Я еду в Поповку. Моя задача — доставить четыре посылки в деревню Есино. Семейству Желтковых. Посылки (каждая весом 14,5 кг) из Канады от бывшей нашей гражданки Громовой. Тамара Громова (в прошлом — журналист «Комсомолки») прочитала статью в нашей газете о детях Поповки. Прониклась сочувствием и захотела прислать вещи детям. Нашла мой телефон и долго выспрашивала, на чье имя послать посылки. Я растерялась. Да хоть кому… Тамара сама называет фамилию — Желтковы. Да, да есть такие. Их, детей, четверо — Таня, Илья, Анжела, Юра. Недавно умерла их мама. Она работала дояркой. Ей был 41 год. Теперь дети живут с отчимом и бабушкой.

Таня в своем сочинении описывала один свой день. Он начинается в пять утра. На рейсовом автобусе Таня едет до Орлика. Ее сопровождают две собаки. В Орлике Таня стоит 45 минут в ожидании школьного автобуса. «Куда деваются собачки Филя и Жуля?» — спрашиваю я. Они возвращаются в деревню. Слава богу, что их впускают в рейсовый автобус. А если метель, мороз… Так начинается утро у многих деревенских детей в России, потому что малокомплектные школы ликвидируются повсеместно. А еще я увидела старшего брата Тани. Он работает скотником на молочной ферме. Получает в месяц 2 тысячи рублей. Юре лет 19. Я увидела его на фоне обшарпанных стен фермы. Он стоял с вилами. Весь его облик так не вязался с окружением. Этот тип деревенского мальчика, не вяжущегося со средой, первым заметил Иван Сергеевич Тургенев в «Бежином луге».

Отсюда до «Бежина луга» рукой подать. Юра встает в четыре утра. Зимой, когда заметает дороги, он доходит до фермы за два часа.

— Таких вроде и не бывает, — говорят о нем доярки. — Не парень, чистое золото.

Вот в это семейство я и должна отвезти посылки. А еще со мной книжка, которую написал муж Тамары Громовой Анатолий Кузин — «Это высшее в мире геройство — быть собой и остаться собой» (строки из стихотворения Владимира Корнилова). Издана в Канаде в 2006 году. Бандероль пришла в день отъезда в Поповку. Ее я прихватила с собой.

…До автобуса, который увезет меня в Поповку, еще целых полтора часа. Я открываю книгу, тот ее раздел, который называется «Малый срок».* (В 1994 году издательство «Рудомино» опубликовало «Малый срок» тиражом 1000 экземпляров).

Итак, 12 сентября 1957 года Анатолия Кузина, молодого человека, приехавшего с Алтая повидать своих родителей, арестовали в родном городе Спасск-Рязанский за антисоветскую пропаганду. Арестовали так, словно никогда на свете не было XX съезда партии. Когда читаешь приговор, такое ощущение, что машина КГБ только на время сбросила обороты. Механизм цел и невредим. Лексика приговора все та же, как в 30-х годах.

И боже ты мой! Статья все та же — 58-10. Срок, действительно, малый. Метка малого срока тем не менее остается на всю жизнь. Следует за тобой по пятам. До последнего твоего часа.

«Причина ареста мне уже была ясна», — пишет Кузин на первой же странице. Фраза бьет током. Это про себя может сказать каждый. Можно сказать в 1937-м, 1957-м, в 1989-м, да и в нашем тоже. Сущность государства, меняющего ярлыки, все та же. В парадигме «государство — человек» изменений не произошло.

…Вдруг Анатолий Кузин резко переходит к 1954 году. Году надежд. Никак не оговаривая переход. Так выстроена вся книга. Это почти сценарий. Когда позже узнаешь, что автор делал попытки поступить на сценарный факультет ВГИКа, понимаешь, откуда монтажный способ повествования. Как в настоящем кино, главное происходит на стыке кадров.

И я себе тоже «выторговала» право говорить о книге так, как она читалась в этой поездке, — вперемежку с жизнью Поповки, Есино, Скуратово и моей собственной.

