Котенок, сбитый автомобилистом,И я, решивший – больше не снесу,Мы вниз сошли по склонам каменистым«И оказались в сумрачном лесу»…А.Т., Ялта, 1974
Стаи чаек ложатся на зимний пляж, как снег, с той только разницей, что снег не кричит. Спектакль одного из московских театров напомнил мне эту картину, а заодно и о встречах с Бродским.
Первая случилась так – мне позвонила Лариса Богораз: «В ЦДЛ на секции переводчиков читает стихи Бродский, хотите послушать?». По крутой деревянной лестнице мы поднялись в небольшое помещение, где собрались переводчики. Вел семинар Арсений Александрович Тарковский. Кто там выступал еще, кроме Бродского, не помню. Но Бродского запомнил очень хорошо. Он читал свой перевод «Завороженных дрожек» Галчинского, едва ли не лучшего стихотворения польского поэта, во всяком случае, стихотворения магического. И Бродский ворожил и завораживал стихами. Он был совершенно не похож на свои фотографии, которые мы позже увидели в его книгах. Он ничуть не сутулился. Он был красив. Мощен. Атлетичен. «Морозный ветер… обтянет красные ладони». Я бы сказал – крупные. Все в нем было крупным.
Когда чтения закончились, Бродский вызвался проводить Ларису. Я, естественно, тоже. Надо сказать, что мы с Даниэлями были соседями, жили дом в дом, и я иногда к ним захаживал. Как-то забежал к Юлику, сел на низкий подоконник и прочел такие стихи:
Где ж ты братство,товариство,С кем в родстве, кумовстве,В ожидании арестаЯ кружу по Москве…
Я ошибся, через неделю арестовали не меня, а Даниэля. И вот мы шли по промозглой Москве, останавливались перед стендами «Вечерки» и «Московской правды»: полполосы занимали отчеты из зала суда об изменниках Родины – Синявском и Даниэле.
Лариса пригласила нас в дом выпить чаю. Первое, что бросалось в глаза, – стена, сплошь обклеенная лозунгами, вырезанными из газет и журналов: «За работу!», «За работу!», «За работу, товарищи!». На столе стояла елка. На елке висели свернутые трубочкой записки от добрых людей. Весь вечер мы разбирали эти записки. О поэзии не было сказано ни слова. Не так давно, роясь в своих черновиках, я наткнулся на набросок стихотворения того времени:
…Неужели же БродскийОдин среди нас был отмеченЭтим пронзительным чувством тоскиО встрече – разлуке.
Январской ночью мы возвращались втроем –Я, он и жена одного поэта,За неделю до этого ставшего зеком.Обыски повторялись так часто,Что женщина просто не запирала квартиру.Дверь распахнулась, и мы увидели елку.На елке висели запискиОт знакомых и незнакомых:Послания дружбы, утешения, скорби – Пастухов рождественские подарки.Я не помню, о чем мы молчали.Помню глаза Иосифа,Светлые ресницы,Где это все,Волна на волну…
Волна на волну накатывала в Ялте, где я оказался в новогоднюю ночь 1974 года. В нескольких шагах от моря на пустынной площади стояла огромная елка. Новогодняя елка в южном городе возле моря. Снега, разумеется, не было. Но весь берег был усыпан чайками. Днем в лавках продавали пиво и какую-то мелкую солененькую рыбку. Я приехал в Ялту один, и горьковатый привкус свободы и одиночества был под стать вкусу пива. Городская елка, собранная из десятка елочек, увешанная аляповатыми игрушками, словно сделанными в подарок детям нищего великана. Площадь в ночи без единого человека. Безлюдные бульвары и запорошенное чайками побережье. Мне казалось, что в рождественскую ночь во всем городе был только один человек, и этот человек – я. Тогда я не знал, что незадолго до меня в Ялте бывал Бродский, и так же, как и я, приезжал туда на Рождество:
…Приехать к морю в не сезонПомимо материальных выгодИмеет тот еще резон,Что это – временный, но выходЗа скобки года, из воротТюрьмы…(И. Бродский, «С видом на море»)
…Второе Рождество на берегуНезамерзающего Понта.Звезда царей над изгородью порта.И не могу сказать, что не могуЖить без тебя, – поскольку я живу.Как видно из бумаги. Существую;Глотаю пиво, пачкаю листву иТопчу траву…(И. Бродский, «Второе Рождество на берегу»)
Когда в первых вышедших в России сборниках я прочел эти строки, меня долго не оставляла мысль о том, что одно и то же время и место диктуют одни и те же чувства, во всяком случае, похожие слова: «Живу, живу, тяну резину,/Лакаю спирт, потом жую/С похмелья мерзлую рябину…». (А.Т., Ялта, 1974). Но в то время, повторяю, я не знал ялтинских стихов Бродского, не догадывался, что поэт, забравшись на гору «в ковчег из олеандр и бугенвилей», возможно, как и я, дивился странным позам людей, идущим вниз по дороге, ведущей вверх.
Третья встреча произошла под Новый, 2009 год в Театре Камбуровой на спектакле «Дело №69: посвящается Я…», поставленном режиссером Алексеем Злобиным по поэме Бродского «Посвящается Ялте». Спектакль оказался для меня машиной времени. Бесконечный троллейбусный маршрут Симферополь – Ялта: прилипаешь к окну – когда море, когда море – вот оно на миг появилось из-за гор. Исчезло. И вдруг снова открылось во всей широте. И опять кипарисы, фонари и коты, выбегающие навстречу троллейбусу. Долгий, долгий путь и – наконец – Ялта в огнях. На сцене та же Ялта и все, как тогда: ресторанная музыка, как тогда; люди двигаются, ходят, как тогда; те же горы в сумеречных тучах и крики чаек, и пароходы на рейде. Я вновь испытал сиротское счастье одиночества и вошел в поэму, как после долгого отсутствия возвращаются в свой дом.
