На страницах «Новой» — очередной материал нашего постоянного автора профессора Аузана. На этот раз он представляет собой специально подготовленную для «Новой» версию лекции, прочитанной в рамках проекта «Публичные лекции Політ.UA» в Киеве. «Публичные лекции Polit.UA» — ближайший родственник «Публичных лекций «Полит.ру». Проекта, в сотрудничестве с которым «Новая» уже опубликовала ряд газетных версий лекций профессора Аузана (первая — трилогия «Договор-2008», опубликованная в 2006 — начале 2007 г.; последняя по времени — «Договор-2009» — была опубликована в июне 2009 г.)
Напомним, что профессор Александр АУЗАН является президентом Института национального проекта «Общественный договор», членом Совета при президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека, заведующим кафедрой прикладной институциональной экономики МГУ.
Модернизацию представляют как некую задачу: есть политическая воля, где-то добываются средства и ресурсы — занимаются, отнимаются, накапливаются — покупаются технологии. Надо понять, какие и где покупать, и все — вперед. Если бы все было так просто, если бы модернизация была «задачей», то мы бы давно наблюдали модернизированный мир. Но мы этого не видим, мы видим очень небольшое количество модернизированных стран. Потому что модернизация — это не задача, а проблема. Задача решается по определенной формуле: есть формула, работали по этой формуле — получили решение задачи. А с модернизацией так не получается.
У Гегеля была замечательная фраза про людей, которые возбуждение принимают за вдохновение, напряжение — за работу, а усталость — за результат. Я бы сказал, что ХХ век, особенно вторая его половина, дал довольно много примеров, как нации двигались по этой формуле, принимая революционную эйфорию или реформаторский зуд за вдохновение, за порыв в будущее. Напряжение, которое рвало жилы и истощало ресурсы, принимали за работу модернизации, а потом наступала усталость, и шло обсуждение великого исторического прошлого и рывка, который мог получиться. Не получается. У очень многих не получается.
Cмена траектории
Когда начинаешь смотреть на картины развития стран не за 10, не за 15 лет, а на более широких горизонтах, возникает очень интересная картина. Эти вещи очень хорошо видны, когда смотришь так называемые таблицы Артура Мэдисона, статистические таблицы о том, как развивались страны с 1820 года и до конца ХХ века — по объемам, по оценкам того, какой валовой продукт они производят, что происходит с населением, как растет валовой продукт на душу населения. Отчетливо видны две траектории движения страны — высокая и не очень… Модернизация и есть способ сменить траекторию. Однако Испания два века пытается войти в ту траекторию, которая свойственна большинству западных и североевропейских стран, и у нее это не очень получается до сих пор, хотя сейчас она немножко приблизилась. Аналогичная история происходит в Америке. Аргентина, которая стартовала одновременно с Соединенными Штатами Америки и до середины ХХ века держала очень близкие темпы, где она теперь? Кто сейчас помнит, что в середине ХХ века Аргентина входила в десятку ведущих стран мира? Это, кстати, очень печальная история, потому что я считаю, что Россия во многом напоминает как траекторию Испании, так и, к сожалению, траекторию Аргентины. Если не сменить траекторию, 50 или 60 лет спустя скажут: «Вот интересная такая второразрядная страна с великой культурой и трагической историей». Это угроза вполне реальная.
Интересно изучать не печальные истории тех, кто не сумел войти в эту траекторию, а успешные истории тех, кто смог. Таких не очень много. Самый яркий пример — это Япония. Теперь уже, видимо, можно говорить о Сингапуре, но пока рано говорить о Южной Корее, Тайване. На старте находятся, уже отошли от старта, идут по высокой линии Малайзия и Таиланд. Интереснее говорить про ключи к успеху, а не о причинах неудач. Но вот странно: Япония проложила путь от низкой траектории к высокой — это точно, это бесспорно, этому уже 50 лет; открыл Колумб путь в Америку, чего ж все другие-то не плавают — или у них не получается доплыть?
Первое, что сразу напрашивается, — все дело в культурных ограничениях. Потому что, когда применяют опять популярную ныне теорию Шумпетера «о творческом разрушении» уже не к техническому развитию, а к культурному развитию и к историческому развитию в целом, то возникает идея, что, может быть, для того чтобы выйти на высокую траекторию, нужно пожертвовать парадигмой. Нужно сменить парадигму, то есть набор национальных ценностей. И эта догадка по Японии проверяется, потому что Япония наряду с экономическими успехами имеет, например, очень высокий уровень суицида. Это единственная, наверное, из ведущих стран, которая всерьез обсуждает вопрос перевода делового оборота на английский язык, потому что для софта японский язык очень нехорош. Но ведь язык — одна из очень существенных характеристик. Поэтому, если проверять такого рода версии, там могут неприятные ответы появиться.
Давайте посмотрим, работает культурная блокировка или нет. С одной стороны, когда смотришь на сравнительные траектории стран за 10 лет, то имеются подтверждения того, что это связано с определенным типом культуры. Например, кто в других регионах мира, не в Северной Америке и не в Западной Европе, близок к этим траекториям? Израиль на Ближнем Востоке, Тринидад и Тобаго, Пуэрто-Рико в Латинской Америке. Я уж не говорю про Австралию, Новую Зеландию, Канаду — то, что Мэдисон назвал western offshoots («западные отростки»). Это такие культурные пятна, которые заполнены населением с очень близким к европейскому культурным кодом.
Но есть и другие факты. Например, никто ж не скажет сейчас, как говорили после популярной книги Макса Вебера, что дело в протестантской этике, потому что проблему решили и многие католические страны, как и синтоистская Япония. Да и многорелигиозная и во многом атеистическая Южная Корея, похоже, что решила проблему, близки к этому конфуцианские Сингапур, Гонконг, Тайвань. Похоже, что мусульманская Малайзия движется по этой траектории, есть некоторые признаки и в отношении Турции. То есть вроде бы дело не в религиозных и культурных ограничениях, потому что мы говорим о разных цивилизациях и о почти полном наборе культур.
Мне кажется, есть еще более убедительные доказательства того, что здесь нет однозначной культурной блокировки, а дело в использовании культурной специфики. Когда начинаешь смотреть на графики движения таких «взлетающих» стран за последние 50 лет, то вдруг начинаешь понимать, что наши разговоры про Китай не вполне корректны. Потому что речь идет всегда о Китайской Народной Республике, а во второй половине ХХ века существовало четыре китайских государства. Кроме КНР это Тайвань, Гонконг и Сингапур. Сейчас их осталось три: Гонконг вошел в состав КНР. Да, конечно, два из этих Китаев — города-государства с английской правовой системой, но Тайвань — не таков. И когда вы начинаете смотреть на сравнительные данные четырех Китаев — стран одинаковой культуры, то видите, что у трех остальных китайских государств динамика намного лучше. Потому что большой Китай пока находится в рамках той динамики, которую СССР показывал в 1920-е годы во времена нэпа, при довольно близких политических и экономических условиях до 1929 года. Это наиболее высокие темпы, и это совершенно другая фаза, это фаза перехода от аграрного общества к индустриальному. Про Сингапур и Тайвань так уже не скажешь. Оказывается, что одна и та же культура, культурная специфика может быть использована очень разным образом и привести к очень различающимся результатам.
Общие черты успешных
Понятно, что у многих возникало желание исследовать успешную динамику ряда стран. Начавшийся мировой кризис заслонил довольно интересное исследование, которое в 2008 году, прямо накануне кризиса, было опубликовано Всемирным банком, а провела эту работу так называемая Комиссия по экономическому росту и развитию, в которую входили бывшие президенты и премьеры ряда стран и целый ряд очень видных экономистов. Чем они занимались? Они отобрали 13 стран по следующему признаку: это страны, которые в течение 25 лет показывали средний темп роста не ниже 8%, то есть устойчиво растущие страны, и пытались найти общие черты. И они нашли пять таких черт.
Во-первых, нужно полностью использовать возможности включения в мировое хозяйство. Я бы сказал, из этого очевиден вывод: страны, которые проводят изоляционистскую политику, не имеют шансов, хотя что такое «полностью использовать» — это очень сложный вопрос. Вот когда на сырье стоит страна, она использует все возможности, продавая это сырье?