…Тамара, жена Кузина, абсолютно права: «Малый срок» — это книга о том самом «оттепельном» поколении, которое взрослело в условиях общественных перемен и уверовало в то, что разум возобладает в государственном масштабе.

Подумать только, из лагерей возвращались политзаключенные. Пришел журналист, который брал интервью у Ромена Роллана. Для поколения Анатолия Кузина он легенда. Но легенда молчит. Зарабатывает на жизнь тем, что в деревнях кладет печи и «под орех» раскрашивает самодельную мебель.

Как тонко заметил Кузин, «основания для приговора родились не сразу и не вдруг». Они были. Они должны были быть, если ты размышлял над тем, что происходит в твоем «возлюбленном Отечестве», как любил говорить Бродский.

Интересно, почему я не схлопотала свой малый срок? Вполне могла. Ведь была же разгромная рецензия на сочинение моих детей, пришедшая из ведомства небезызвестного Епишева… Можно было схлопотать срок за Прагу-68, за польскую «Солидарность», за изгнанника Солженицына. Да мало ли за что? Не нашлось тех, кто донес? Или, напротив, нашлись те, кто защитил.

Малый срок — это наш общий срок, не важно, отсидел ты его или нет. ГУЛАГ по другую сторону проволоки не сдавал позиций. Нельзя было одному заводу договориться с другим. Как нельзя было колхозу начать сев тогда, когда это определял агроном. Решения принимались в крайкоме, горкоме, райкоме.

Вторая часть книги Кузина называется «Книжка трудовая». Она фактически продолжение «Малого срока». Это драма талантливого изобретателя, попавшего в тиски бюрократического ГУЛАГа.

«Оттепель», как оказалось, имела свои минусы. Она лишала человека бдительности.

Между арестом и этапом вы прочтете про Московский международный фестиваль молодежи и студентов. Про Большой театр с истошными криками «Майя! Майя!». Про дискуссии на Ленинских горах, про шумные встречи в пресс-баре, обмен значками и всем тем, чем можно обменяться.

До ареста оставалось два месяца.

…Обшарпанная камера налево по коридору. И теперь ты видишь через дырку офицера, стоящего навытяжку около стола с кипой формуляров.

Вот из этой стопки вытаскивался формуляр, и выкрикивалась фамилия. Они выходили. Молодые женщины. Ни на одном лице он не увидел следов порока. Кокетничали с офицерами. С улыбкой — какой срок? — отвечали: 15, 12, 8. «Меньше я не слышал». Он никак не мог понять истоков безмятежного поведения. Что это было? Последняя стадия отчаяния или та наивность, которая не покинула и его, Кузина, когда он, загнанный в узенькую нишу так, что спина упирается в стену, а колени упираются в дверь, быстро достал махорку и закурил. Сделал затяжку и понял, что задыхается. Начал колотить в дверь. Ее открыл надзиратель. И тут же захлопнул. Через 30 лет он вспомнил эту инстинктивную затяжку, чтобы открылась дверь. Хоть на секунду. Но открылась. Теперь он знает, наивность бывает спасительна.

Еще раз о наивности. Все этапное время он думал о своем следователе, с которым встретится. Он мечтал ему рассказать все: намерения, помыслы, планы, дела. Он все поймет. Доносчики будут наказаны. После первой встречи он решил, что следователь плохо учился там, где учат. Он оказался глупым и лживым. Всего-то и требовалось: приспособить дело Кузина к уже сложившейся концепции.

Значит, ничего не меняется в человеческой психологии? Не потому ли система выживает, что каждое новое поколение приходит со своей верой в правду и праведный суд? С наивностью, как скажет Кузин.

…Такого он еще не видел ни разу.

В камеру вошел парень с матрацем. Одет в робу сварщика. Он сел на край койки и открыл парашу. Наклонился над ней и стал плакать. Слезы капали в парашу. Остановиться парень не мог. Кузин сделал попытку успокоить парня: ведь разберутся. И услышал вопрос: «Ты в первый раз?».

— Здесь не разбираются. Это конец.

