Водки достать не удалось. Те шестьдесят литров соляры, которые Кукс пытался продать чеченцам в Урус-Мартане, ушли в фонд безвозмездной помощи боевикам. Чехи нас попросту «кинули». А жаль. Три канистры — целое состояние по здешним меркам.

Мы сидим за праздничным снарядным ящиком, помешивая в кружках чуть теплый чай. Тоскливая зима укрывает поле до самых Гойтов, где-то за туманом в горы бьет одинокая саушка, да изредка постреливает пехота в окопах охранения. Холодно и сыро.

Но все же мы довольны жизнью. Вчера Пинча выменял у артиллеристов на курево два снарядных ящика и теперь у нас есть дрова.

Пинча — уникальный солдат. Пиноккио. Пиночет. Буратино. Почему к нему прицепилась эта кликуха, я уже не помню, но подходит идеально.

Городской, но по нему этого не скажешь. В грязнющей шапчонке, которую он не снимает даже в бане, прожженном бушлате и драных штанах, Пинча — самый зачуханный боец во взводе. На лице только глаза и зубы, все остальное — смесь из земли, соплей, свиного жира, соляры и копоти. Он никогда не моется, не стирает форму, не меняет портянок и вообще не раздевается. Бушлат — сальная тряпка. Кирзачи убиты до состояния галош и болтаются на ногах, как покрышки от «БелАЗа». Вши по нему ходят табунами.

Любую свободную секунду Пинча тратит на сон. А если есть жратва — то на жратву. Эти два занятия он может совмещать.

И еще Пиночет постоянно лыбится. Даже когда всем не до смеха. Если ему отрежут голову, то она тоже будет лежать и лыбиться. И жевать. Это уже необратимые изменения.

Воплощение наивной простоты. Форест Гамп смоленского розлива.

Видимо, поэтому с ним никогда ничего не случается. Бог хранит дураков. Пинча должен был погибнуть в первые двадцать минут войны, но не получил даже царапины. Он может спать на броне, скрестив на груди руки и свесив задницу за борт, и свалиться под колеса. Он расковыривает штык-ножом все взрывающееся, не имея ни малейшего представления о саперном деле («Гы… Как оно интересно тут все устроено»), — и ничего не бабахает у него в руках. Он заходит на минное поле, как в собственный сортир, даже не подозревая об этом, и возвращается обратно («Гы… Классно нагадил!»). Он может отправиться ночью на мародерку за пять кварталов и вернуться с банкой варенья.

Чувства страха и самосохранения у Пинчера отсутствуют напрочь. Однажды во время ожесточенной бэтээрной перестрелки Пиноккио все с той же блаженной улыбкой дурачка вылез из окопа и в полный рост отправился за жратвой. Война войной, а обед у него по распорядку. Если снять такой кадр в кино, Спилберг повесится. Только представьте — «Спасти рядового Райана». Нормандия. Высадка. Всеобщее мочилово. И тут с левого края экрана появляется лыбящееся чудо в разношенных кирзачах, пидорке по самые глаза и с двумя ведрами, со словами «Гы… стреляете, да?» проходит через весь экран (секундное затишье, обе стороны офигели) и исчезает в правом краю. И мочилово по новой.

При этом Пиноккио абсолютно беззлобен. Добр и безотказен, так же как и глуп. Его никогда не били, да и не сердились на него по-настоящему. На него просто невозможно сердиться.

Но самое главное, временами в Пиночете просыпается удивительный дар махинации. Вот и сегодня — мало того что ему удалось раздобыть дрова, так он еще и впарил поварам цинк патронов, выдав их за патроны со смещенным центром тяжести: «Гы… Капусту шинковать будете. Накрываешь кочан каской, стреляешь, пуля делает внутри — бррум! — и винегрет готов. Главное, каску ногой прижать, чтобы не ускакала».

Пинча колет доски штык-ножом и бросает щепки в огонь. Красные отблески пляшут на его лице. Тепло волнами разливается по землянке. Тепло порождает ожидание чуда — что-то должное произойти, что-то хорошее. Может быть, мир, может, дембель, а может даже, чем черт не шутит, зампотыл сегодня расщедрится и выдаст на ужин вместо сечки двойную порцию перловки. Все-таки Новый год.

Итак, настроение у нас праздничное. Стол — богатый до неимоверности. На двенадцать человек имеется:

1) две банки фасоли2) две банки тушенки3) пять банок рыбных консервов4) и самое главное — три банки сгущенки!

То есть одна банка на четверых. Такого богатства мы не видели давно. Пожалуй, даже со времен мародерского варенья в Алхан-Юрте.

К сгущенке есть круглые гуманитарные печенюшки, присланные к празднику Борис Николаичем. По тридцать штук на брата. Хорошо все-таки, что у нас самый маленький в батальоне взвод, — гуманитарку делить легче.

Еще в посылках были новогодние открытки. «Дорогой российский воин, — писал нам президент, — в этот трудный и нелегкий для Родины час, когда темные силы… не уступим и пяди… дадим отпор… Но не забывай, что твой долг не только защищать конституционный строй, но и отдать свой голос на выборах. Надеюсь, что выбор ты сделаешь правильный».

— И пусть земля тебе будет пухом, — добавляет Олег.

— Аминь, — лыбится Пинча.

— Который час, Олежа?

— Одиннадцать, — Олег единственный в нашем взводе, у кого есть часы.

— Ну что ж, джентльмены, приступим, пожалуй.

Мы чокаемся кружками с чаем, выпиваем и наваливаемся на сгущенку, зачерпывая ее печенюшками. Война научила нас питаться правильно, и мы черпаем по чуть-чуть и долго жуем. Если есть маленькими кусочками, можно обмануть голодный желудок, создать иллюзию обилия пищи.

Сгущенка! Бог ты мой! Дома я ее и не любил-то особо, здесь же банка сгущенки — предел мечтаний любого махра. Растущим восемнадцатилетним организмам не хватает калорий, и сладкое идет на ура. За сгущенку можно купить, что угодно и что угодно продать. Даже душу. Чехи этим пользуются. Бывает, что под банку подкладывают «лепесток», мину нажимного действия, которая не срабатывает, если на нее наступить, но как только уберешь ногу… «Здравствуй, мама, возвратился я не весь, вот нога моя, в чулан ее повесь».

Впрочем, на банку можно накинуть петлю от проволоки для ПТУРа и дернуть.

Наевшись, отваливаемся от ящика, довольно поглаживая сытые животы. Закуриваем.

Блин-компот, до чего же хорошо все-таки! Новый год. Сгущенка. И президент о нас помнит.

— В Милане на встрече нового тысячелетия будет шикарный карнавал, — Пиноккио раскопал где-то газету двухнедельной давности. — В Лондоне построили необычный шар, чудо дизайна. В Париже… О! В Париже под Эйфелевой башней будет невероятное лазерное шоу. На его организацию потрачено несколько десятков миллионов франков. Приглашаются все желающие. Стоимость тура…

— Буратино!

— Чего?

— Заткнись…

— Олежа, который час?

— Без десяти миллениум.

— Пойдем, что ли?

— Пойдем.

Мы берем заранее заряженные трассерами магазины, отдергиваем полог и выходим в черную южную ночь.

За полем смутно чернеют Гойты. Мы ездили туда пару дней назад, когда в батальоне пропали два бойца с пулеметом. Комбат поднял по тревоге роту пехоты, с шумом выехал на центральную площадь и дал чеченцам тридцать минут на то, чтобы они привели пацанов. Или принесли их тела. И вернули пулемет.

Площадь моментально заполнилась людьми. Их было больше тысячи. В основном истерично голосящие женщины. Но в толпе тут и там мелькали вооруженные бородатые мужчины. Хорошо экипированные, в чистой «натовской» форме. Среагировали они моментально, грамотно заняв позиции вокруг площади. Демонстративно, почти не скрываясь. К коробочкам, что стояли чуть на отшибе, на берегу канала, также выдвинулась отдельная группа с гранатометами и рассредоточилась по задворкам.

Я как связист торчал в башне по пояс, со сдвинутой на одно ухо говорящей шапкой. Связистов обычно стреляют первыми.

Я видел снайпера, целившегося в меня.

Комбат приказал минометной батарее дать залп по окраинам села. Несколько разрывов легли почти вплотную к домам, метрах в трехстах от нас. Комбат встал на броне и сказал, что следующий залп будет уже по площади…

Что ни говори, а залп батареи «Васильков» впечатление производит. Истерия поутихла.

