СюжетыКультура

Взорванные объятия

Кинематографисты принялись без ограничений и табу выворачивать наизнанку мифы

Этот материал вышел в номере № 54 от 25 Мая 2009 г.
Читать
Фестивальный показ сжимает планету до размеров экрана. На экране эпохи подпрыгивают, будто теннисные мячики: от закатной Римской империи (фильм «Агора») к Владивостоку наших дней («Сказка про темноту» Хомерики), от муссолиниевской Италии...

Фестивальный показ сжимает планету до размеров экрана. На экране эпохи подпрыгивают, будто теннисные мячики: от закатной Римской империи (фильм «Агора») к Владивостоку наших дней («Сказка про темноту» Хомерики), от муссолиниевской Италии («Побеждать» Белоккио) к нынешним Филиппинам («Кинатэй» Мендозы) и Назарету 1948 года. Фестиваль завершен, но текст пишется еще под рев обезумевших тарантинофилов, оглашающих Круазетт истошными воплями, набирающих высоту нестерпимого ультразвука при виде Бреда Питта. О Бред, ты — мир! Кстати, о мире. Он и в кущах арт-кино о себе напоминает. Антиглобалисты на полдня отключили электричество в фешенебельных отелях Круазетт. Впрочем, во дворец Люмьера их не допустили. Помахали плакатами и разошлись.

Программа нынешнего смотра смоделирована таким хитрым образом, что фильмы-карты никак не складываются в пасьянс действительности, которую вроде бы отлично умеет отражать зеркало кино. Умеет. Но не хочет. Отвернулось от реальности. Обратилось в огромную линзу. Рассматривает-изучает внутреннее, скрытое, интимное. Такого числа наикрупнейших планов не припомню. В «Разорванных объятиях» Альмодовара есть кадр. Ресницы. Зрачок. В зрачке отражаются перелистывающиеся страницы сценария. Этот кадр мог бы стать символом Канн за номером 62. (Зрачок принадлежит Пенелопе Круз.) Современных авторов меньше всего интересуют социальные, политические аспекты. Все сведено к зрачку, повернутому внутрь себя. Кто «я»? Зачем? И как этот неизвестный мне «я» вписывается в чужой враждебный мир.

Юный французский араб Малик попадает тюрьму, где его берет в оборот корсиканская мафия, используя в качестве орудия для убийств. Мрачный и могучий фильм «Пророк» Жака Одияра — история выживания, роман взросления. Малик обучается жить с бритвой за щекой, и сам становится «самым главным боссом» в тюрьме. В счастливом хеппи-энде он выходит на свободу с нечистой совестью, но внятным ощущением собственной силы. Уставшая европейская мафия показательно поджимает хвост перед арабской.

Следователь из румынского фильма «Полицейский. Прилагательное» Корнелиу Порумбуи внезапно задумывается о смысле слов. Дома жена без устали заводит попсовую песенку про любовь, типа «зайки моей», мол, без тебя я, как «море без солнца, сегодня без завтра и т.д». После разъяснений жены-лингвиста он пытается понять суть любовных противопоставлений: «Мне без тебя, как пасте без щетки! Да?» Но основной урок впереди. Начальник вынуждает его самоопределиться: он кто — полицейский или человек? Прилагательное или существительное? «Открой словарь», — приказывает шеф. Они вкапываются в смысл слов: «совесть», «мораль», «закон». Ищут совпадения. Выходит, что если он следователь, то обязан засадить в тюрьму подростка- наркокурьера и сломать ему жизнь. Если человек — должен уволиться. Ну решай: начальство ждет. В финале рука чертит план захвата дома подростка. Чья рука?

Герой Мендозы тоже учится на полицейского. Но, едва оступившись, оказывается в машине с мафиози, везущими на казнь провинившуюся проститутку. Это медленный путь в его собственный ад. На протяжении фильма парень силится победить страх. Хрустит пальцами, сжимает в кармане пистолет, сыскивает кухонный нож… Но он — меньше своего страха. Оттого становится пассивным свидетелем терзаний и убийства. Прав Триер, страх меняет не только человека, но мир вокруг него.

Герой «Разорванных объятий» Альмодовара натурально раздваивается. У него два имени. Две судьбы. Он зряч и любим в прошлом. Слеп и одинок в настоящем. Альмодовар взбивает крем романтической драмы, путает ингредиенты, не жалея сериальных розочек-штампов («Он твой отец, сынок!»). Тем не менее это совершенно иной, спокойный, мудрый Альмодовар. Безусловно остепенившийся классик. Его новое кино — анфилада экранных измерений. Влюбленные на краю земли в заброшенном бунгало смотрят по телику фильм «Путешествие в Италию» Росселини, в котором влюбленные (Ингрид Бергман и Джордж Сандерс) смотрят, как археологи в Помпее освобождают из плена земли и пепла пару влюбленных, погибших мгновенно — не разомкнув объятий. Есть и «фильм в фильме», который снимает раздвоившийся герой. Есть сын продюсера, который на DVD-камеру снимает то, как режиссер снимает кино с Пенелопой Круз. «Фильм внутри фильма» — чистый бурлеск, брызжущий прекрасным идиотизмом. «Женщины на грани нервного срыва», откровенно переигрывая, поедают пирожные на кухне, выясняют причину появление в туалете чемодана с наркотиками. Это привет Альмодовару 80-х. Его бешеной неуправляемой энергии. Сегодня он чертит на ладони экрана зигзаги судеб героев, задумчиво скрещивает их и разводит: вот линия жизни героя, вот… еще одна, вот холм Венеры. Но если объятия разор-ваны, значит, и тебя больше нет? Его новая картина запредельно сентиментальна, пропитана меланхолией, ностальгией по молодости, кино 50-х и 80-х. В финале собравший свое распавшееся «я» герой замечает: «Нельзя не завершить фильм, даже если режиссер ослеп».