Это он, униженный нищетой, проколол глаза портрета Хрущева карандашом и написал: «Хрущев не дает хорошей жизни народу». Вложил конверт… без адреса и отправил по почте. Почтальон отнес письмо в КГБ.

…Я уже третий раз в Поповке.

И все-таки мне не доверяют. Из кармана куртки выпал диктофон.

— Вы что? Записывали наш разговор? — спрашивает самый молодой.

— Да как он запишет, если кассеты нет?

— Дак, сейчас всяко можно записать, — отозвался старший.

— Скажешь, потом бомжевать будешь…— По нынешним временам с нами можно сделать все — это я услышала от механизаторов, которым было едва за 40 лет… Услышала через полвека после ареста Кузина.

«…Допрос как допрос. Не видишь, кто перед тобой. Сидишь, ослепленный прожектором.

— Как пришли к антисоветским убеждениям?

В самом деле, как? Его сомнения начались… с голубей.

На немецких открытках он увидел стаи голубей на площадях. Их никто не ел. В Спасске было плохо с голубями. А еще он помнил, как на крахмальном заводе нашли слой, содержащий крахмал. Он накопился за многие годы. Люди с голода пухли и умирали. К бассейну шли с ведрами. Зачерпывали черную жижу, сушили и пекли блины. «Резиновые, как подметки. Тогда у меня, мальчишки, и закрались первые сомнения в правдивости нашей информации».

…По ночам он просыпается от сполохов огня. Зэки, доведенные клопами, поджигают их на стенках бараков. И этот ночной кашель, который рос в ритме болеро Равеля, сводил с ума. Это были туберкулезники.

Кузин гордился здравым смыслом, который унаследовал от своих родителей-крестьян. С особой радостью вникал в здравый смысл Сахарова, Солженицына, Григоренко, материалы Хельсинкской группы.

«Высшей мерой человеческого духа стали А.Марченко и Л.Богораз».

Это уже будет после лагеря. А там с ним случится то же, что и с Иваном Денисовичем, — его спасет труд. За несколько месяцев было разработано девять деревообрабатывающих станков. Они изготовлялись тут же по чертежам-эскизам.

Там, в лагере, Кузина застанет реформа: Хрущев объявит, что политических заключенных у нас нет, а потому 58-10 подлежит переквалификации — хулиганство.

Есть у Кузина редкий дар: рассказывать о человеческих судьбах.

Чего стоит судьба одного детдомовца. Вся жизнь прошла в лагерях. Наконец заработал парень себе право — шить тапочки. В свободное от работы время трудился на водокачке. А был на той водокачке телефон. По нему звонили заказчики.

И была у Николая боль, саднившая душу, — родная сестра, с которой его разлучили во время войны. Вот ведь какое вероломное государство: не дать семье существовать. Били по самым уязвимым человеческим местам. Авось забудет? Не вспомнит! Ничего у тебя в жизни нет, кроме обшарпанного барака и вонючей параши. Ничего! И вот телефонистка решила заказать тапочки для своей дочки. Договорились с охраной. И тут выяснилось, что телефонистка и есть его родная сестра. Как же счастлив был Кузин, что в одной точке огромной страны встретились два человека.

…Приходят двое в плащах на зону. Говорят, что завтра освободят. Отчего радости нет? Откуда горечь появляется при радостном известии?

Она — от сознания, что с тобой могут сделать все. Все, что захотят. Базовое человеческое свойство, на котором крепится человек, — это безопасность. Это она сообщает человеку, что жить можно и нужно. Она определяет возможность стратегии твоего бытия. Как только она подсекается, человек попадает во власть систем безоговорочно. Кузин называет это превратностями жизни.

Задержитесь с ним на вахте. И посмотрите, как парень из Прибалтики не может выйти на волю, потому что от него требуется расписаться так, как он расписывался раньше. Он чудом остался в живых, когда всех других перестреляли. Скитался по оврагам, потом — по лагерям. Ну не помнит он, как расписывался раньше. Не помнит! Ведь 10 лет прошло. Система осознала: лагерь — оптимальный вариант приведения граждан к одному знаменателю.

Но возникла осечка. И об этом тоже пишет Кузин.

