…Оскорбления Иванушка не мог вынести.— Я — интеллигент?! — прохрипел он, я —интеллигент, — завопил он с таким видом, словно Воланд назвал его по меньшей мере сукиным сыном…Из начального варианта «Мастера и Маргариты»

А сам-то Булгаков — рекомендовал ли себя интеллигентом?

Насколько знаю, воздерживался. Сын профессора Киевской духовной академии, по тогдашним понятиям — провинциал, он скорее хотел выглядеть неким подобием аристократа, что им понималось по провинциальному наивно (монокль, цветные жилеты и т. п. — это едко отметил даже одессит Катаев, чем-чем, а хищной зоркостью не обделенный). К тому же он был не без насмешливой отчужденности принят (полупринят) «пречистенцами» (коренными москвичами, подчеркнутыми интеллигентами, состоятельными, сверхобразованными, ощущающими свою полноценность, — а именно рядом с ними, аккурат на Пречистенке, новоприбывший киевлянин и поселился). Словом, Булгаков как раз в этой сугубо интеллигентской среде чувствовал себя — во всяком случае спервоначалу, хоть обидный осадок оставался, — неуютно.

Правда, уже в «Собачьем сердце» он изобразит профессора Преображенского, можно сказать, реликтового интеллигента (гениально сыгранного в телефильме Евгением Евстигнеевым, явившим, к слову сказать, загадочность актерской природы, ибо замечательный артист никак не был замечен в пристрастии к «интеллигентщине», да попросту к усердному чтению литературы). Однако если вглядеться: несомненный и такой словно бы привлекательный снобизм профессора, его демонстративная независимость, дерзость по отношению к новым порядкам («Да, я не люблю пролетариата» или «Не читайте перед обедом советских газет») покупаются тем, что он обслуживает своим уникальным даром новейшую элиту.

По существу — властную. От него (не от писателя же какого бы то ни было) зависящую своими, уж там, кишечниками или гениталиями.

Судить за это? То же, что осуждать превосходство и нужность профессионализма (только, опять же, не литературного). Но, с другой стороны, может ли быть что-то коварнее, чем подобный полускрытый авторский упрек в адрес хоть тех же «пречистенцев» и прочих «истинных» интеллигентов, при всей моральной брезгливости работающих на тех, кого презирают?

То, что впоследствии многих из них власть, Булгакова физически пощадившая, репрессировала, уж это кровавое дело и воля власти.

Как бы то ни было, отдельность, которую Булгаков ощутил в первую пору столичного существования, если и не изначально определила его характер, то утвердила в таком состоянии. Выработав в нем принципиальную беспартийность, безыллюзорность, в чем он сравним из великих разве что с Ахматовой (но не с Пастернаком, способным бурно увлечься Сталиным, даже не с робко надеявшимся Мандельштамом). И судьба этой безыллюзорности особенно остро позволяет увидеть общую проблему «интеллигенция и власть» (ибо в любом случае никем иным, как интеллигентом, Булгаков быть не мог).

Увидеть именно по причине его необольщенности этой властью.

Булгакова читали все, способные читать; больше того, от «Мастера и Маргариты» не менее чем фанатели, что во многом и плохо. Ставший массовым чтивом, великий (!) роман превращался в подобие многостраничного фельетона, где шуруют остроумные уголовники Бегемот и Коровьев (вроде «благородных жуликов» Питерса и Таккера из О. Генри) во главе с загранично-лощеным, загадочным паханом или крестным отцом мафиозного клана. И драма писателя — «мистического», как он сказал про себя, — драма, о которой он словно криком кричит, для многих утонула и растворилась.

Из того же разряда — суждение, будто прототипом Воланда был Сталин, который на самом деле сравнительно с воплощением абсолютного Зла, абсолютной Власти, абсолютной свободы воли, — жалкая уголовная сявка. Заложник своей несвободы.

Многих сбил с толку и эпиграф из Гете: «…Так кто же ты, наконец? — Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Не обращали внимания даже на то, что это — самооправдание Мефистофеля, втирающегося в доверие к Фаусту. В результате встречаемся — даже у лучших критиков — с толкованием Воланда как вроде бы Робин Гуда, который карает лишь тех, кто достоин кары.

На деле все страшнее.

Как известно, Еленой Cергеевной Булгаковой записаны очаровательные «капустнические» фантазии Михаила Афанасьевича на тему его — якобы — вдруг возникшего фамильярного приятельства со Сталиным. Жаль, не хватает места их здесь привести, настолько они обаятельны, как в придачу и сам диктатор, незаслуженно получивший свою дозу обаяния (так вообще бывает в анекдотах, не только чапаевских, но и ленинских). Даром, что, стань фантазии известны вождю, шутнику, быть может, пришлось бы туго — как Эрдман за свои неофициальные басни отправился в Енисейск.

