Прогулка — проходка от нечего делать, для отдыха, для забавы. Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля

16 июня. Иркутск. Утром, почти по расписанию, прилетает Антон, и я ужасно радуюсь, что все идет, как задумано. На голове у Антона веселая шерстяная шапочка — все-таки в Сибирь ехал; мы над ним посмеиваемся, но потом начинаем тихо завидовать — становится совсем не жарко.

Мы идем в подлинный дом Волконских, в музей декабристов. У дома долгая и трудная история — Волконские его построили, когда жили на поселении в Урике, потом, переехав, перенесли дом в Иркутск, а при советской власти в нем было двадцать квартир.

Ни один культурный человек, бывавший в Иркутске раньше, музея этого не пропускал. Евгений Ячменев, бессменный его директор, создал там абсолютное ощущение времени, людей и эпохи. Сам Ячменев, блистательный и подлинный интеллигент, посвятивший жизнь истории декабристов и музею, выучил вслед за своими героями французский и отменно играл на рояле. Он был убит год назад, и не было в Иркутске ни одного мало-мальски образованного человека, который бы его не оплакал.

Музей декабристов оборачивается полным разочарованием для моих ребят — девчонка-экскурсовод долдонит заученный текст, магия пропадает, декабристы и их возлюбленные почти исчезают из виду, дети уныло тащатся из зала в зал, но мне везет: я долго всматриваюсь в старое, уже тронутое патиной зеркало на стене и вдруг слышу сзади ровный голос:

— Вы правильно делаете. Это зеркало Марии Николаевны. В него надо обязательно смотреться женщинам, оно сохраняет молодость.

Я оборачиваюсь и вижу пожилую музейную смотрительницу — даму с аккуратной стрижкой. На вид даме лет шестьдесят.

— А вы смотритесь? — спрашиваю я ее.

— Каждый день, обязательно. И мне уже шестьдесят семь…

Вообще сегодня получается сплошной День музеев — к вечеру мы попадаем в музей Колчака, который находится в местном СИЗО. Теперь каждый может увидеть воскового адмирала и полярного исследователя в той самой камере, где он провел последние дни перед гибелью. На стене музея вывешен документ, решивший судьбу Колчака, — «Постановление иркутского Военно-Революционного Совета от 6 февраля 1920 года», в котором слово «расстрелять», ради которого документ и был создан, написано с ошибкой — первая буква «т» вставлена сверху карандашом… В этом наспех вставленном сверху «т» — все неуважение дорвавшегося до власти хама к доблестному врагу.

Ребята идут к тете Лене, повышать компьютерную грамотность, а я отправляюсь в декабристское село Урик — посмотреть места, куда после Читинского острога был сослан любимейший мой декабрист Михаил Лунин.

Много лет назад, еще почти девчонкой, я была в Урике. От поездки остались в памяти два совершенно далеких друг от друга воспоминания. Одно — о бескорыстном учителе Перетолчине, создавшем в местной школе краеведческий музей — в основу музея легла собранная учителем коллекция; а другое — о каких-то местных дурах примерно одного со мной возраста, показывавших на меня пальцами и тупо ржавших над моей короткой стрижкой и джинсами — мода в тогдашнем Урике была необыкновенно консервативна. Учитель ушел из жизни в девяносто пятом, и навряд ли в Урике еще когда-нибудь появится такой же бескорыстный энтузиаст, дуры же наверняка выросли и поумнели.

Лунинское имя носит главная улица села, но дом, где он жил, и даже место, где дом стоял, утеряны, видимо, безвозвратно; скромно реставрируется помнящая декабристов Спасская церковь, во дворе которой нашел последний покой лунинский двоюродный брат и автор Конституции Никита Муравьев. На церкви надпись «Освящение домов, земельных участков, машин — после беседы со священником». В церкви никого нет, а на возвышении у алтаря лежит открытая псалтырь. Я нагибаюсь и читаю: «Чтобы покаялись жестокосердые начальники и стали милостивыми и не мучили подданных…»

С паперти открывается невероятный вид на изумрудные луга, дали на выезде из села так же безбрежны и безмолвны, как и сто семьдесят лет назад. Я иду с Верой Сергеевной, новым директором почти захиревшего после смерти Перетолчина школьного музея, по улице Лунина, она рассказывает о недавнем путешествии в Читу с потомками декабристов и снабжает меня разными читинскими телефонами; окрестный народ ковыряется в огородах, на ступеньках магазина «Жасмин» о чем-то беседуют и смеются три толстоватые небрежно одетые женщины, мимо нас проезжают редкие машины и бредут, с достоинством покачивая бедрами, урикские черно-белые коровы.

Так трудно поверить, что полтора века назад здесь жили люди, составившие славу России.

17 июня. Есть, есть Бог на свете!

Сегодня первый раз светит солнце, блестят небеса — и мы едем на Байкал. За весь наш путь не было, наверное, такого везения с погодой, как в этот байкальский день с голубым небом, голубым озером и голубой дымкой. Сто десять рублей на брата, шестьдесят километров асфальта с заездом в красивый, но поразительно скучный и безжизненный этнопарк «Тальцы» — и мы у цели.

Вытекающая из Байкала неспешная, крепкая Ангара, ровная, как столичный проспект, делит эту его часть на бедный левый берег с поселком Порт Байкал и богатый правый с поселком Листвянка.