Попробую для самого себя разобраться, каким образом это произошло. А произошло нечто для меня небывалое. Я никогда не видел поставленную на театре поэму. Все, что мне довелось до сих пор посмотреть, это эстрада или полуэстрада с тем нарочитым актерским чтением, которое убивает саму душу поэзии. Недаром Мандельштам говорил, что актер – первый враг поэта. Не зря Бунин не мог простить Блоку девушку, певшую в церковном хоре, зачитанную на любительских вечерах в Петербурге. Станиславский три года ходил вокруг да около «Розы и Креста» того же Блока, но так и не посмел прикоснуться к хрупкой поэтической структуре. Казалось, переплавить поэму в драматический спектакль невозможно, но вот это происходит на глазах у зрителя.
Сначала мы слышим глухой монотонный голос Бродского. Идет спектакль, и мы не замечаем той точки, когда голос поэта сойдет на нет, нам кажется, что он продолжает звучать. Действие целостно. Переплавка совершилась. В сущности, что нужно для того, чтобы написать инсценировку, как совершить перевод одного вида искусства в другой? Спектакль должен неизбежно отличаться от поэмы, но при этом оставаться ей эквивалентным. Короче, создатель спектакля должен сделать то, что автор не сделал, но мог бы сделать, если бы работал для театра.
Режиссер спектакля попадает в десятку. С поэтически безупречным слухом он вкрапливает в спектакль фрагменты из других произведений Бродского. Это стихи, писанные в Ялте в то же время или совершенно совпадающие с поэмой по духу. Звучащее слово подчинено единому ритму, и зритель не отличает текста поэмы от привнесенных в спектакль строк. Поэтесса Т. Кузовлева говорила мне: «Я никогда не представляла, что поэзия Бродского столь пластична». Спектакль выявил пластичность поэмы. Ю. Норштейн заметил: «Стихи настолько органичны в драматическом действии, что было бы странно, если бы персонажи спектакля говорили прозой». Я бы добавил, настолько органичны, что мы даже не замечаем, что это стихи.
Спектакль, безусловно, режиссерский. Злобин скрупулезно выстраивает каждую мизансцену, и следить за его находками истинное наслаждение. Предметы, которыми манипулируют актеры, помогают им в раскрытии образа. Таковы шахматы и фотография, а затем папироса в сценах с шахматистом или обмен стаканами в сцене с пьянеющей актрисой и т.п. А как хорош бессловесный следователь. Меня не раз вызывали на допрос в КГБ, но я не помню, о чем меня допрашивали. Охранная память стерла все. Следователь, ведущий допрос и не говорящий ни слова, потому что слова его незачем помнить, – это символ. Так написано Бродским, так задумано режиссером и блестяще исполнено актером А. Тараньжиным.
Вообще, актеры все хороши: Шахматист – А. Ливанов, Капитан – Владимир Топцов, но мне хотелось бы подробнее остановиться на двух центральных персонажах. Актриса и Некто – И. Евдокимова и Л. Тимцуник. Тимцуник гибок и предельно выразителен как мим. Облаченный в светлый плащ и шляпу, это пижон со всеми ужимками, свойственными пижонам шестидесятых. Вместе с тем пластика артиста позволяет нам разглядеть тонкого ранимого интроверта, в чем-то, может быть, похожего на самого Бродского. Таинственной силой наделена героиня Евдокимовой – актриса провинциального театра. Она отнюдь не женщина-вамп, никакая не роковая. Однако обладает убийственной аурой. Страсть к ней странным образом провоцирует мужчин, даже ребенка на преступление. Особенно хороша актриса в сцене, где поет «Джамайку» и заставляет вертеться вокруг себя всех участников спектакля.
У Евдокимовой прекрасный голос, она музыкальный камертон спектакля, она же автор всего музыкального решения. Мне представляется, оно очень точно, по всем параметрам соответствует духу поэмы и времени, изображенному в спектакле. Некую критикессу возмутило соединение гениальных стихов Бродского с леткой-енкой. Бедная, она упустила из виду, что низкое и высокое сочетали Шекспир и Пушкин. Не заметила, видимо, у Пастернака: «Я принял снотворного дозу/И плачу, платок теребя,/О Боже, волнение, слезы/Мешают мне видеть тебя…». Слава богу, имеющие уши, понимают, что без летки-енки не обойтись. Для персонажей спектакля это убежище, в котором можно укрыться от Бога, от совести, а заодно от оруэлловско-советской утренней гимнастики с ее ходьбой на месте.
О чем же все-таки поэма Бродского – смысл ее не сразу разгадывается. Поэма сложна и многослойна. Быть может, она об извечной борьбе мужского и женского начала; может, о безысходности любви без любви; или о зашкаливающем сиротском одиночестве и полной некоммуникабельности героев. Не исключено также, что поэт провидел наше время, время безмотивных убийств. Мне представляется, что в поэме есть и то, и другое, и третье, и четвертое. Все это прочитывается и в спектакле. Остается поблагодарить режиссера, подарившего зрителям необыкновенное театральное действие, конгениальное поэме, а мне – третью встречу с Бродским.