Вы можете лишить человека свободы, но не в вашей власти запретить ему думать. Более того, оказавшись один на один со своей судьбой, человек попадает во власть рефлексии, самого мощного инструмента человеческого самопознания. Кузин абсолютно прав, когда говорит, что именно в лагере, в случайных беседах, коротких встречах он обнаруживал в людях возможность быть независимыми, несмотря на осторожность и подозрительность, которые порождались условиями лагеря.

…Я вспоминаю свои уроки по литературе в лагере строгого режима.

Вот чего они жаждали, так это вопросов. Однажды я спросила (был урок по «Поднятой целине»), почему финал второй части оказался трагическим? Какой же смысл был убивать двух своих любимых героев — Давыдова и Нагульнова, — если писатель уже знал, что колхозный строй победил. В чем художественная логика трагического конца?

И вот тогда они развернули цепь рассуждений… Писатель был обязан провести своих героев через 37-й год. Вот и получилось бы: Нагульнов сажает Давыдова и Разметнова. А может, и так: самый тихий из троицы – Разметнов, с глазами, как летнее небушко, - доносит и на Нагульнова, и на Давыдова…

Все-таки гибель от классового врага пристойнее, чем гибель от своих. Другой финал, чем тот, что в книге, взрывал бы весь роман. И они показали мне, как роман разваливается по частям, пройдя через 37-й год.

Таких неожиданно точных суждений я не слышала на свободе.

Я поделилась своими впечатлениями с директором школы лагеря.

— Видите ли, врать им здесь совсем ни к чему. У них есть время думать, — сказал директор.

…Но Кузин знал и другое: духовный мир зэка нарушен. И это не его вина.

«Малый срок» — это еще гимн человеческой природе, отстаивающей свое право на свободу и независимость в самых бесчеловечных условиях. Автор рано осознал, что мысль «…дальше некуда» не верна. Человек обязан помнить, что власть всегда знает, что есть еще куда….

И не может стать оправданием твоей трусости и подлости вот это «дальше некуда». Запомни: есть еще куда…

Поразительно, как Кузин встретился лицом к лицу с теми, кто на него донес. Встречи были разными. Он хотел понять природу доноса. И понял: человек ставится в такую ситуацию, что не имеет права не вспомнить то, что надо КГБ.

Утаивание информации рассматривалось не как право человека, а как преступление. Так что в повальное и добровольное доносительство Кузин не верит.

А верует он в человеческую солидарность.

Их по делу проходило трое. Они держались до конца, не утратив чувства дружбы. Кузин вышел первым и тут же принялся хлопотать за друзей.

История его хождения по высоким кабинетам интересна для современного читателя возможностью сопоставить тогдашнюю и сегодняшнюю бюрократию. Они несопоставимы — вот в чем парадокс. Раньше можно было пробить брешь, а сегодня — нет. Есть такое понятие в социологии «обороноспособность». Под ней понимается способность системы отстоять себя от внешних воздействий. Обороноспособность сегодняшней бюрократии тотальная. Она не пробиваема. Отдельный, частный человек и даже такой, как Анатолий Кузин, сегодня не сумел бы пройти на Старую площадь.

Сегодня невозможно представить себе молодого человека, который, сидя в кабинете Старой площади, заинтересовался бы судьбой лагерника. «Внимательно читает бумаги, задает вопросы и, в конце концов, загорается». Он-то и объяснил, как составить письмо.

…Так вот: крестьяне Омской области приехали в Москву и в течение двух месяцев обивали пороги высших инстанций. Их хозяйство уничтожается. На фермеров заводятся липовые уголовные дела, отнимающие последние силенки. Им не дают кредиты для обновления машинного парка. Все они - зачинатели фермерского движения. Я говорила им, что их затея пустая. Но они решили социальный эксперимент провести до конца: спали на вокзалах, писали письма. Их подписывали правозащитники, включая Людмилу Алексееву, депутаты, общественные деятели.

Реакция нулевая. Нет сегодня во власти ни молодого, ни старого человека, который бы загорелся вашей судьбой. Социальные лифты задраены.

