В номере 48 (13.05.2009) была опубликована первая часть статьи обозревателя «Новой» Станислава Рассадина«Такой ум», в которой говорилось, в частности, что бюрократический идиотизм, абсурдные распоряжения чиновников идут не от глупости, а от потребности попирать личность. И эта практика в России началась задолго до Советской власти. Один из неутешительных выводов статьи такой: надежда, что даже «победив — чего не бывает — коррупцию, а это в сущности есть синоним взяточничества, мздоимства, мы победим бюрократизм, неосновательна».
Читайте продолжение разговора.
Итак, «попирание личности» — вот в чем, по Сухово-Кобылину, гению и знатоку, сущность бюрократизма.
Утверждают, что основатель бюрократического порядка на Руси — Петр I с его табелью о рангах: 14 ступеней, от коллежского регистратора до канцлера.
Но табель, мысль о которой подал Петру как-никак европейский мудрец Лейбниц, никакое не попирание. При ее четкой иерархичности она — инструмент управления трудноуправляемым государством.
Основатель бюрократизма, с той поры управляющего Россией, создатель самой по себе бюрократии как системы — не Петр, а Николай I, напуганный 1825 годом. Заменивший родовое дворянство (которое именно родовитостью и имущественной независимостью, а после победы над Наполеоном Бог знает что возомнившее о своих, как теперь говорим, правах человека, становилось опасным для деспотизма) как раз бюрократией. Людьми, лично обязанными тому, кто предпочел и назначил. «Не умными, а послушными».
Нынешний аналог — хотя бы и то, что никому не придет в голову назвать — обозвать? — чиновника, пусть с тремя докторскими званиями, интеллигентом. Наоборот. Идет, и справедливо с точки зрения государственного рационализма, вытеснение «больно умных» интеллигентов, спроста призванных Ельциным. (И до него не бывало. Ни при Брежневе, который, впрочем, трезво себя оценивая, приближал к себе умников на роль интеллектуальной обслуги, ни при Хрущеве, ни при самодостаточном Сталине. А поголовная интеллигентность ленинской «гвардии» — давно разоблаченный миф. Ну разве что носили пенсне и жилетки, и то с облегчением — те, кому удалось выжить, — перейдя на маскарадно-полувоенную форму.)
У Петра-тирана сколько было выдвиженцев, выделявшихся из общего ряда! Понятно: личность ценит личность. У Николая Павловича, очень неглупого, его ум уже был «такой», было великолепное понимание, где у человека самое уязвимое место. Понимание и умение палача, который и обязан знать, где уязвимее и больнее, — кстати, почти верное свидетельство заурядности человека. (Случай Сталина, и не его одного, конечно. Заурядности, даже или тем более умной, легче расколоть и влюбить в себя кого хочешь, будь то хоть Пастернак.)
Умение, повторю, палача — или по крайней мере провокатора. Потому что — коротко, без затей говоря, — никем иным, едва начав царствовать, Николай и не был, когда в личных допросах декабристов взывал к их неумению лгать, к чувству дворянской чести… А как же, ведь он сам «первый дворянин», не менее, чем они, желающий блага отечеству…
Чем, к слову, предопределил гибель дворянской империи, основанной именно на чувстве чести. «Декабристы разбудили Герцена»; Николай разбудил — в итоге — Распутина.
Так или иначе произошла смена приоритетов: не честь, а послушание. И цинизм. Вот откуда памятно-панинское: «Я всю жизнь подписывал вещи, несогласные с моими убеждениями». Гордость по причине отсутствия чести…
О Боже! Честь… Отсутствие чести… Экая, скажите, сентиментальная патетика! Об этом ли говорить сегодня, при виде российского казнокрадства и взяточничества, тем паче с его вековыми традициями, с его легендами и гигантами воровства, вроде петровского Меншикова?
Между тем…
Когда Сухово-Кобылин сказал: «Русско-му — чиновничество сродственно…», закончив: это, мол, «родственно извращается во взятку», не получится уличить российского гения в русофобстве. Все это действительно тянется издавна, успевши в самом деле сродниться если не с русским характером, то с нашим обычаем. Издавна — не только из времени воеводского «кормления», то есть, в сущности, обреченности «кормящих» — кормить, но и из самого по себе отсутствия свободы. Чего, признаться, не все наши умы понимали.
(Даже Фонвизин, «друг свободы», по Пушкину, посетив Францию, патриотически заключал: «…Научился я различать вольность по праву от действительной вольности». Дескать, да, «наш народ не имеет первой», пребывая в крепостничестве, но… Все равно у французов хуже, беднее!
Мог ли Денис Иванович предвидеть, что свобода, страшно сказать, подыхать, коль придется, с голоду, исторически перспективна? И она в конце концов обеспечит французскому труженику самостоятельность и идущее вслед благополучие.)
Что ж, и тут предопределенность? И — начав с Николая — неизбывное и абсолютное взаимопонимание высшей власти и «аппарата»?
Так можно подумать (нельзя не подумать), вспомнив хотя бы… Это, простите, из опыта моего поколения: историю с Владимиром Дудинцевым, с легендарным романом «Не хлебом единым». Романом достаточно слабым, вызвавшим реакцию, со всех сторон совершенно неадекватную его объективной «смелости». И со стороны низов (вспоминаю наше студенческое обсуждение в Комаудитории МГУ, смертельно напугавшее радикализмом самого автора, так что я, признаюсь, с той поры не мог относиться к нему всерьез). И, конечно, со стороны верхов, на годы объявивших Дудинцеву запрет на профессию. Потому что, как бы то ни было, задел бюрократическую систему, от которой власть себя не отделяла.
Вопрос: может, только в случае авторитаризма бюрократия бывала урезана в своих неограниченных правах?
