У его фильмов свойство впитывать время, угадывать подсознательные ожидания, предсказывать ближайшее будущее. Одним из первых он ярко и точно выразил эпоху время сумрачных, шалых, отчаянно веселых 90-х.
- Ваши «Такси-блюз» и «Луна-парк», обнажившие мировоззренческий конфликт эпохи, оказались перпендикуляром не только советскому кино, но и всему тому, что вы делали до этого. Это призыв времени? Освоение территории «дозволенного»?
- «Такси-блюз» - первое кино, в котором я заговорил серьезно, от себя. До того я не верил, что могу сказать что-то честное, без оглядки. Писал халтурные сценарии. Огорчался. И все равно писал. Иного места для меня не было. Пытался стать режиссером - не получалось. Угрюмая жизнь. Но и веселая. Довлело ощущение неправильного мира, в котором все понарошку. Слова и реальность. И вот образовалась щелочка. Дверь даже не открылась, а меня подхватило, сквозняком вынесло туда. Все сложилось. Написал сценарий, он попал к французам. Но знаешь, дежурная фраза «лихие 90-е» меня бесит.
- Во всяком случае, это время рождения режиссера Павла Лунгина.
- Считаю, это время драматичное и потрясающее, в котором было много счастливых людей. Жизнь творилась на глазах. Пришла пора переустройства мира. Переустроили его, может, не лучшим образом. Но была эта бешеная энергия переустройства…
- «Такси-блюз» стало исповедью? Или долгожданной возможностью адекватного профессионального воплощения.
- Я рассказал историю в какой-то степени про себя. В образе музыканта Леши. Я предчувствовал надвигающуюся тотальную ненависть. Уже началось расслоение, ментальный раскол общества. Делая фильм, я осознал, что таксист Шлыков мне интереснее, чем музыкант. Мы сами - «музыканты». А как выразить бессловесному человеку советской закалки чувство обмана, крах опор. Все, к чему его вели, чем заклинали – оказалось пустышкой. Осталось горечь разочарования…
- Вы ринулись в пространство свободы – смысловой, профессиональной. Решились на смену языка, непозволительную прежде откровенность в диалоге со зрителем.
- Впервые сам снимал, и отчего-то не боялся. Мне предлагали делать фильм на студии. Отказался. Первым в России снял огромную квартиру. Обустроил студию, декорацию, там и снимали. Это было какое-то новое варварство.
- Не только у вас. В 90-е многие из режиссеров позволили себе нечто, чего боялись раньше. Открылось эстетическое пространство для нового кино. Именно в ту пору свои лучшие парадоксальные картины сняли Шахназаров, Досталь, Хотиненко. Потом они остепенились.
- Мне не дает остепеняться какой-то внутренний парадоксализм. Благодаря ему я иногда и опережаю время. Порой удачно. Порой не попадаю. Но не хочу задерживаться на одном стиле. Хотя, наверное, есть тема, к которой я возвращаюсь. Мучительный процесс просыпания души в человеке. «Такси…» - счастливый фильм. Снял. Получил приз в Каннах. Стал известен.
- Возможно потому, что в нем рассказана интернациональная история человеческих отношений. Плюс шершавая эстетика. Само время провоцирует режиссера на определенное высказывание, способ рассказа. Время подвигло режиссеров на опусы-откровения: «Дюба-дюба», «Макаров», «Нога», «Окраина», «Облако-рай». Оно извините, дало всем вам пинок.
- Бесспорно, но оно и обмануло, часть режиссеров остались в том времени. А время менялось, убегало.
- Многие режиссеры 90-х оказались создателями одной картины.
- Можно один раз снять хорошее кино. Потом уже требуется продираться сквозь внутренние и внешние преграды. Без профессионализма не проскочишь. Тогда, в 90-ые что-то все мы увидели. Энергию меняющейся жизни. Чтобы почувствовать, что ты живой, ты должен был себя немного поцарапать.
- Посещало ли потом еще это пьянящее чувство драйва, как с «Такси-блюз»?
- Старюсь культивировать в себе этот гормон. Все рассказывают, как сложно быть режиссером. Для меня нет ничего более простого.
- Странно это слышать.
- Вырабатываю в себе этот витамин. Если мне не хорошо на площадке, то и всем худо. Снимаю импровизационно. Если и делаю раскадровки – не использую. Потому что необходимо добыть какую-то правду, происходящую здесь в эту минуту на площадке.
- Значит, не следуете скрупулезно сценарию?
- Сценарий может распасться. Это двухмерное нечто, зафиксированное на листе бумаги. Кино - последовательная система двойного предательства. Сначала предаешь сценарий, который должен умереть и перевоплотиться в нечто иное. Когда ты монтируешь фильм - все свои радости, находки на съемочной площадке безжалостно вырезаешь. Это система отчуждения от фильма.
- Или живая диалектика кино - отрицание отрицания.
- Я по-прежнему пытаюсь работать в стиле кино 90-х. Так мало кто работает. Мне нужно самому во все влезать, бегать по площадке…
- Это метод работы. По стилю сегодня вы уже совсем другой. Более, я бы сказала, респектабельный.
