших,почестей не ждущих…
Потом учившийся до войны на юриста Слуцкий узнал изнутри, как осуществлялось на войне сталинское правосудие:
За три факта, за три анекдотавынут пулеметчика из дота,вытащат, рассудят и засудят.Это было, это есть и будет.…Я когда-то думал все уладить,целый мир облагородить,трибуналы навсегда отвадитьза три факта человека гробить.Я теперь мечтаю, как о пиредуха, чтобы меньше убивали.Чтобы не за три, а за четыреанекдота со свету сживали.
Чтобы трибуналы не гробили невинных — это не было для Слуцкого абстрактной мечтой, он сам некоторое время участвовал в работе военного трибунала и оставил такое вот поэтическое свидетельство:
Я судил людей и знаю точно,что судить людей совсем не сложно, —только погодя бывает тошно,если вспомнишь как-нибудь оплошно.Кто они, мои четыре пудамяса, чтоб судить чужое мясо?..
Русский философ Ильин писал, что истинное правосознание — категория религиозная. И в этом смысле атеист Слуцкий («В самый темный угол / меж фетишей и пугал / я тебя поместил. / Господи, ты простил?») — человек глубоко верующий. Во что? Прежде всего — в необходимость и неизбежность выс-шей справедливости. Его стихи-свидетельства должны быть выслушаны на страшном суде истории, да и просто — на Страшном суде. Но еще до него по этим стихам можно и нужно изучать реальную историю России ХХ века. И историю Великой Отечественной — в частности. Точность поэтического слова и абсолютная честность свидетеля и соучастника истории Бориса Слуцкого — гарантия достоверности на уровне засекреченных документов из президентского архива.
Вот какова, по показаниям Слуцкого, судьба тысяч и тысяч до сих пор незахороненных солдат той войны, погибавших отнюдь не только от немецких пуль и снарядов:
Расстреливали Ваньку-взводногоза то, что рубежа он водногоне удержал, не устерег.Не выдержал. Не смог. Убег.Бомбардировщики бомбилии всех до одного убили.Убили всех до одного,его не тронув одного.Он доказать не смог суду,что взвода общую бедуон избежал совсем случайно.Унес в могилу эту тайну.Удар в сосок, удар в висок,и вот зарыт Иван в песок,и даже холмик не насыпаннад ямой, где Иван засыпан.До речки не дойдя Днепра,он тихо канул в речку Лету.Все это сделано с утра,Зане жара была в то лето.
Ну а потом была Победа… И двадцатишестилетний майор Слуцкий вновь почувствовал себя молодым — «четыре года зрелости промчались», и весь мир снова был перед ним распахнут, как синее небо юности. Но это ощущение длилось недолго. Фронтовик, прошедший «длинную войну» от самого начала до конца, получивший на ней, помимо трех советских орденов и болгарского ордена «За храбрость», тяжелую контузию, которую лечил стихами («Но вдруг я решил написать стих, / тряхнуть стариной. / И вдруг головной тик — стих, / что-то случилось со мной…), несколько послевоенных лет не мог даже устроиться на работу. Советский бог продолжал испытывать веру советского Иова:
Когда мы вернулись с войны,я понял, что мы не нужны.Захлебываясь от ностальгии,от несовершённой вины,я понял: иные, другие,совсем не такие нужны…
А нужны были от «победителя гитлеровских полчищ», который «и рубля не получил на водку, хоть освободил полмира», только покорность и терпение. Советский бог (как тут не вспомнить: «Однажды я шел Арбатом, / Бог ехал в пяти машинах…»?) этого и не скрывал — на приеме фронтовиков в Кремле в честь Победы высказался цинично:
Сталин взял бокал вина(может быть, стаканчик коньяка),поднял тост — и мысль его должнасохраниться на века:за терпение!…Трус хвалил героев не за честь,а за то, что в них терпенье есть.…Страстотерпцы выпили за страсть,выпили и закусили всласть.