…Как и следовало ожидать, заканчивается «Малый срок» размышлениями о государстве и человеке.

Еще древние знали, что государство развивалось естественным путем. Оно возникло как результат общественного договора, доминантой которого была идея безопасности человека. Государство и есть условие нашей безопасности. Этот древний посыл живет и в современном человеке.

«В ярости я шел на Старую площадь добиваться приема», — пишет Кузин. Ярость — естественная реакция на нарушение договора.

«Нигде человек не находится в безопасности и нигде не может соревноваться; честно, открыто, во всем объеме своих возможностей, данных ему от Бога».

И это — правда!

…Вспомнился мне давний спор с моим учеником Сергеем Гречушкиным. Шел 1989 год. На день рождения Солженицына Сережа написал работу, не озаглавив ее.

«Ощущение безысходности нашего существования — страх перед будущим: неужели все так и останется на своих местах? Нет уже лагерей, разошлись конвоиры, погибли собаки, но лагерники-то живы. И готовы хоть сейчас пойти колоннами с какими-нибудь лозунгами. Не беда, что нет конвоиров, — они выберут из своей же среды. И эти конвоиры будут так же водить своих товарищей.

Так где же истоки этой всенародной злости на других, сочетающейся с огромной жаждой подчинения кому-нибудь или чем-нибудь?»

Мы уже прочли Солженицына и Шаламова, и мне казалось, что знак времени не в лагерниках, а в конвое. Теперь я понимаю, о чем мучительно размышлял 16-летний юноша, прошедший через допрос новосибирской Лубянки (его обвинили в принадлежности к молодежной подпольной организации). Суть в том, что он в себе обнаружил лагерника и всеми силами сопротивлялся этому.

А что, если на самом деле все мы и есть потенциальные лагерники? Пока нет сигнала.

…В Скуратове на вокзале есть музей. Уникальный. Он рассказывает о великом мореплаватели Алексее Скуратове, открывшем Северный морской путь. Великая экспедиция 1736 — 1740 годов. Он из рода Скуратовых. Не прямая линия Малюты Скуратова, но род тот же. Действительно великий человек.

Это была Вторая камчатская экспедиция. Когда-то Петр I поставил задачу: исследовать возможности плавания в Ледовитом океане. Экспедицию возглавлял Беринг, но отдельные отряды под руководством Прончищева, Чирикова и Скуратова выполняли самостоятельные исследования. Все трое из Тульской губернии.

Дух захватывает, какие драматические события разворачивались в этих морских дерзновенных путешествиях.

В одном из них была женщина. Единственная европейская женщина, оказавшаяся в ледовом походе. Это была жена Прончищева. В экспедиции она и погибла.

А дальше — Толстой, Тургенев, Фет, Тютчев. Какие имена…

И вдруг — в самом центре музея две огромные фигуры. Ленин сидит. Сталин стоит. Такая композиция.

Я аж задохнулась.

«А эти-то зачем здесь?» — вырвалось. Хранительница музея Татьяна Васильевна сказала, что был период, когда Сталина убрали. Но в 2003 году его вернули на свое место.

Я переспрашиваю: 2003 год? Не может быть!

Уже на перроне один мужчина, услышав мои вздохи, сказал: «Только в 2003 году это можно было сделать без боязни. Все возвращается. И он — тоже».

Да, возвращается. Неукоснительный надзор за каждым шагом деревни — это тоже он.

Так путешествие в Поповку и Скуратово и книга о ГУЛАГе неожиданно переплелись.

P.S. Посылки в Есино я доставила. Живут Желтковы бедно, как многие. Тамара прислала новые куртки, платья, варежки, свитер.Раскрыла посылки. Никто к ним не бросился. Девочки стояли как в столбняке. Хотела сфотографировать Таню в обновках и послать Тамаре снимок. Сделать этого не смогла. Стало стыдно.Год назад с нашим фотографом мы привезли целую машину игрушек. Расставили их на столе в классе и предложили детям выбрать любую.Никто не подошел.— Не обижайтесь, — сказала позднее учительница. — Дети выросли без таких игрушек. Это для них шок.