- Возможно, чувствую время. Иногда слишком быстро. Это вообще одна из моих проблем. Слишком быстро отвечать в разговоре…
- «Чувствовать время» - воплощать его на экране? Или вступать с ним в диалог, диспут. Время-то не всегда на дворе хорошее. Мне кстати, в «Царе» услышалась некоторая полемика с настоящим, даже большая, чем в «Острове».
- Но мне кажется, что и «Остров» – полемичная картина. Она отсылала к категории стыда, совести. Для меня, больше к совести, чем к религии. Там было ощущение, что Бог - везде, он дает тебе испытать боль, которую ты причинил людям. Общество потеряло чувство стыда. И я – внутри этого общества. Вот что мучило меня.
– И все же фильму был присущ стиль «жития», который не может не выглядеть неким нравоучением. Однако самая широкая публика приняла фильм.
- В России живут - бедно ли, богато - но с ощущением неправедности жизни. Его пытаются всячески заглушать. Меня поражает, что при обилии кровоточащих проблем, у фильмов, пытающихся говорить о сокровенном – нет шансов на успех. Общество не хочет думать о себе. Понять себя. Это странно, потому что американцы себя анализировали, бичевали своими фильмами. И французы. У нас едва коснешься реальной боли - молодые и старые зрители в один голос: «Ой, не хочу! Не могу». Закрывают глаза, уши: «Вселите нас. Забалтывайте!».
- Эта апатия - не оборотная ли сторона постоянно висящей опасности завтрашнего дня? Непредсказуемого пути общества. Разлаженного миропорядка. Вот и живу днем, «веселым часом».
- Поражаюсь тому, что не делают фильмов о гастарбайтерах. Они повсюду. Ходят полурабы в спецодежде. Все это видят, никого это не волнует.
- Но и свобода, грянувшая внезапно, тихо истекает. Как художнику существовать в новой ситуации. Вы можете снимать что хотите?
- Сейчас же только экономическая цензура. Другой нет.
- Знаю, что вы участвовали в пилотном заседании комиссии по цензуре. Мне понравилось ваше выступление по поводу спорного фильма, «Новой земли». Думаю, устроителей собрания ваш призыв не судить и не карать фильмы - разочаровал.
- Меня позвали после «Острова», видимо, как благостного святошу. Я всегда не оправдываю ожиданий. Вот откуда мой «Остров», откуда «Такси…». Пытаюсь быть искренним с собой. Единственный камертон - реакция на живую боль, на вопросы общества. Может, и хотел бы делать некие отстраненные эссе – у меня не получится. С другой стороны, реакция на боль позволяет оставаться живым. У режиссера есть ужасная опасность: киношное окружение, приятели, почитатели - перекрывают связи с реальной жизнью.
- Такое происходит не только с некоторыми кинорежиссерами, но и с некоторыми руководителями страны.
- Ну да, режиссер тоже маленький начальник. Эта потеря связи – творческая смерть. В этом смысле я себя немножко тираню…
- А смысловые качели: от капиталистического «Олигарха» к православному «Острову». Полярная идеология…
- А, по-моему, совсем не полярная. Мне стало ясно, что полиция, карательные органы, изобретенные Иваном Грозным, система безопасности и надзора – никогда не смирится с существованием свободного бизнеса. Они обречены быть врагами. Может, в «Олигархе» я что-то недотянул по форме. Мне было важным сказать про крушение интеллигенции. Что ее больше нет. Все ценности: общего учения, общей кухни, общих разговоров, идеалов. Дружбы, которая заменили нам все. Все ушло. Два друга сидят: «Или ты меня убьешь, или я…». Егор Гайдар это точно почувствовал. Написал мне после «Олигарха» умное письмо о том, что увидел в фильме историю про крах системы ценностей советской интеллигенции. Которая была солью, смыслом, основой. А развалилось как карточный домик. Мне кажется, «Олигарх» - фильм недооцененный. Темой этой никто больше не занимался.
- Если «Такси…» был входом во время перемен, то «Олигарх» - прощанием с ним.
- После него, я ощутил внутреннюю необходимость перехода к «Острову». Фильмы фиксировали изменения в общества. Потом общество перестало меняться, застыло. Почти 10 лет неподвижности. Если раньше мы не знали, как жить, теперь кое-как научились. Зато не знаем – зачем? Весь мир, в сущности, не готов к тому, что живет ради денег. Однако Россия оказалась не готовой к этому решительно. Потому так неистово хочется денег, и так непонятно – зачем…
- У нас «любовь-ненависть» - чувство, распространенное далеко за материальные пределы. Свои первые творческие опусы вы именовали маргинальными. Marges - по-французски «поля». Сегодня ваши фильмы – уже не заметки на полях, а «основной текст». Кажется, в каждой картине вы пытаетесь сформулировать некое важное сообщение для общества…
- К себе отношусь иронически. Но крутят какие-то силы, диктуя что делать. Не считаю себя проповедником, но какой-то крик о смыслах начинает из меня исторгаться. Видимо, для меня самого болезненны утраты смыслов… при том, что жизнь складывается благополучно. Откуда это ощущение черных провалов? Во мне, вокруг меня.