В Порт Байкал мы перебираемся на пароме с поэтическим названием «Байкальские воды». Пятнадцатиминутное путешествие по одному из самых красивых озер мира стоит тридцать два рубля с человека. Швартовы на берегу принимает старая бабушка в домашних тапках. С нее и начинается нищета Порта Байкал. Продолжается она стоящим на земле баркасом «Север» с проржавевшим ютом, женщиной, развешивающей мокрое белье прямо на рейде, и вздыбленной половинкой трактора посередине дороги. Дальше идут двухэтажные бараки, хижины неизвестного назначения, грязнющий общественный туалет и теплицы, собранные из подсобных материалов и обломков стекол.

Не надо думать, что веяния цивилизации и капитализма обошли Порт Байкал стороной: в магазине установлен платежный терминал, выстроен премиленький деревянный резной вокзальчик с надписью «Байкалъ» — для господ, путешествующих по Байкальской кругосветке. Перрон у вокзальчика аккуратно вымощен плиткой и накрыт прозрачным пластиковым навесом. Разница между вокзальчиком, перроном и всем лежащим окрест — как между швейцарским кантоном и африканской деревней. Зато в Порте Байкал пасутся очень красивые лошади — прямо между железнодорожными путями Байкальской кругосветки.

За полторы тысячи местный житель целый час катает нас по озеру на лодке. На небольшой глубине вода и впрямь прозрачна и видны зеленоватые камни, поросшие мхом. В каком-то месте мы пристаем к берегу и карабкаемся по крутому склону, чтобы посмотреть все еще действующие тоннели, пробитые в байкальских скалах итальянскими каменотесами более ста лет назад. Сегодня эти итальянцы были бы, вероятно, названы немецким словом «гастарбайтеры».

Вот удивительно — Антон как-то проникся, а на моих детей само озеро большого впечатления не производит. Процитирую Игната:

— Все говорят, Байкал-Байкал, и думаешь, что будет что-то такое — ВАУ! А оказывается, достаточно обыкновенно. Ну и что, что самый большой в мире натуральный водоем, я-то этого не вижу! Вода и вода…

«Надо будет, — думаю я, — отправить их в какой-нибудь поход вокруг Байкала на пару недель. Может, «ВАУ!» тогда и появится».

Лодочник перевозит нас на правую сторону, мы выбираемся на берег, читаем на бетонной остановке кривую надпись: «Здесь была Ксения Собчак», искренне радуемся за красавицу и ее местных поклонников и едем в Листвянку.

А там — о-о-о! Я долго подбирала слово, чтобы описать гостиничное сооружение, стоящее на богатом листвянском берегу Байкала. Филипп подсказал:

— Бланманже!

О да, шестиэтажное желто-розовое бланманже с решеточками, оградками и вензелечками нависает над Байкалом, как капор гигантской гризетки. Оно видно отовсюду. Вековые сосны, скалы, уступы — все на его фоне становится лилипутским и как бы незначительным. Более несуразную постройку на берегу сурового сибирского озера представить трудно.

Галич вспоминается:

«Вы хотите блЯманже?

— Извините, я уже…»

Удивительно, но портбайкальская нищета не вступает в такое противоборство с красотой природы, как листвянская богатая пошлость.

Бланманже, увы, не единственное кондитерское сооружение, уродующее берега Байкала, — каменные буше, эклеры и трубочки с заварным кремом завоевывают себе все больше и больше места у великой воды. Море пока еще славное, но священного остается все меньше и меньше.

18 июня. Иркутск. Ну просто проливной дождь почти целый день до самого нашего отъезда в Улан-Удэ, и на улицу выбираемся только мы с Антоном. Из всей прогулки запоминаются инвалид Боря и стилизованная под часовню кружка для сбора подаяний с надписью «Спаси и сохрани», затесавшаяся между платежным терминалом и контрольными весами, — натюрморт выставлен на ломящемся от продуктов иркутском рынке.

Борю мы увидели издалека: по залитой дождем пустой улице шел, размахивая руками, человек. Вернее, он не шел, а передвигался на коленях, держа в зубах желтый целлофановый мешок. Это было дерзко и нелепо.

Заметив нас, человек поднял голову и вдруг задорно скомандовал, не выпуская ношу изо рта:

— Эй! Дотащите меня до урны!

В этом окрике было столько императива, что мы не посмели ослушаться.

Он плюхнул в урну мешок и скомандовал опять:

— Сажайте меня сверху, а то чай промокнет!

— Какой чай?

— Какой-какой — «Нури»! Пять пачек — у меня в мешке!

Я ставлю везде восклицательные знаки, потому что он так все время говорил — громко и весело, в общем, с восклицательными знаками.

На урне он поерзал, притираясь, и выкрикнул:

— Отлично, нормалек!

Нам человек даже что-то такое про себя рассказал: инвалид детства, передвигается только на коленях, зовут Боря, живет под Иркутском, получает четыре с половиной тыщи, а на какой-то мой следующий вопрос, видать, подустав, отрезал:

— Ты что-то, баба, много спрашиваешь! На урну притащили — и хватит!

И мы ушли. А инвалид, умеющий рассекать коленями струи дождя, остался.

18 июня. Поезд Улан-Удэ — Наушки. Тетя Лена перед отъездом пытается впихнуть в нас побольше еды, да еще и с собой грузит:

— Вика, вам ведь целую ночь ехать, — переживает она. — Ребятишки проголодаются…

На прощание она дарит нам прозрачную переливающуюся птичку — чтобы помнили о встрече.

Продолжение следует. Начало — см. «Новую» №№125, 126, 131