В апреле 2004 года, через полгода после теракта на Дубровке, адвокат Каринна Москаленко в интересах жертв «Норд-Оста» подала жалобу на действия правительства России в Европейский суд по правам человека. Через несколько месяцев аналогичную жалобу подала еще одна группа заявителей. Шесть лет обе жалобы проходили инстанции страсбургских коридоров, шел обмен сторон состязательными бумагами. И вот — большая победа для всех, чью жизнь «Норд-Ост» в той или иной степени искалечил, да и вообще для всех нас, жителей России: суд объединил оба дела в одно и принял решение о приемлемости жалобы. О том, что это означает и какие шаги предпринимает правительство России, чтобы правда никогда не стала очевидной, «Новой» рассказала адвокат Каринна Москаленко.

— Каринна, у «Новой газеты» появилась информация, что Европейский суд по правам человека принял решение о приемлемости жалобы «норд-остовцев»?

— Да, это так. Это еще не решение по существу нарушений, но тем не менее очень важный этап в рассмотрении жалобы. Суд признал, что наша жалоба находится в его юрисдикции и он будет принимать решение по заявленным нарушениям. А решения Европейского суда обязательны к исполнению.

— Но ведь жалоба поступила в Европейский суд достаточно давно?

— Да, и дело уже было коммуницировано правительству.

— Коммуникация — это…

— Это начальная стадия рассмотрения жалобы, на которой суд ставит перед сторонами — заявителями и правительством — вопросы по существу будущего решения суда.

Европейский суд на нынешней стадии уже в решении о приемлемости описал факты, которые посчитал установленными. Для этого он использовал сведения из жалоб заявителей. До принятия такого решения все возникшие вопросы были правительству поставлены, правительство на вопросы ответило, а заявителям было предоставлено их неотъемлемое право комментировать ответы, возражать по мере необходимости.

— Что происходит после стадии коммуникаций?

— Суд переходит к составлению решения. Но принятие решения по сложным делам, как и по этой жалобе, происходит в два этапа. Прежде всего суд отвечает на вопрос, приемлема ли вообще эта жалоба или какие-то ее пункты к рассмотрению в Европейском суде. Это не простая формальность, стоит упомянуть, что большинство жалоб не принимается к рассмотрению именно на этой стадии. Подавляющее большинство жалоб из России не доходит до суда только потому, что заявители не исчерпали еще всех средств правовой защиты в стране или превысили шестимесячный срок для подачи жалобы.

— Значит, первый этап — о приемлемости жалобы — вы прошли. Что теперь?

— Теперь, на второй стадии, суд будет выяснять, какие именно нарушения были допущены государством. Сейчас и нам, и представителям правительства заданы дополнительные вопросы уже по существу предполагаемых нарушений. Вопросов этих очень много, что, прямо скажем, не очень частый случай для Европейского суда. Вопросы даже сгруппированы и поделены на восемь частей, некоторые части содержат по десять вопросов.

— То есть Европейскому суду до сих пор многое не ясно?

— Да, они требуют разъяснений. В основном от правительства. Мы подвергли критике первоначальные ответы правительства, и это повлекло со стороны суда постановку новых очень важных и очень существенных вопросов. Дело «Норд-Оста» рассматривалось палатой судей из семи человек, среди которых был и судья от России.

— А среди судей всегда бывает представитель страны-ответчика?

— Да, это обязательно.

— Интересно было бы узнать, какие вопросы ставит сейчас Европейский суд перед правительством России?

— Вот именно об этом я как раз говорить и не имею права, поскольку суд обратился ко всем адвокатам, ведущим дело, с просьбой соблюдать режим конфиденциальности. Не могу не отметить, что конфиденциальность в данном случае — это некий юридический нонсенс, потому что абсолютно все заседания по «Норд-Осту» в России шли в открытом режиме и никогда ничего не секретилось. Это, конечно, некая придумка российского правительства — именно оно обратилось в Европейский суд с просьбой о конфиденциальности, а суд, не подозревая о действительном положении дел, принял эту придумку за чистую монету. Я думаю, что можно говорить о некоем преднамеренном введении суда в заблуждение и по этому поводу уже направила в суд свои соображения.

— А для чего правительство это сделало?

— Правительство пытается скрыть некоторые обстоятельства дела.

— Но это же нелогично. Обстоятельства все известны. Значит, идет какой-то сбой логики?

— Абсолютно точное выражение. Но сбили эту логику у Европейского суда именно власти. Я уже сообщила в Страсбург, что все данные широко открыты и что даже все судебные заседания шли в открытом режиме. И какие бы мы неприятные вопросы ни поднимали в российских судах, те вопросы, которые власти пытались и хотели бы засекретить, были заданы, и ответы на них получены — открыто. К сожалению, российские суды во всех наших жалобах отказали, и родственники, например, до сих пор не знают, как погибли их близкие, воздействию какого вещества они подверглись.

