По дороге слышим комментарии по радио. Странно, но уже звучат глаголы будущего времени. Говорят о том, какие поправки в закон о борьбе с терроризмом будут приняты, какие совещания проведены, какие персоны, возможно, сняты с постов. Будто страна, вздрогнув от подземного взрыва, спешит скорее миновать сегодняшний день и уже жить завтра. Но в понедельник в переулок Хользунова, 7, в морг № 2 еще везут тех, для кого завтра не наступит никогда.

И сюда же со всего города бегут и едут больные от беспокойства и тревоги люди, для которых время остановилось на обрывающем сердце «сегодня утром». Пока делают заявления президент и премьер, снимают десятки камер и смывают кровь с плит подземных вестибюлей, в старом здании Института судебно-медицинской экспертизы тяжело, с перебоями бьется финальный пульс трагедии: родные опознают своих.

— Почему, почему меня не пускают?! Я ничего не буду трогать, только посмотрю! — в списках МЧС Евгений Макаревич увидел имя младшего брата. Он еще сохраняет надежду: опознание не началось.

— Нас трое, я старший! — Евгений мечется по коридору, говорит громко, как глухой, кому-то отвечает по мобильнику: «Славка, наверное, погиб, но родители пока не знают», — еще кого-то просит вызвать врача отцу и матери; тихие уговоры психолога помогают плохо. Наконец его ведут внутрь. И выходит он таким, что ясно: брат опознан.

А во двор въезжают и въезжают белые катафалки и желтые «скорые помощи». В коридоре сгущаются люди. Тихо устанавливают свои чемоданчики врачи «скорой», молча наблюдают за происходящим подполковники МЧС, курят психологи и судебно-медицинские эксперты. Cквозь служебное бесстрастие во всех лицах проступает растерянность. Родственники видны сразу: бедствием они отделены от прочих, как раненые от здоровых. Все непрерывно перемещаются между тремя дверями: за одной, под кодовым замком, регистратура, куда обращаются вновь прибывшие; за другой, настежь распахнутой, — помещение конторы ритуальных услуг, увешанное венками и погребальными покровами: на этом «рабочем» фоне развернут временный пункт психологической помощи. За третьими — высокими, старинными — лежат погибшие.

Сначала в регистратуре родным предъявляют фотографии трупов. Если обнаруживается сходство — ведут к телу.

…Входят двое пожилых людей и мальчик лет семнадцати. Ищут свою дочь и мать мальчика.

— Мы живем на метро «Фрунзенская», в 8.15 она вышла из дома. Минут пять шла до метро, еще пять спускалась. Села во второй или третий вагон, мы всегда садимся в эти вагоны. Получается, что в 8.30 она была на «Парке культуры». Я звонил без десяти девять — телефон был недоступен.

— Пытались дозвониться по телефонам горячей линии, не вышло, — немеющими губами вторят родители.

Нигде нет фамилии Чернова, но какую-то неопознанную женщину оперировали в Седьмой городской, старики и мальчик надеются: здесь, в морге, ее нет.

— Где тут журналисты?! — на нас вдруг надвигаются четыре милиционера и штатский. — Ну-ка, покиньте помещение! Побыстрей!

Коллеги из газеты «Метро» послушно идут к выходу. Мы сидим. Штатский напирает:

— Мы вас очень любим и уважаем, но, пожалуйста, покиньте, помещение.

Тут за спинами собравшихся раздается уверенный голос, и появляется человек, сразу понятно, главный: седоватый ежик, цепкий взгляд, сине-зеленая медицинская роба. Спрашивает:

— Пресса что-то нарушает?

— Нет, — нехотя признают прочие.

— Ну и пусть сидят, я не против.

Глаза Олега Викторовича Кригера, заведующего вторым отделением Бюро судебно-медицинской экспертизы департамента здравоохранения Москвы, на дверях кабинета которого написано просто «директор морга», видели так много, что почти утратили цвет. Такие виды выпадают на долю только специалистам по танатологии (Танатос — бог смерти. — Прим. ред. ), науки об умирании. Его жизнь состоит в опознании смерти — Кригер и его сотрудники работали с погибшими на Дубровке, с жертвами взрывов на Каширке, «Автозаводской» и «Рижской». Он сильно занят, но краток и внятен:

— Никаких трудностей с судебно-медицинской точки зрения исследование не представляет. Тут все ясно: поражающие предметы — куски арматуры с палец толщиной. Самое трудное — опознание. И сейчас главное — разобраться с родственниками.