Признак номер два: нужно поддерживать макроэкономическую стабильность. С этим несколько проще: инструменты поддержания макроэкономической стабильности известны. Довольно многие страны этим пользуются, иногда с большим успехом пользуются страны, от которых этого и не ожидаешь. Вот, например, из стран постсоветских очень неплохо проходит кризис Азербайджан: и вошли мягко, и девальвация маната не потребовалась. А страна-то полностью стоит на нефтяном бюджете, полностью от нефти зависима, ее кризис должен был разрушить — нет, ничего, грамотным макроэкономическим регулированием кризис проходят. В принципе десятки стран в мире владеют этим инструментом, хотя не у всех это получается.
Третий признак — рыночное распределение ресурсов. Опять-таки законодательство необходимое принять в общем-то можно — все знают, какое это законодательство. Но рынки получаются у многих перекошенные, потому что монопольная власть существует на этих рынках, соединение власти и собственности. Поэтому никакой тайны в этом признаке нет: известно, как его использовать, известно, с какими трудностями сталкиваются страны, когда это все внедряют.
А дальше начинаются очень интересные вещи. Два признака успешно растущих стран — это высокие нормы сбережений и инвестиций и довольно туманный признак, который комиссия называет «эффективность и целеустремленность лидерства и координации», имея в виду наличие национального консенсуса по поводу долгосрочных целей развития. Вообще, эти два признака говорят про одно и то же, что людей удалось убедить отказаться от сиюминутных выгод и поверить в то, что можно вкладываться в будущее. Причем не только потребителя, который готов сберегать, — это многим удается и на постсоветском пространстве: и в России, и в Украине, где довольно высокие нормы сбережения по итогам подъема, — а вот убедить еще эти сбережения превращать в производственные инвестиции да в долгосрочные инвестиции, вот это непонятно, как удается.
Национальный консенсус
Нельзя сказать, что комиссия не описывает методы, которыми это делается, которыми достигается национальный консенсус. Только они оказываются очень разными, потрясающе разными. От заключения пакта между партиями в многопартийных обществах — есть некоторые незыблемые основания, которые при парламентском и правительственном перевороте не меняются, — до заключения или объявления однопартийным правительством открытого и публичного социального контракта. Это правительство объявляет, что будут соблюдаться определенные нормы в течение 10 или 20 лет в отношении населения: по поводу образования, здравоохранения и распределения бюджета. Возможно также создание независимого правительственного агентства, как это сделано в Австралии. Правительства меняются, а независимое правительственное агентство непрерывно работает над реформой, не позволяя кардинально переменить стратегии, с одной стороны, а с другой стороны, собирая обратную связь от бизнеса и населения для корректировок в рамках этой стратегии. В Ирландии были подписаны четыре социальных контракта между разными силами, которые форматировали сами реформы и обеспечивали подъем в стране.
В комментарии комиссии есть прекрасные фразы: там говорится, например, о «сделке» между прошлым и будущим, о том, что надо попытаться достичь этого соглашения, которое одновременно было бы соглашением между разными группами в обществе. Это сказать легко, а как это сделать? Как достичь этого национального консенсуса по долгосрочным целям, который был бы сделкой между прошлым и будущим?
Настолько разные методы и механизмы, что начинаешь приходить к выводу, что комиссия открыла не формулу успеха, а придумала кроссворд, где довольно много неизвестных, надо заполнять эти строчки, но каждый пишет свое. Думаю, этот вывод довольно близок к действительности, потому что исследование опыта модернизации и успешных и неуспешных случаев позволяет говорить о национальной формуле модернизации. Только эти национальные формулы очень разные, поскольку задача состоит в том, чтобы как-то сочетать известные методы с существующими социокультурными особенностями и превратить эти социокультурные особенности в преимущество.
Если мы говорим, что национальные формулы разные, но это формулы, то можем ли мы определить эти неизвестные? Существуют ли для этого методы? Мне представляется, что они есть. Я дальше буду говорить о том, как мне видится выход на эти разные национальные формулы, и о расчете разных элементов в этих формулах.