На первый — это не означает: непременно неверный — взгляд, похоже, что так. Начиная с Ленина (оставим с трудом в стороне то, как ближайшие ленинцы принялись делить царские сервизы, хватали эрмитажную мебель, запускали личную лапу в золотые сокровищницы…), был же и смехотворно вспоминаемый ныне «партмаксимум» для рядовых партийцев. Авторитаризму большевиков, возможно, сперва казалось, что его самого, авторитаризма, достаточно, дабы управлять страной, держа в строгости бюрократов средней руки.
Да и при Сталине — во всяком случае, опять же на поверхностный взгляд — бюрократия всем видом показывала свое смиренное место. (Очевидность, неприятная для осознания: ведь и преступность при диктаторе съеживается, как бы прячется.) И как привычка, помним из классики, есть «замена счастию», так понятия «совесть» и «честь» подменялись хотя бы, и на том спасибо, стыдливостью. Свой уже не «партмаксимум», а «партминимум» жрали за заборами, не выставляя на обозрение собственную имущественную избранность. Но — жрали, будучи куплены и развращены.
Пожалуй, еще и Хрущев попробовал приструнить аппарат, за что и был свален. А уж Брежнев… «Сталинские соколы без сталинской плетки над ними», — хлестко, по-плеточному высказался в то время Наум Коржавин.
Не возьмусь утверждать, не имея доверенности, что именно это мой мудрый друг повторил бы о России Путина. Лично я бы только добавил, что разгул зажравшегося — и все еще не нажравшегося — чиновничества заставляет, возможно, тем самым льстя нынешней власти, задуматься: а вправду ль у нас истинно жесткий авторитаризм, грозная вертикаль? В чьих руках власть? Президента, премьера или тех, кто нагло — примеров, как знаем, полно — игнорирует их же приказы и декларации?..
Глупый вопрос: что делать? Как быть?
Отличнейше понимая, что смешон по-маниловски, все-таки повторю слова даже не то чтобы устаревшие, но в нынешней ситуации именно смешные. Совесть (кто где ее видел и осязал?). Честь (вы случайно, к примеру, не видели телетрансляцию съезда кинематографистов, где — самый свежий пример — Н.С. Михалков именно к чести взывал, ее защищал и отстаивал? Повторяюсь, но долго еще не отмыться от этого зрелища…)
И все-таки… Нет, конечно, эти слова не проникнут в сердца властвующих и ворующих, но… Ум — как ограничитель, как предохранительный клапан. Не «такой», просто ум, должен же он (во всяком случае, может) попридержать страну на краю пропасти.
Ну, разумеется, всегда найдется увертка. Самая из них универсальная: «Умом Россию не понять… В Россию можно только верить».
(«Нужно» — помнится, простительно оговорился, цитируя Тютчева, экс-президент. Оговорку вспоминаю тем более без малейшей иронии, что она выразила не только волевой посыл, но и сущую реальность.)
Кстати, это четверостишие 1866 года, ставшее эмблемой российской заносчивости, декларацией агрессивного утопизма, надежды прожить своим запечным — вот уж и в самом деле «таким» — умом, Тютчев публиковать не стал. Да и есть ли тут заносчивость, агрессия, гордость?
Посмотрите хронологический контекст. Единственное по-настоящему содержательное стихотворение — обращение к Вяземскому: «Когда слабеющие силы / Нам начинают изменять…» Мудрость, пришедшая вместе с усталостью, — как же не расслышать и в роковом четверостишии также отчаяние ума, уставшего быть умом? Уж никак не заповедь-проповедь…
В от те на! А бюрократизм с его, подчеркиваю и повторяю, принципиальным идиотизмом, выставляемым напоказ, без стыда и без опасения быть наказанным, — он тут при чем?
Да при том, что ничто надежнее, чем тютчевская проговорка, охотно подхваченная и понимаемая так, как нам (им!) выгодно, не внесет в душу российского бюрократа и взяточника мир. Иначе, дескать, нельзя. Иначе на Руси не бывало. Научились жить без чести и совести (власть, сперва одна, потом и другая, третья, отучила, попеременно внушая: нравственно то, что полезно делу, уж там монархии, пролетариата, бизнеса), ан и дальше еще поживем.
Вывод? Печальный. А вы какого хотели?
Благословенны все способы искоренения коррупции — от судебных до, смешно сказать, намерений пристыдить. Но ничего — или почти ничего — не выйдет, пока не станем внутренне (а уж если и внешне!) свободными.
Утопия? Скорее идеал, без которого, сколь он ни недостижим, общество не может стать обществом. А человечество — человечеством.
Лишь бы понять: сила бюрократизма самого по себе, когда даже взятка, которая кажется самоцелью и чаще ею является, есть только «извращение», — эта сила в том, что бюрократизм приучил нас жить в мире абсурда.
И ведь живем.
Понятно, ничего бы глупее не было, как объявить: все примеры чиновничьего идиотизма, удостоенные публикации в «Новой», суть нарочитые издевательства над людьми, над государством, наконец, над властью, которую бюрократ пересиливает. Этакий — модная тема — всероссийский, ежели не всемирный, заговор бюрократов. Но обычно, даже всегда, подобное — результаты корысти, лени, расхлябанности, чиновничьего разврата. Глупости, наконец.
Важно другое. В любом случае они могут себе такое позволить.
…А теперь, отмучившись над моими статьями, читатель «Новой» имеет право веселиться, продолжая читать про идиотов-чиновников. Ментов, депутатов… Ах, какие они дураки!
Напоследок напомню: «Глупость — это такой ум». И кто же, выходит, глупее: они, хозяева жизни, или мы, принявшие их правила? Сколько бы ни веселились за их, как нам кажется, счет.