— Вообще-то, наверное, об этом имеют право знать не только родственники?

— Без сомнения. Это общественно важное дело. В письме в Европейский суд я процитировала рекомендации Комитета по правам человека ООН, в которых говорится, что КПЧ ООН считает, что эти вопросы должны быть тщательно и независимо расследованы, а широкая публика должна знать о результатах. Тем не менее на каком-то этапе правительству удалось убедить Европейский суд в необходимости засекретить дело, мотивируя это вопросами национальной безопасности. И это притом, я повторюсь, что все то, о чем сейчас спрашивает Европейский суд и о чем я пока не имею права говорить подробно, уже было предметом рассмотрения в российских судах.

— Ну тогда я спрошу, а что было предметом рассмотрения в российских судах?

— Обо всем этом очень подробно писала Анна Политковская в «Новой газете», и это было нам огромной моральной и информационной поддержкой. Мы ставили вопросы о правомерности использования газа, о природе этого вещества, о том, на каком основании был начат штурм, зачем был применен этот газ, если он был не способен предотвратить взрыв, а мог его лишь спровоцировать. Но взрыва почему-то не было. А вот почему — это, возможно, ключевой вопрос. И многое-многое другое.

— То есть, получается, вопросы остаются те же самые, и вы не особенно далеко продвинулись?

— Как вам сказать. Вот вы мне задали вопрос: если в России все известно, то какой смысл просить Европейский суд о засекречивании? Но в наших-то судах российские власти получили полное удовлетворение и согласие с их позицией, а жалобы ВСЕХ потерпевших были признаны необоснованными. Нам было отказано во всем, кроме ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ ВСЕХ МАТЕРИАЛОВ ДЕЛА. С тех пор материалы перестали быть конфиденциальными. Ну, а с решением Европейского суда о признании дела приемлемым для рассмотрения у российских властей появились опасения, что по этому делу буду признаны нарушения.

— И будут удовлетворены иски заявителей?

— Там ведь проблема не в исках. Это не иск, предмет обращения вовсе не материальный.

— Предмет обращения — восстановление справедливости?

— Совершенно верно. Если говорить языком Европейского суда, то это признание нарушения со стороны государства прав заявителей, гарантированных Европейской конвенцией по правам человека.

— Вот я все равно не могу понять, от кого правительство секретит эти документы? Ведь в суде все равно будут все материалы читать.

— От российского народа. Если будут признаны те нарушения, о признании которых просят мои доверители, то лицо российской власти будет выглядеть не самым презентабельным образом.

— Но ведь если это будет признано, то независимо от степени конфиденциальности?

— Видимо, есть желание скрыть, по каким ИМЕННО вопросам в этом деле могут быть признаны нарушения, если в решении Европейского суда речь пойдет о чьей-то ПЕРСОНАЛЬНОЙ ответственности, то конфиденциальность даст возможность эти имена не разглашать и даже наказать моих доверителей и нас, четверых адвокатов, если мы будем распространяться на эту тему. Но я, честно говоря, не представляю, чтобы по такому делу можно было принять решение о засекречивании. Кроме того, я не смогу проследить за всеми заявителями — я что, должна у них у всех подписку о неразглашении брать? Их больше шестидесяти человек, и все они возмущены уловками правительства.

— Значит, если все дело будет засекречено, то, соответственно, все решения по нему тоже будут засекречены, и мы никогда не узнаем, какие высокие люди отдавали приказания и какие действия были совершены в результате этих приказаний? Может, в этом-то и состоит тайный смысл действий правительства?

— Весьма вероятно. Я, к сожалению, не исключаю возможности засекречивания этого дела в том объеме, который превышает необходимые пределы конфиденциальности, но я надеюсь, что этого не произойдет, поскольку очень подробно и ясно мы описали Европейскому суду степень открытости, которая по «Норд-Осту» существует, по самым тяжелым и острым моментам.

— В общем, вы противостоите попыткам в очередной раз сказать обществу как можно меньше правды?

— Да. Если бы я не имела ограничений в части конфиденциальности, я бы с большим желанием рассказала читателям и всем россиянам, на чем сфокусировал свое внимание Европейский суд, поставив беспрецедентно большое количество вопросов, и не в бровь, а в глаз. Без сомнения, ответы правительства должны стать достоянием общественности.

— Сколько же нам ждать?

— Поскольку срок ответа сторон на новые вопросы суда — 31 мая, то надеюсь, что не позже этой даты, но может быть, и раньше.