Пришел переговорщик. Мужик лет сорока в сером пиджаке. Глаза какие-то нехорошие, бегающие. Назвался главой администрации. Сказал, что бородатые вооруженные люди — самооборона. Намекнул, что тут сейчас семьсот человек. И им все равно, с кем воевать, главное, чтоб в селе непотребщины не было. Клялся, что солдат в селе нету. Да, когда-то была здесь тюрьма, но ему удалось организовать самооборону и выгнать боевиков. В доказательство показывал свои пальцы, расплющенные дверью. Пальцы были плоские и кривые. Ногти выдраны с мясом. Недавно.

— Поедемте, поедемте из села, — твердил глава, протягивая изуродованную руку и пытаясь залезть на броню. — Посмотрим в развалинах свинарника. Я с вами поеду. Возьмете меня в заложники. Поедемте, поедемте…

Полог землянки захлопнулся за нашими спинами, проглотив полоску света под ногами.

Ночь… Темнота непроглядная. Не видно не то что лапы, носа не видно. Нет ни неба, ни земли. Ни завтра, ни вчера. Ни звука. Ни движения. Ни огонька. Если бы электричество и было, света здесь все равно никто не зажигает — ориентир хороший. Даже собаки не лают.

С заходом солнца жизнь на этом промерзшем поле останавливается. Никто не может быть уверен, что доживет до следующего дня. Все, что ты можешь, это замереть в окопе и до галлюцинаций слушать темноту — зрение в этом мазуте совершенно бесполезно.

Ночью умирают раненые. Клинит башню у живых. Человек слушает темноту, слушает-слушает и вдруг начинает беззвучно смеяться и никак не может перестать.

Ночью ты один. Вот и сейчас мы стоим с Олегом, задрав головы в небо — две маленькие одинокие искорки под перевернутым чугунным сводом, — и каждый из нас сам по себе.

— Который час, Олежа?

— Десять секунд третьего тысячелетия…

— Давай?

— Тишина-то какая… — говорит Олег. — Даже саушки не работают.

— Да пошли они все к черту! Новый год все-таки. Новый век. Новое тысячелетие! Имеем законное право, — говорю я. — Давай.

Мы поднимаем стволы в небо и давим на спуск.

Автоматы задергались в руках, загрохотали, разрывая тишину. Две одинокие трассирующие ниточки вошли в низкие облака и пропали в морозном мутеве.

И тут, словно ожидая команды, заговорил весь батальон. Загрохотало, засверкало, заревело. Тысячи трассеров взлетели над землей и стали веерами чертить ночное небо. Справа разведчики били из пулеметов. Слева обозники стреляли из подствольников. Медики кидали дымы. Пехота лупила в горы из КПВТ. За спиной молотили зенитчики. Снаряды с шелестом уходили в облака, рвались там и озаряли туманными тусклыми вспышками позиции батальона.

Стреляли все. До самого задроченного душарика. До последнего зачуханного банщика. Стреляли без остановки, в едином порыве, выпуская магазин одной очередью, протестуя тем самым против бесправной собачьей солдатской жизни.

И никто не орал «С Новым годом!» и не поздравлял с новым счастьем.

Все было молча.

Красотища была невероятная. Зеленые, красные, белые трассера, осветительные ракеты, рыжие дымы, резкие разрывы гранат…

На войне все-таки было бы очень красиво, если бы не было так страшно.

Из штабной палатки в тапочках выскочил начальник штаба. Подбежал к нам. Съездил мне в челюсть. От удара привалило к броне. Олег успел увернуться.

— Вы чего, полудурки, охренели, что ли!

Начальник штаба боялся, что под шумок кто-нибудь стрельнет в комбата. Такое уже случалось пару раз.

Мы вернулись в палатку.

Пехота шмаляла еще полночи. Начштаба в окопы охранения в тапочках уже не пошел.

Мне вдруг стало обидно. Вот, блин, повезло-то — из всего батальона один в грызло получил. Нет, надо валить в пехоту. Хоть у нас с печенюшками и получше, зато — подальше от начальства, поближе к кухне: целее будешь.

Стащив сапоги, я залез в спальный мешок, потянулся, пошевелил пальцами ног. Приятная синтипоновая прохлада спальника создавала обманчивое ощущение чистой простыни.

— Ну, что… С Новым годом, Аркадий Аркадьевич! — поздравил я сам себя.

— С Новым годом! — ответил я себе сам и, умиротворенный, заснул.

Мне снилось лазерное шоу в Париже.