Вы спрашиваете меня о переменах в жизни общества. А я начну с кино. Что происходит в последнее и предпоследнее время? Убийство зрителя. Уничтожается способность воспринимать чужое переживание. И это уже диагноз обществу. Или приговор, если хотите. Зрителя так долго вскармливали суррогатной пошлятиной, что ему трудно воспринимать подлинное. Трудно — это не значит, что все окончательно потеряно. Все время возвращаюсь к изумительному многочасовому фильму Алика Дормана «Подстрочник». Монолог Лилианы Лунгиной. Мы видим лицо, на котором жизнь оставила свои следы. Ну не лицо кинозвезды. Еще и буквы алфавита не все выговаривает. С точки зрения телемагнатов — заведомо оглушительный провал. Но человек заговорил о своей судьбе, соединенной с отечественной историей. И это стало необходимо многим. И документальный цикл с одной, уже немолодой, героиней превратился в едва ли не главное событие общественной культурной жизни. Значит, еще не совсем исчезла способность слышать чужую боль, мыслить вместе с героем, сострадать, совершать сопереживающее путешествие сквозь историю.
Сегодня модно цитировать Достоевского. Не во всем можно согласиться с великим писателем, особенно читая его дневники, но то, что в «Великом инквизиторе» он прозорливо начертал нынешнюю эпоху — очевидно. Постулаты «Великого инквизитора» чуть ли не дословно звучат из уст теленачальников. Значит, прав Достоевский: он к нам действительно пришел, и мы возопили, принеся свободу к ногам правителей: «Лучше поработите нас, но накормите нас».
Все взаимосвязано и проистекает из рыночного мировоззрения. Для меня расхожая фраза «Время — деньги» рифмуется с уголовным презрением: «Умри ты сегодня. Я — завтра».
Люди смотрят не в глаза друг другу, а на швейцарские часы за миллион долларов и на бронированные стекла автомобилей. Сегодня все против всех. Все диктует конкуренция, жажда обойти другого. Охота к мгновенному успеху. Под успехом подразумевается сорванный куш, который и определяет положение в обществе. Нечистая на руку чернь становится элитой, на которую равняются, которая остальных презирает. С точки зрения сегодняшней морали Бальзак должен считаться реакционным писателем, не говоря уже о Золя. Впрочем, боюсь, что и Шекспир скоро станет помехой в нынешних идеалах, поскольку его сочинения говорят прямо противоположное тому, что мы сегодня исповедуем. В обществе распространен спертый воздух уголовщины: от паханских взаимоотношений «по понятиям» до лексики.
Опасно, что в обществе сложилось презрение к труду. Понятие «сделать вещь» стало архаичным. Торжествует другое — «я его сделал». На первый план вышло понятие «отдыхай!». Это подмена внедряется в состав личности. Превращает личность в личину.
Не задумываемся, в какую сторону идем, главное: вперед! легче! веселей! Ощущение, что общество интересует три вещи: Сочи-14, голубой поток через Балтийское море и провал «Утомленных солнцем-2». Недавно был репортаж об инспекционном приезде Путина в Сочи. Прекраснодушный разговор о строительстве олимпийских сооружений в полнейшей гармонии с требованиями партии «зеленых». Это правительство непобедимо. И деморализация общества будет продолжаться, пока будет торговля властью. Теперь уже деньги не в счет, взятки берут назначениями.
Но страшней и опасней бесконтрольной власти — молчаливое согласие интеллигенции. Она под пятой олигархической власти. Готова вприпрыжку бежать за орденами, медальками, денежными пособиями, подрифмовываться под новые лозунги. Ситуация в стране говорит о драматическом разрыве просветительства, культуры — с экономикой и политикой. И если это разрыв продолжится — трещина будет разрастаться вдоль по стране вплоть до очередных бессмысленных бунтов.
Сильным шагом был бы Съезд творческих союзов, куда вошли бы художники, архитекторы, кинематографисты, театральные деятели, композиторы и, конечно, ученые. Наука потеряла около трехсот тысяч потенциальных ученых, почему же ученые молчат? Кому, как не им, известны перспективы, нас ожидающие. Мы присосались к нефтяной и газовой трубам, как к кислородной подушке. А ну как нефть кончится. Чем будем дышать?
Нельзя говорить с властью на ее языке, унижать себя до молчалинского подобострастия. Мы развращаем власть, обслуживая ее. Необходим открытый разговор. Но кто на это осмелится? Случай Шевчука единичен. Он и сам уникален во всех смыслах. Творец и бесстрашный человек, живущий чувством сострадания, поэзией, которая его и освобождает. Художник в этом смысле должен быть независимым, как независимой может быть церковь. Но если патриарх у нас зависим, что требовать от интеллигенции? Шевчук оказался в ситуации, когда можно было задать вопрос. Думаю, такой лафы больше не будет. Подобные встречи будут готовить еще жестче. Я смотрю на экран: сошлись художник и правитель. Свободный человек и несвободный: в выражении мыслей и чувств что-то учитывающий, просчитывающий. Свободный человек задает вопрос. Несвободный вынужден отвечать, хотя вопрос не совпал с заученным сценарием. Для меня это отличный пример для режиссерского разбора — можно проводить занятие со студентами, анализ в духе разбора фильмов Вендерса, Иоселиани, Дарденнов — тех, кто умеет выразить тонкую психофизику. Слежу за поведением лица, его пейзажем, как лицо меняет власть. Именно безмерность власти сковывает его черты, не дает возможность быть открытым в диалоге. За тем же столом участники сцены — люди просвещенные, тонко чувствующие, понимающие: все идет не по сценарию. И правитель — не режиссер, потому что без его позволения кто-то из «массовки» осмеливается открывать рот, не растворяется в «чего изволите». Такие люди были во все времена. Даже в фашистской Германии. Великий скульптор Барлах, который для соборов XIII века ваял потрясающие деревянные скульптуры. Он не купился на новую власть. Ему повезло, успел умереть в 1939-м, иначе не избежать бы ему концлагеря.