- «Царь» - попытка размышлений о природе русской власти?
- В общем, да. Первоначально картина называлась «Иван Грозный и Митрополит Филипп». Ушедший недавно мой товарищ Миша Генделев, посмотрев материал, сказал: «Фильм должен называться «Царь». Это конечно про начало драматичных отношений между народом и властью. Властная сторона привыкла жить в противоестественном сожительстве с двумя правдами. Нашел фразу у Грозного: «Как человек я грешен, а как царь – праведен». Выходит, правителю положено быть грешным?
- Давние призывы к высшим смыслам, умозрительные идеи, залившие ХХ век кровью. Он – царь и это многое объясняет. Помню, вы говорили, материал для себя – это вы сам. Насколько вы поменялись в наше тотально переменчивое время. Мог бы сегодня Лунгин снять отважное и бесшабашное «Такси-блюз»?
- Не знаю. Наверное, нет. Мы стареем. Я вот думал: возможно ли продолжение, «Такси-блюз 2»? Кем они стали? Не вижу: кто они, куда ушли. Не чувствую.
- И выжили ли они в лихие 90-е? Они ж не власть. В «Царе», митрополита жестоко убивают. Царь остается жить. Он и поныне живее всех живых. Опросы это показывают.
- Он необходим. Народ взывает, хочет его. Это все интуиция. Когда я начинал думать о Грозном, в обществе о нем сильно подзабыли. И вдруг в течение последнего года, начался настоящий бум. Выходили книги, сериалы, телепрограммы. Почему? В головах людей сидит: «Приди. Спаси. Накажи нас. Будь построже». Вызывают дух «грозного царя», видимо не в силах справится с собой. Или с жизнью.
- Вы человек европейский. Признанный и там, и здесь. Живший по обе стороны границы. Насколько вы ощущаете себя свободным от наших ментальных оков.
- Живу здесь, потому здесь жить естественнее и интересней. Европа все-таки сделана для наслаждения жизнью, это скучно. Я так же раздвоен, как все мы. У меня тоже внутри любящего праздник, застолья весельчака и бражника сидит грустно смотрящий на все, в том числе и на себя человек. Вот отчего я должен работать в России с русскими темами.
- Но сегодня ситуация в кинематографе меняется. Вы готовы снимать ценностные, необходимые государству проекты?
- Так как я понимаю, да. «Царь», например, мне не кажется вредным для власти. Мне кажется, нынешняя власть не пытается быть грозной. Сама находится под давлением. Ее пытаются, конечно, сдвинуть в сторону «угрознения». Доброхотов много. Пока она не сдвигается. У нее свои проблемы. Это власть успеха, денег, функционирования. Победитель всегда прав. Но пока не власть тотального подавления.
- На ваш взгляд, о чем важно снимать сегодня. Я чувствую ощущение растерянности среди кинематографистов. Разрыв с кинозрителем. Непонимание того, что нужно людям.
- Мало того, не существует даже какого-то отлаженного способа делания фильма. Каждый фильм решается по-своему. Находятся спонсоры, деньги. Каждый с нуля. У нас в этом смысле нет кинопроцесса. Может, сейчас он зарождается. Но в каждом поиске средств, есть момент обмана. С одной стороны, деньги не вернешь. С другой, то, что ты формулируешь, должно понравится дающему деньги. То есть режиссер изначально понимает, что необходимо замысел как-то приработать-приблизить к спонсорам. Тут и начинается лукавство…
- А разве с государственными деньгами не так?
- Мне государство практически денег не давало. Нахожу сам, пока могу. Мне кажется, у нас нет сегодня общего кинонаправления. Я понимаю, что такое американское кино, румынское, французское. Что такое наше, кто его выражает - не знаю.
- Более того, не определено: кто его смотрит. Поэтому авторы не знают, для кого снимают, какое кино снимать. Есть ли тема, которая сегодня вас тревожит?
- Живу конкретными проектами. Есть несколько задумок. Вновь хочется «резких перемен». Вот я подумал сейчас, что не делаю кино про свою жизнь, про свои отношения. Может сейчас это не нужно? Может, это целомудрие, или… страх?
- Про какие бы времена вы не снимали, все ваши фильмы про современность, а значит и про себя.
- У меня есть идея в странном преломлении. Современный сюжет «Пиковой дамы» в виде триллера с включением оперы Чайковского. По жанру и стилю что-то совершенно новое. В центре опять современный юноша, который, как Германн, чувствует, что его убивает – жалкость. Что он беден. Талантлив. Не нужен. Что мир - ничто. А ему сейчас, немедленно нужно жить. Дайте! Это задыхание человека, готового на все, чтобы урвать, ухватить кусок манящей жизни.
- Следуя вашей логике, желаю, чтобы люди, пришедшие на фильм, изумились: «И это Лунгин? Не может быть…».