От обычая к закону
Давно известен метод SWOT-анализа, когда смотрят на конкурентные преимущества, ресурсы, вызовы для каждой отдельной страны и т.д. Странность состоит в том, что почему-то их учитывали по одним видам ресурсов и не учитывали по другим. Скажем, природные ископаемые учитываем, а культурную специфику нет. Скажем, трудовые навыки населения или образование, даже качество человеческого капитала учитываем, а, например, социальный капитал — наличие накопленного доверия в обществе — нет. Хотя уже пару десятилетий известны методы, как оценивать тот же самый социальный капитал, это несколько сложнее, но это можно делать. В последние годы я довольно много работаю не только с российскими властями, но и с властями некоторых других постсоветских стран. При этом обнаружил удивительную закономерность: когда начинаю говорить о патриархальном секторе, о традиционных отношениях, о кланах, о большой семье, министры-модернизаторы — очень современные люди, говорят: «Вот не надо…», «давайте про это забудем», это «уходящая натура», не надо смотреть патриархальный сектор. Я им отвечаю: «Слушайте, господа, все как раз наоборот. Вы же всему миру говорите, вот у нас есть золото, а тут есть газ, а тут есть уран… У вас в патриархальном секторе заключены ресурсы, которые могут быть использованы для модернизации. Это большие хранилища социального капитала».
К сожалению, это почти не относится к России и, боюсь, не относится и к Украине. В России это относится только к некоторым регионам: конечно, к северокавказским республикам, к Бурятии — там есть традиционные сообщества, где хранятся неиспользованные запасы социального капитала — взаимного доверия, связанного с традиционными сетями. Но к основному населению, к основной территории России это не относится. Но есть целый ряд стран постсоветского пространства, где просто залежи этого социального капитала. В принципе значение социального капитала для экономического подъема известно. Например, не только Япония перед японским экономическим чудом показала существенный прирост социального капитала, но даже Германия показала скачок социального капитала перед тем, как началось немецкое экономическое чудо. Только, строго говоря, наличие социальных сетей и наличие социального капитала — это не одно и то же. Для того чтобы социальные сети стали социальным капиталом, нужно, чтобы они были результативны для развития, но как их сделать результативными?
Несколько примеров того, что мы с коллегами рекомендуем тем странам постсоветского пространства, где есть запасы традиционных социальных связей. В этих странах, как и у России и Украины, довольно слабенькие банковские системы. Но наличие традиционных сетей позволяет делать очень сильными не банковские системы, а кредитные союзы, общества взаимного страхования, больничные кассы. Я не уверен, что в России сейчас можно сделать больничную кассу: в начале ХХ века можно было, а сейчас нельзя. А в Казахстане можно сделать больничные кассы — это один из вариантов решения уже не чисто финансовых проблем.
На базе традиционных социальных сетей можно создать крупные организации — не нужно забывать, что южнокорейские чеболи строились на личных родственных связях. В России и Украине не построишь крупную организацию на личных родственных связях: нет такой большой семьи. А в Азербайджане, Узбекистане это возможно. Понятно, что эти социальные сети несут и негативный эффект, потому что есть кланы, которые блокируют какие-то направления развития. С ними что делать? Надо понимать, что задача не в том, чтобы устранить эти кланы, а в том, чтобы ввести их в режим конкуренции, — ровно так, как это было с чеболями в Южной Корее. Пока они делили между собой рынки, страна стояла на месте. Когда их удалось ввести в режим конкуренции между собой, страна стала двигаться — и двигаться довольно быстро. Как ввести их в режим конкуренции?
Для этого есть некоторые пути. Мы же понимаем, что эти кланы блокируют развитие благодаря тому, что у них есть административные рычаги: вот этому клану принадлежит таможенный комитет, а этому — министерство сельского хозяйства. Можно делать вполне модные на вид административные системы, когда имеются правительственные национальные хозяйственные агентства с пересекающимися разрешительными полномочиями. Следующий шаг — акционирование, потом приватизация. Вы получаете переход структуры, которая была основана на обычае, была нелегальной и коррупционной, к конкурентной структуре с легальными доходами и по возможности без революционных переворотов.
Путь от обычая к закону — это стандартный вариант модернизации. Ровно таким путем шли и Англия, и Испания, и Бельгия, и Германия. А вот в России (за исключением нескольких регионов) у нас нет этой точки опоры, связанной с традиционными сообществами. Почему?
(Окончание в следующем номере)