Диалог с властью возможен. Но вести его могут люди сильные, внутренне свободные. Чулпан Хаматова, мудрая не по годам, встала на защиту страждущих, больных детей. За это благороднейшее дело взялся талантливый человек. Как творец, она способна проникнуться чужой болью. Михаил Чехов перед прогоном «Ревизора» присутствовал на операции, которую проводил его друг хирург, и был потрясен красотой движения, точностью рук хирурга. Чехов задается вопросом — откуда эта филигранность и внимание? И дает ответ: «Да потому что в его руках жизнь!» Когда же мы снова начнем понимать, что и в наших руках чья-то жизнь. Публику уже приучили к экранной похоти. Чтобы раскрутить этот маховик обратно, нужна гигантская работа. Необходимо чувственное соединение с событиями, о которых ты хочешь рассказать. С искусством все не так очевидно, потому что мы точно не знаем механизмов его воздействия. Где подцепит, пробьет ток, возникнет соединение с прочитанным, услышанным? Художнику не нужно, чтобы ему перерезало колено, он на других рецепторах работает. «В избытке наших сил, — сказано в «Короле Лире», — мы заблуждаемся, пока лишения не вразумят нас». Когда человеку хорошо, он не может представить себе, что где-то по-другому. Художник переживает эти страдания в процессе работы. Потом читатель и зритель может пережить это потрясение. Но это требует затрат интеллектуальных, душевных. А мы создали зрителя манкурта, который ближе, чем на километр, не подпустит к себе чужую боль.
На самом деле, если интеллигенция будет так расщепляться: большинство станет моститься и ластиться к власти, жалкая кучка — пытаться сохранить достоинство, ничего не получится. И пушкинское: «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу, а небом избранный певец молчит, потупя очи долу» — не просто актуально.
Сегодня все еще более драматично. Небом избранные певцы становятся рабами и льстецами. Ощущение, что мы не дошли до дна и нам не хватает страданий такой силы, чтобы оставаться людьми. Но ведь это ужасно, если общество способно очеловечиться только перед лицом гибельных ужасов. А разве нам мало самого факта нашей смертности, чтобы наполнять жизнь смыслом?
После реформирования киноиндустрии кино становится тотально «заказным». Но сегодня и «заказ» — понятие специфическое. Чем он определяется — «ура-патриотизмом», коммерческой выгодой? Выгодой для кого? Для режиссера? Для прокатчика? Для руководства телеканала? Жаждой подстроиться под идеологию, которой не существует?
Заказ был во все времена. Но при всех конфликтах Микеланджело с папами римскими он оставался внутренне свободным. И Медичи — покровительствовали, но не диктовали Рафаэлю, Боттичелли. В чем нынешнее глобальное лукавство: все говорят правильные слова, но что подразумевают? Телевизор показывает, как президент инспектирует детские лагеря отдыха, неожиданно обнаружив, что чуть ли не половина их распродана под коттеджи. То же с детскими садами. Хочется спросить: судари вы мои, а где вы раньше были? Вы этого не знали? Президент резюмирует: «Мы, конечно, уважаем частную собственность…» Чью собственность? Приобретенную воровски? Вы хотя бы раз людей, занимающихся торговлей на детской судьбе, наказали? А что может делаться в обществе для просвещения, если на глазах общества и властей закрыт Музей кино, подыхает студия «Союзмультфильм», планируется снос Центрального дома художника на Крымском, отобран у скульпторов Дом скульптора, у графиков Дом Невинского и подо все подведена юридическая база. У меня вопрос: Господин Президент, Вы хотите просвещения для страны?
Мы ругаем советскую власть, но подобного там не было. Если говорить об искусстве, то при всем давлении цензуры была мощная господдержка, в том числе и авторского кино. «Союзмультфильм» был организован как студия детских фильмов. Но мультипликация развивалась — появился Хитрук, сразу изменивший отношение к мультипликации, его «История одного преступления» стала открытием в искусстве и социальным явлением. Появился Андрей Хржановский с фильмом «Жил-был Козявин». Пришли Серебряков, Курчевский, Бардин, Назаров. Сколько творческих почерков! Все это было оплачено государством. Автор не должен бояться, что его творение не получило мгновенного зрительского отклика. Вспомним, сколько кляли Тарковского за то, что фильмы его не зрительские. Выясняется, что фильмы его растворяются в других кинематографиях. Их смотрят зрители до сих пор.
Сегодня люди уже входят в профессию на условиях компромисса: «Дайте денег, я сделаю, чего изволите». Это аморально. Мне легче, наша студия у государства денег не просит, пока удается зарабатывать самим. Но как остаться собой, если стоишь в долгой очереди за государственным грантом? При всем всевластии партократиии на всех съездах кинематографистов звучало слово «культура». Сегодня не звучит. Тут надо говорить и об ответственности власти, у которой должны появиться уши. Способность слышать не только сладострастное шептание клевретов. Но и людей независимых.
Монтажу можно научить за две недели. Взять фильмы Эйзенштейна — это же целая академия монтажа. Но под понятием мастерства мы сегодня понимаем ловкость рук. Да ведь и у наперсточника руки ловкие. Не может быть произведения, не проработанного ни чувством, ни духом, ни переживанием. Вот отчего мы остались перед пустым экраном. Я смотрю на искусство как на возможность открыть в человеке сострадание, чтобы он видел живущего рядом с собой.
