C Леонидом Парфеновым случился юбилей. Половину из своих 50 лет он связан с ТВ, а шире — с политикой. (Ведь за публичную политику у нас принимают исключительно то, что показывают федеральные каналы.) Так что юбилей Парфенова в некотором роде — эмблема слома эпох.
Леонид Геннадьевич появился на телеэкране более 20 лет назад. Дряхлое Гостелерадио уже не могло работать по-старому, новое ТВ еще не народилось. То было, как сказал бы Тынянов, время промежутка, родовая черта которого — смена школ одиночками. Одиночка Леня оказался юношей сколь даровитым, столь и смышленным. В первом своем качестве он интуитивный творец, мастер детали, человек вкуса и стиля. Во втором — специалист по массовому сознанию, определивший суть ТВ: оно обретается между шампунем и прокладками.
Парфенов принялся радостно обустраивать сию экологическую нишу. С одной стороны, он одарил народ нескончаемыми, как прокладки и шампуни, старыми песнями о главном, с другой — новым ритмом, темпом, иронично-парадоксальной интонацией. У мальчика из Череповца оказался звериный нюх на то, что сегодня «носят». Начинал с радикальных проектов типа «Дети ХХ съезда», «Портрет на фоне», но быстро понял, что сиюминутность — штука ненадежная. Перешел на неполитические новости, а вскоре и вовсе эмигрировал в историю. И тем не менее даже такого осторожного господина, как Парфенов, ждала перемена участи. Официальным поводом увольнения с НТВ послужило интервью с вдовой Зелимхана Яндарбиева. Истинная причина, однако, в другом. Уже само наличие таланта в нулевые рассматривается как оппозиционный акт.
Парфенов не сдавался. Он не хотел пасть смертью храбрых, как его коллеги по старому НТВ. Продолжал работать, преодолевая не только внешние обстоятельства, но и борьбу внутренних мотивов. В нем всегда боролись художник и менеджер. Строительным материалом художника Парфенова стали обломки двух империй, советской и российской, а свой звук он нашел в слове «намедни». Архаизму из разряда замшелых «надысь-кубыть» автор придал расширительное толкование. И тут он был прав: с точки зрения вечности Петр Первый царствовал намедни. Но художника одергивал менеджер, чей Бог — рейтинг. Главное для меня, любил повторять Л. П., сделать модный продукт, не поступаясь темой. Для своих программ он придумывает оригинальный ход: наше прошлое нуждается не столько в трактовках (уж этого добра навалом), сколько в инвентаризации. Он как тот французский философ, который утверждал: самое интересное — знать, сколько стоил пучок лука, когда голова Людовика скатилась в гильотинную корзину. Пучок лука чрезвычайно волнует нашего бытописателя. (Вспомним, как он носился с восстановлением в Нескучном саду настоящего ледяного дома для Анны Иоановны.) А вот корзины с отрубленными головами Парфенов как бы и не замечает. Историзм мышления для автора — категория унылая. Но без него прошлое превращается в компьютерные комиксы, что не раз случалось с сочинениями автора. С ним трудно не согласиться: история в прайм-тайм — вещь отдельная…
Впрочем, размышления о его творческом методе неуместны. Парфенов высится Монбланом посреди тусклой равнины. Его работы вызывают восторги, хотя в них все чаще ощущается предсказуемость первого из отличников. Особенно огорчил налет хлестаковщины в недавнем фильме «Птица-Гоголь». Желание объять необъятное привело к сбоям ритма и вкуса. Призрак Гоголя, который материализуется с завидной частотой эдаким стариком Хоттабычем за спиной у Вольки-Парфенова, уместнее смотрелся бы в документалках типа «Плесени». Фразу о «Шинели»: «Это повесть об убожестве» демонстрирует несвойственную автору легкость в мыслях. Ну а приписывание Даниилу Хармсу сочинения «Веселые ребята» и вовсе вызывает недоумение (авторы остроумнейшего текста — Доброхотова-Майкова и Пятницкий).
Лучшее из сделанного в последние годы — четырехсерийная «Крымская война». Современность проекту сообщали не пошловатые аллюзии, но точный анализ структуры власти Николая I, ввергшего страну в войну. Выяснилось, что за истекшие 150 лет в этих самых структурах мало что изменилось. А рассказы о том, как блеск николаевской власти скрывал чиновничью коррупцию, как бюрократия промышляла откатами, — будто списаны с нынешних первополосных статей. Только теперь торгуют все больше нефтью, а тогда — корпией (лучший перевязочный материал). Парфенов снял фильм о трагическом разрыве между закапсулированной властью и народом, выживающим не благодаря, а вопреки этой власти.
И поражений, и побед — всего было много у Л. П. Из них ткалось полотно нового телеязыка. Одновременно проистекало ваяние собственного имиджа. Парфенов — это всегда модно! Наш герой виртуозно переплавляет стратегию культурного поведения в акт творчества. Неизменное присутствие Л. П. в кадре (хоть в центре новогодней вечеринки, хоть за спиной Хрущева, хоть в покоях Александра II) — не прикол, а концепт. Маэстро эстетического камуфляжа, он не создает новую реальность, а лишь блистательно стилизует ее. Лианы, обвивающие дерево, живут за его счет, но они же его и губят.
Сегодня художник (и менеджер) Парфенов выродился в бренд. Фильмы выпускаются в лучшем случае раз в год, но сам юбиляр все чаще мелькает в телевизоре. Теперь он охотно презентует и себя, и свои книги хоть «На ночь глядя», хоть утром, «Пока все дома». А еще он заседает в жюри «Минуты славы», а еще блистает у Диброва, а еще зажигает в «НТВэшниках»…
Жизнь удалась. Парфенов — самый элитарный человек в самом массовом из искусств. Его 50-летие отметили все каналы. Его именуют не иначе как классиком. Его и впредь будут звать всегда и всюду. Главное — чтобы не снимал «Намедни-2010», не сопрягал прошлое с настояшим, не делал ювелирные политические комментарии, на которые он мастер. Быть памятником самому себе — вот формат, уготованный Парфенову второй реальностью.