Спрашиваем, когда будут списки погибших (видели в руках одного из экспертов список в сорок фамилий).

— Сейчас этого не знает никто в Москве. Нам только что принесли фамилии из департамента социальной защиты, двадцать семь человек, но в них нет еще ни одного из «наших», со станции «Парк культуры».

Слышим, как сотрудники Кригера говорят друг другу вполголоса: «У нас четырнадцать людей и шахидка». Для террористов свои — расходный материал: от женщины, которая, говорят, молилась Аллаху вчера в метро «Парк культуры», остались лицо, грудная клетка и руки.

…У стариков, которые ищут дочь, поднимается давление, белый как стена мальчик отправляет их домой:

— Иди, бабушка, иди, я позвоню!

И сразу из регистратуры к нему выходит девушка, на которой нет лица:

— А где взрослые?

— Ушли.

— Ну что, пойдем, попробуем опознать?

Через минуту Сашу выводят на воздух: на фотографии он узнал мать. Этот миг разом прибавил ему лет десять: лицо раздавлено страданием и слезами. Вернувшись, бессильно опускается у стены на корточки. Кригер смотрит строго:

— Здесь не место плакать. Ты мужчина, возьми себя в руки. Нет сил на опознание — зови родных.

Появляются родные — сестра и дядя. Смятые горем, молча сидят у стены. Людмила Павловна Чернова, сорока пяти лет, инженер-электрик, этим утром, как всегда, ушла на работу… Ее мать, вернувшаяся в морг, не верит: «А может, не она? Не она?!» И, узнав, кричит, как кричат в народе — страшно, без оглядки на окружающих.

…Огромный мужик влетает с улицы, и сил его хватает только на слово: «Куда?!» И для него распахивается бездна.

В этом неприглядном коридоре происходит опознание не только погибших — всей нашей жизни, буднично и внезапно трагичной. В ней морг волей несчастных исторических судеб постепенно стал одним из самых эффективных институтов нашего государства: здесь работают быстро, профессионально, без ошибок. И работы все больше.

…Одной из первых, в 13.30 в понедельник, в морге появилась женщина в слезах, стала стучать в регистратуру. Вышла девушка:

— Кто у вас умерший?

— Сын ехал в институт в 8.30, проезжал «Парк культуры». Его телефон не отвечает.

— Еще никого не привезли, подождите.

Она встает у стенки рядом со мной (Юлией Полухиной. – Прим. ред. ). Мы вдвоем в пустом коридоре.

Решаюсь с ней заговорить, выясняю, что ее зовут Анна.

— А вы звонили в больницы?

— Да, но сначала поехала в институт. Он там не появился.

— Что сказали в больницах?

— Я звонила по телефонам горячей линии, которые вывешены на метро «Парк культуры». В списке выживших его нет. Сказали — ехать в морг. Его привезут как неопознанного — у него нет с собой паспорта.

Я пытаюсь объяснить, что даже в больницах еще не все опознаны. Предлагаю помощь. Сына зовут Ваган Степанян, возраст 17 лет, студент факультета политологии МГУ, одет в зеленые брюки, черный кожаный пиджак и футболку с рисунком. Звоню коллегам, которые работают в больницах, они начинают искать в списках.

— Анна, где вы живете?

— На «Войковской». Он вышел из дома примерно в 7.20—7.30, значит, без десяти восемь спустился в метро.

— Но взорванный поезд ехал не в сторону «Университета», а в сторону «Улицы Подбельского»! Возможно, он где-то в тоннеле, еще не всех вывели наверх. По крайней мере, он не был в эпицентре взрыва. У него же есть друзья — вы знаете их телефоны?

— Муж знает.

Трясущимися пальцами набирает номер мужа, и вдруг выскакивает на улицу. Догоняю:

— Нашелся?

— Дозвонились до друзей! Он и про теракт не знает. Он, дурак, поехал анализы сдавать, там телефон не ловит.

Звонок мобильника звучит музыкой. Анна рыдает в трубку:

— Ваган!!! Сиди там, мы с папой сейчас за тобой приедем. Сынок, ты жив!