Для распознания себя в кромешной тьме человек выясняет отношения с религией, с Богом. Отдельным фестивальным сюжетом стала дискуссия о вере. Дьявол рвется наружу через тело женщины («Антихрист»). Иван Грозный убивает первосвященника, намереваясь сам стать Богом. Малолетние дети благонамеренного священника подозреваются в наимерзейших злодеяниях («Белая лента» Ханеке). В «Агоре» Аменабара христиане в черных одеяниях, похожие на мусульман, громят язычников, иудеев и атеистов. В «Жажде» не только пьет литрами кровь, но и убивает направо-налево… священник.

Фильмы конкурса сменяют друг друга, как хороший следователь и плохой. Добрые комедии («В поисках Эрика» Кена Лоуча) ласкают, щекочут. Но они строго чередуются с кровавым мочиловом и расчлененкой. Расчлененка (ее перебор) удивительным образом связана с религиозными мифами. Проститутку, которую у Мендозы кромсают на куски, зовут Мадонна. Ее дорогу к смерти украшает растяжка с Христом, осеняющим странников знамением. Экранное насилие безнаказанно и беспредельно. Триер ушел дальше всех.

Этот путь за край физических терзаний, «электрошоковая» терапия — тупик. Дальше режиссер уже может биться головой о камеру, собственными мозгами заливая экран, — зритель будет безучастен: он уже привит, привык. Мне думается, это свидетельство творческого (и психологического) кризиса, неспособность без ударов зрителя по башке выразить замышленное художественными средствами.

Кинематографисты сладострастно без ограничений и табу выворачивают мифы наизнанку. Тарантино в «Бесславных ублюдках» убил Гитлера, а с ним и его министров, усадив их в одном французском кинотеатре Gamar смотреть агитфильм про то, как доблестный немецкий офицер расстреливает 300 противников. На экране офицер строчит из автомата — Гитлер счастливо хохочет. Но группа американских евреев, успешнее любых партизан бьющих нем-цев (бейсбольными битами!) и коллекционирующих скальпы наци, — завершит свою работу. За экраном вспыхнут пленки с фильмами, а кинотеатр взлетит на воздух. Так кинематограф, жертвуя собой, победил Третий рейх. Отличные актерские работы, причем австриец Кристоф Вальц, виртуозно сыгравший главного охотника за евреями, переиграл всех звезд: от Бреда Питта до Дианы Крюгер. Фанаты Тарантино ликуют, но бомбы (о которой так долго кричал интернет) не вышло. Картина — совсем не из ряда вон, и вполне политкорректна. Возмутитель спокойствия Квентин не обидел никого: ни евреев, ни немцев, ни французов. Даже темнокожего киномеханика вывел в герои. Именно он бросил сигарету на гору пленки. Значит, он и выиграл войну.

Одно из сильнейших впечатлений — «Белая лента» Михаэля Ханеке исследует онтологию насилия, природу жестокости. Это многофигурная фреска, живописующая жизнь северогерманского поселка. В изобразительном ряде — изысканнейшая черно-белая графика. Глубокое погружение в плотный поток будней нескольких семей. Полное ощущение, что магия одушевила старые фотографии. Столь достоверна фактура фермерского и аристократического быта начала ХХ века, нюансы протестантской воспитательной муштры. Действие разворачивается накануне Первой мировой. За внешним сюжетом странных и жестоких происшествий в поселке скрывается история внутреннего разрушения, страстно молящейся и распевающей религиозные гимны паствы. Ханеке фокусирует внимание на детях, которых дрессируют бесконечными нравоучениями и жестоко наказывают за малейшие провинности. Постепенно сквозь ангельски нежные дет-ские лики начинают подмаргивать бесовские огоньки. Взрослые не лучше. Священник, замучивший нотациями и наказаниями. Доктор, совративший собственную дочь. Мать, оставившая больного ребенка… Разрушившие своих детей — разрушат мир. Фильм словно не имеет финала, после выстрела в Сараево экран замирает и темнеет… Ханеке работает на штрихе, сосредоточенном самоограничении. Он вновь обнажает «Скрытое», внутренние механизмы, приведшие мир к трагедии. Показывает, как воспитывалось поколение, развязавшее холокост.

А дальнейшую историю поселка и мира зритель уже знает…

У Борхеса в сонете «Итог» описан художник, который как ни изображал мир, картина помимо воли складывалась в автопортрет. Большая часть каннских картин — автопортреты или киносны. Но если масштаб личности велик, то автопортрет сообщает нечто существенное об устройстве мира.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow