Цензор хоть от литературы, хоть от кинематографа, театра и других сфер всегда ощущал себя на высоте. В павильонах киностудий, прислушиваясь к актерским репликам и украдкой сверяя их возгласы со сценарием, — создавал сказочный комфорт для режиссеров! К самым неугомонным творцам приходилось приставлять специального соглядатая и тотчас же просматривать на экране еще не смонтированный, а только что отснятый киноматериал. При отсутствии социалистической гармонии сочинителей отправляли к улыбчивому редактору «Мосфильма» Н. Глаголевой. Если режиссура упрямствовала и мозги Мастера функционировали без радикальных изменений, Н. Глаголева приглашала его в «пыточную», где располагался узкий круг цензоров — Е. Сурков, Д. Орлов, Б. Павленок, Ф. Ермаш, Н. Сизов. Ритуал начинался ласково, как у иезуитов: «Ну что у тебя дома? Как семья? Дети? Не пора ли еще разочек отдохнуть?»

Коллеги рассказывали, что наибольшее сострадание вызывал сам директор «Мосфильма» Н. Сизов. Он пребывал в искреннем огорчении и даже терзался, когда при его участии «ломали позвоночники» А. Аскольдову, Э. Климову, В. Мотылю, А. Герману, С. Параджанову… Но особое негодование цензоров вызывала, говорят, черепаха в сказке Ролана Быкова, когда ее панцирь безжалостно давили. Интуиция подсказывала цензороносцам, что дело вовсе не в сказочной черепахе, а в советских танках, прибывших в Чехословакию в 1968 году с братским визитом.

Истинный цензор сейчас хотя и медленно, но вымирает, и не в силу своей слабосильности, а в связи с общей государственной системной деградацией. А в давние времена наносились упреждающие цензурные удары. Загодя. Задолго. Вдруг. Когда Хрущев собрался лететь в Индию, из репертуара кинотеатров был изъят мультик «Лягушка-путешественница». Незаметно также дематериализовалась веселая радиопередача «Опять двадцать пять» в связи с объявленным историческим XXV съездом КПСС. Следует отметить также, что профессиональный цензор весь никогда не умирал, а долго постепенно находился и еще продолжает находиться в полуживом состоянии. Кстати, он был далеко не глуп и не допустил бы, например, в прямом телеэфире фразу о том, что хоть и не сейчас, а к празднику 65-летия Победы каждый ветеран наконец получит жилплощадь.

Когда должность худрука подо мной в очередной раз катастрофически зашаталась, директор, помнится, распорядился во имя общего спасения и блага поставить «Оптимистическую трагедию». Интересно, что спектакль тогда получился не просто удачным, скорее знаменитым. Хотя работа началась с бунта. Нынешнее украшение нашей театральной общественности, народный артист России, лауреат Государственной премии и премии Фонда Станиславского Александр Збруев резко и даже нелицеприятно в присутствии труппы наотрез отказался участвовать в моих «сомнительных режиссерских экспериментах». Что я сделал, рассказывать не буду, но украшение общественности сыграло эпизодическую роль пленного белого офицера не просто прекрасно, скорее феноменально. Мы оба долго плакали потом, обнявшись. И был для этого повод. Комиссар И. Чурикова — на высоких тонких шпильках с белым дачным зонтиком, косноязычный Вожак (Е. Леонов), агрессивно истерический Сиплый (А. Абдулов), умный надменный офицер императорского флота (О. Янковский) и художественный руководитель актерского курса в Училище имени Щукина Радий Овчинников, демонстративно пожелавший отведать комиссарского тела и убитый за это до антракта… — словом, было на что посмотреть! Как любил много лет повторять руководитель отдела культуры республиканского министерства? «Город искренне любит наших замечательных артистов комсомольского театра, но может ли нашими любимцами руководить такой человек, как Захаров? Вот что тревожит».

Тем не менее огромную по численности комиссию, принимающую спектакль, все же посетило общее недоумение — где же вред? Может быть, и кончилось бы все хорошо, если бы не моя репутация и поцелуй Славы Зайцева. В присутствии комиссии он вошел туда, где его не ждали, и, смачно облобызав меня, громко объявил собравшимся: «Ну, Маркуля, ты им опять та-а-ак… врезал! Они даже не догадаются ка-а-ак!» Работники горкома КПСС постарались догадаться.

Через полмесяца выстроился итог цензорских раздумий.

Художник О. Шейнцис придумал длинную вереницу фотографий русских моряков, начинающуюся еще в фойе. Комиссия горкома КПСС, посоветовавшись с комиссией райкома, а та — с комиссией главка и обоих министерств культуры, решила так: «Портреты моряков, которые вы нам показали, физиономически не изучены партийным руководством города. Есть ли у нас уверенность, что среди них нет эсеров, анархистов, меньшевиков и агентов царской охранки?» Хоть режиссер и зашелся в пафосе о героях Цусимы, спектакль был отложен для доскональной биографической проработки каждой представленной физиономии.

Советская коммунистическая цензура принимала подчас фантастические и даже непомерно сказочные обличья, если обличья эти, конечно, не обдавали вас смертельным дуновением, а черепные кости не просматривались на черных лицах столь явственно. Зачем ворошить прошлое? Было и прошло!.. Так ведь никак не проходит! Застревает во времени. Бог с ним, с театром, наступила эра космического вселенского Телевидения. Можно предположить, что и здесь я не увижу ничего хорошего. Однако увидел и услышал отважные слова, которые растревожили живых, полуживых и уже наполовину усопших функционеров. Успешный топ-менеджерский проект не может оплачиваться человеческими жизнями — примерно так было сказано. Почему эти слова я отношу к отважным? Потому что они направлены против большинства участников известного опроса российских граждан. И еще потому, что из отдельных целебных слов формируется мозговая ткань человека. Сравните Северную и Южную Корею. Или даже земли бывшей ГДР и остальную Германию. Кажется, что всего важнее теперь экономика, но это только кажется. «В начале было Слово!.. Слово было Бог» (Святое Благовествование от Иоанна. Гл. I). Поэтому Слово, произнесенное в самом логове «паньской настороженности» о том, что договор Сталина и Гитлера одинаково противен полякам и россиянам, — одаривает нашу историческую науку живительным глотком кислорода.

И еще, может быть, для нас главное: должна ли быть политическая цензура в новом российском демократическом государстве? Вопрос о демократии для всех нас самый наиважнейший, раз хочется нам, пусть не сразу (сразу никогда не можем), примкнуть бы, как теперь говорит правительство, к нормальным странам, а они, как назло, все демократические. Пока что вершина наших общих творческих достижений это «Минута славы» и безмерно бесконечное ледовое катание с тревожными сообщениями, что все ребра у катающихся сломаны, кости надломлены, наличествует сотрясение мозгов и только одна толчковая нога на двоих. Но за счет преодоления, превозмогания, концентрации запредельных сил — катание потрясающее, гениальное, необычное, выдающееся и ничего другого, кроме своего привычного балла 12, ровно не заслуживает.

И все-таки среди засилья политических тренированных полуживых цензоров отдельные подарки наше общество получает. Как? Неведомым образом под глыбой книжной макулатуры, среди образовавшихся завалов о лучшем топ-менеджере, о «Берии — последнем рыцаре Сталина» и под другими книжными ужасами можно обнаружить некоторые имена, что продолжают работать вопреки знаменитому постановлению о вредной фальсификации того, что с нами было. Появляются люди, которые продолжают рассматривать историю как науку в развитии. Чтобы прийти, пусть не скоро, в своем движении к правде, к истине, здравому смыслу — надо честно, подробно и нелицеприятно изучить свое многострадальное прошлое, о котором мы знаем недопустимо мало. Интересная деталь: после берлинского разгрома в 1945 году при социальных опросах немцы отводили Гитлеру как личности почетное, славное место. Власти ФРГ потратили примерно 10 лет, чтобы изменить ситуацию, но они работали так, как умеют работать только немцы. Во всех городских ратушах устраивались бьющие по нервам выставки мерзостей гитлеризма. Туда в обязательном порядке, снимая с уроков, приводили школьников и водили на осмотр лагерей смерти, а заодно и на горы золотых зубов, а также вторсырья — человеческой кожи. Народ сумел прочесть в книгах, журналах, брошюрах ужасные страницы своей двенадцатилетней истории. После 10—12 лет новый соцопрос завернул Гитлера с компанией в историю Германии, но без придыхания, с тоскливой послепокаянной задумчивостью, о которой у нас и не мечтается. Легкая зависть кружит голову, о чем я уже писал, — нет проспектов Геббельса и Риббентропа, нет в названиях улиц Хорста Веселя и прочих мерзавцев. Своих нелюдей немцы продолжают тщательно изучать, демонстрируют по телевидению документальные фильмы о фашизме, и люди стараются познать болезни мозга, превратившиеся в 12-летнюю эпидемию.

К сожалению, проблема дистанцирования от сталинизма оказалась для граждан России непомерно тяжелой. Даже наглое царапанье когтем Сатаны на стенах метрополитена якобы исторической истины не произвело особого впечатления на пассажиров и не подвигло наших пастырей к громкой отповеди в стиле преподобного патриарха Тихона. Даже тогда, когда в «Известиях» появилась «песня о Сталине», подписанная неким С. Рыбасом. Даже тогда — молчание высших церковных иерархов. Возможно, поэт С. Рыбас не знал, что в феврале 1953 года готовилась партия товарняков для насильственной депортации лиц еврейской национальности из центрального района на северо-запад страны. Опыт такой депортации у Берии был. Если у Рыбаса нет еврейской крови, пусть не расстраивается, в списке арестованных по «еврейскому центру» значились В. Виноградов, П. Егорова, В. Василенко, Г. Майоров и другие, лишь днями позже в список «пассажиров» вошли сразу все медики еврейского происхождения, все мировой известности музыканты, артисты, режиссеры, литераторы, такие как Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Григорий Козинцев, Григорий Рошаль, Юлий Райзман, Марк Донской, Сергей Юткевич, Самуил Маршак, Илья Сельвинский, Евгений Шварц и многие другие (Арк. Ваксберг. — М: Из ада в рай и обратно, Олимп, 2003). Теперь Сталину эти люди не нравились, особенно когда окончательно разгулялось его психическое нездоровье. Кстати, фамилия Рыбас для Сталина малоприятная, и ее носитель мог вполне бы вписаться в компанию врагов народа. Сам проект был продуман и подготовлен обстоятельно, разве что в подготовленных бараках на северах не было тепла, как и в товарных вагонах, но доехать до северов в лучшем случае могла только половина депортированных, на остальных по ходу движения должны были напасть заранее тренированные команды «из титульного населения» для стаскивания из вагонов и убийства «в праведном гневе».

И все-таки несмотря на то что количество живых и полуживых сталинистов с каждым годом неустанно возрастает, втащить обратно на Лубянскую площадь изваяние Дзержинского, мне кажется, на сегодняшний день проблематичным. Мы с ним хотя и породнились, но он все-таки автор известных откровений: «Еще мальчиком я мечтал о «шапке-невидимке и уничтожении всех москалей». Интересно, отнес бы он этот пассаж сейчас к «Единой России», которая так жаждет заполучить обратно его светлый облик?

«Ф.Э. Дзержинский — создатель ГУЛАГа, организатор «философского парохода» 1922 года. Он вывез из России лучших писателей, мыслителей, философов, профессоров. Неизвестно, кого он любил, но доверял только латышским стрелкам, а к русским людям вместе с вождем пролетариата относился, как к хворосту, предназначенному для пламени мировой революции. Он — изобретатель «красного террора», и, наконец, он первый, кто начал заставлять всех искать и искоренять у москалей иностранные заговоры». (История России XX век. — М: АСТ: Астрель, 2009. Стр. 817.)

Лишь в 80-е годы стали появляться в нашей печати статьи об этой страшной личности. И еще обозначились новые имена в исторической науке, что дополнили замечательные работы Г. Попова, Р. Пихоя, В. Мельникова, А. Торкунова и многих других. На наших глазах Л. Млечин из обыкновенного культурного журналиста превратился в выдающегося исследователя новейшей российской истории, его «Вторая мировая: случайная война» — книга уникальная по своей простоте и доказательности.

Вместо политической цензуры — нам нужна сегодня только одна «общественно-биогигиеническая». Если талант написал о своей возвышенной любви к козе, и коза, что важно, ответила ему взаимностью — пусть талант укусит себя за голову и положит «бестселлер» в стол.

В заключение я все-таки признаюсь в тайной любви к другу-цензору. Это редчайший специалист по изобразительному искусству. Он рассказал мне, режиссеру студенческого театра, о супрематизме, о великом черном квадрате Малевича, о пути Василия Кандинского от реализма к абстрактным полотнам.

Мой друг в отличие от меня был выездным, дни и ночи проводя в европейских и американских музеях. По возвращении на родину убедительно рассказывал в газетных статьях, брошюрах, журналах и книгах о всей тлетворности буржуазного искусства. Его загнивающей сущности. Его очень много и охотно печатали.

Наверное, это было своеобразное воплощение русского революционера — предателя Азефа. Он составлял списки друзей-революционеров и получал за это деньги в царской охранке. Многие из ныне живущих забыли Евно Азефа, а ведь его живучие биочастицы продолжают свой путь в нашей ментальности и наших химерах. Достаточно вспомнить вскрытый в 1935 году личный сейф Я. Свердлова, набитый золотом и бланками для фальшивых паспортов. И друг, о котором я пишу, он, конечно, не только мой, я не достоин такой чести. Но и не отрекаюсь — был обаятельный человек. Думаю, что он — есть новое воплощение Азефа, который постоянно парит над нами. Интересно только: спустится ли, обоснуется, угнездится среди доверчивых граждан? И когда это произойдет? Сейчас? Или уже произошло?.. (Не так примитивно, конечно, с нюансами.) Вероятно, рано говорить ему «прощай». Но и «Здравствуй, цензор — друг мой!» тоже говорить не хочется.