Как известно, победители в войнах усваивают нравы и обычаи побежденных. Наши фронтовики повидали Европу, ее цивилизационные достижения. Не потому ли «верхами» была развязана кампания борьбы с «безродным космополитизмом», «низкопоклонством перед Западом»? И в то же время сердцевиной борьбы с космополитизмом стал хорошо усвоенный фашистский антисемитизм, ставший государственной сталинской политикой, не изжитой до сих пор. Этот государственный антисемитизм, больно ударивший верившего в советский интернационализм Слуцкого, — так же относился лично к нему, как и «ненужность» после войны:
Евреи хлеба не сеют,Евреи в лавках торгуют,Евреи раньше лысеют,Евреи больше воруют.Евреи — люди лихие,Они солдаты плохие:Иван воюет в окопе,Абрам торгует в рабкопе.Я все это слышал с детства,Скоро совсем постарею,Но никуда не детьсяОт крика: «Евреи, евреи!»Не торговавши ни разу,Не воровавши ни разу,Ношу в себе, как заразу,Проклятую эту расу.Пуля меня миновала,Чтоб говорилось нелживо:«Евреев не убивало!Все воротились живы!»
Борис Слуцкий, бесспорно, один из самых крупных поэтов советского периода русской литературы. Вся его жизнь (1919—1986) уложилась в этот период. А состав его мышления, выйдя из точки «Всем лозунгам я верил до конца…», дошел до конечного пункта под названием «Крах иллюзий». И тут можно вспомнить десятки не изданных на родине при жизни поэта стихотворений-исповедей (наряду с его стихами-свидетельствами), одно так и начинается: «Иллюзия давала стол и кров…». Но процитирую другое, написанное при жизни Сталина:
Я строю на песке, а тот песокеще недавно мне скалой казался.Он был скалой, для всех скалой остался,а для меня распался и потек.Я мог бы руки долу опустить,я мог бы отдых пальцам дать корявым.Я мог бы возмутиться и спросить,за что меня и по какому праву…Но верен я строительной программе.Прижат к стене, вися на волоске,я строю на плывущем под ногами,на уходящем из-под ног песке.1952
Библейское звучание этих стихов придает личной трагедии поэта всемирно-исторический масштаб, а обреченность советской утопии предстает непреложным фактом, причем задолго до краха СССР с его «строительной программой». Так исповедь становится пророчеством.
Движение Слуцкого к конечной станции «Крах иллюзий» не было равномерным и прямолинейным. Пути поэт прокладывал сам, еще не подозревая, куда они приведут. А состав его мышления был переполнен, как поезда времен Гражданской войны, как вагонзаки, как эшелоны Второй мировой…
Мышление применительно к поэзии Слуцкого — слово ключевое. Стихи для него были не столько способом высказывания, тем более самовыражения, сколько именно способом мышления. Потому и писал он — до последней своей болезни — очень много и практически беспрерывно: человек не может не думать. Потому и не имело решающего значения то, что огромное количество его стихов — в том числе лучших — не было напечатано: мысли-то уже были зафиксированы на бумаге. И все же… Разве не трагедия, что «известный советский поэт-фронтовик» при жизни был известен своим современникам преимущественно как автор «Лошадей в океане» да строчек «Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне…»? Разве это не очередное испытание, посланное советскому Иову уже в брежневскую пору, когда место советского бога занимал его немощный местоблюститель?
Напоследок хочется процитировать еще одно стихотворение Слуцкого, во многом объясняющее его болезнь, категорический уход за несколько лет до смерти из общественной и литературной жизни:
Ценности сорок первого года:я не желаю, чтобы льгота,я не хочу, чтобы броняраспространялась на меня.
Ценности сорок пятого года:я не хочу козырять ему.Я не хочу козырять никому.
Ценности шестьдесят пятого года:дело не сделается само.Дайте мне подписать письмо.
Ценности нынешнего дня:уценяйтесь, переоценяйтесь,реформируйтесь, деформируйтесь,пародируйте, деградируйте,но без меня, без меня, без меня.
Кажется, эти стихи Слуцкий мог бы написать и сегодня — едва ли не с большим основанием. Значит, они тоже пророческие.