Дело, однако, еще не в этом.

«Дьяволиада» — называлась ранняя повесть Булгакова, хотя самого дьявола, позже явившегося собственной персоной в «Мастере», там отнюдь не было. Вот дьявольщины — ее сколько угодно. Она призывает советскую реальность, и думаем: разве та домашняя игра, шутливо имитирующая вмешательство, пусть приязненное, верховной власти в жизнь художника, интеллигента, решающее его судьбу, не есть — о, разумеется, покуда невиннейшее — вторжение именно дьявольщины?

Стоит задуматься.

Впрочем, сама власть вела с создателем образа Мастера игру без шуточек, дьявольскую.

Напоминаю опять-таки общеизвестное. Булгаков, вконец затравленный, пишет «Правительству СССР», в сущности, Сталину, отчаянное письмо, перечисляя наносимые ему оскорбления и практически прямо прося об эмиграции. Сталин, испытывавший к Булгакову своеобразное уважение, во всяком случае — интерес («Дни Турбиных» во МХАТе смотрел не менее пятнадцати раз, притом, как явствует из письма сопернику и доносчику на Булгакова, испытывал удовольствие от того, что вот, мол, даже таких, как Турбины, победил, а победа свидетельствует о несокрушимости большевиков), удостаивает писателя телефонного звонка. Кидает подачку в виде устройства на службу в тот же Художественный театр; главное, внушает надежду, обещая личную встречу, — то есть начинает, снова скажу, именно дьявольскую игру.

Не наподобие Воланда, который, правда, в ходе визита в Москву походя расправляется, в частности, и кое с кем из врагов Мастера, — что, между прочим, понятно. Абсолютное Зло предполагает, как сказано, и абсолютную свободу — от всего на свете. Но Джугашвили, в отличие от князя тьмы, ограниченный своими политическими, уголовными, своекорыстными целями, врагов Булгакова даже, конечно, и не пожурил (ежели посадил кого-то, так за другое), а самого писателя надул. Переиграл на том поле, где художнику, интеллигенту делать нечего.

Разумеется, лишь полная безнадежность, а не — будто бы — творческий азарт (как упорно утверждали мхатовцы, включая умнейшего В.Я. Виленкина, лично меня в том убеждавшего), толкнула Булгакова писать апологетическую пьесу «Батум» — о «юности вождя». И тут, не имея ни малейшего права и тем более сил корить загнанного в тупик, приходится отметить: этот интеллигентский грех, это падение страшнее и тем паче трагичнее компромиссно-комфортного существования «пречистенца» Преображенского…

Кстати, смею предположить: не было ли одной из подспудных причин совершившегося капустнического превращения деспота в комический персонаж? (Известно, смех примиряет.) И уж, без сомнения, повлияла игра, начатая и еще не законченная Сталиным.

Так или иначе, «Батум» был написан и с восторгом принят не только заждавшимися мхатовцами, мечтавшими угодить вождю и заодно вернуть на сцену ценимого — хотя не раз ими преданного — автора, но и искренними друзьями. Притом, что в пьесе невозможно углядеть хотя бы проблеск таланта создателя «Бега» и «Кабалы святош». Свидетельство вымученности. Мертворожденности.

И снова — запрет. Унизительный, несравнимый, как горько сказал сам писатель, с былыми запретами «настоящих» произведений.

В общем, Сталин игру выиграл вчистую. Большевики и тут доказали, что «нет таких крепостей…» Булгаков, тревоживший своей «неправильностью», «нездешностью» уж такую «здешнюю» натуру вождя («Мне ваши бритые усики ночью снятся», — скажет он Хмелеву, игравшему белогвардейского полковника, классового врага), этот самый Булгаков потерял для земного мелкого беса интерес. Тех, кто ему сдавался, вождь народов порою щадил. Но презирал.

Хотя не «Батум», а «Мастер и Маргарита» — приговор, вынесенный Булгаковым себе самому. Не бездарная пьеса, а великий роман, где автор, в отчаянии перед беспомощностью добра, в своей «второй реальности» призвал — отчасти как мстителя и благодетеля — наивысшее воплощение Власти и Зла. Чарующее своей всевластностью.

Произведение, в котором автор с наибольшей полнотой реализует свой дар, всегда победа и выход. Но победить можно и себя самого. Выйти — к собственной обреченности. «Мастер и Маргарита» — такой выход, такая победа. Веселье романа — веселье висельника.

Написав роман (причем после него необязательно было писать «Батум», где зло, воспетое под псевдонимом добра, куда мельче, зато находится в первой реальности, способной и уничтожить), оставалось только умереть.

На фоне такой трагедии такого писателя не до нравоучительности. Только до сострадания. И все же… Интеллигенту с властью играть нельзя — хотя бы и потому, что нет перспективы выигрыша.