Берлинский театр Volksbuehne открыл сезон спектаклем Франка Касторфа «В Москву! В Москву!», копродукцией театра и Чеховского фестиваля. Этот сплав «Трех сестер» и рассказа «Мужики» открыл в мае IX Чеховский фестиваль (см. «Новую газету», № 57 от 31.05.2010), а в июне прошел на Венском.
Чехов здесь резок, как нашатырь. Однако лечебный эффект тот же. Мнения немецкой критики разошлись полярно, как и у нас. А споры зрителей на форуме Volksbuehne вспыхнули в ночь после премьеры. Критик Die Welt резюмировал: «Хищника Касторфа, философа с кувалдой немецкого театра, еще рано отправлять в архив».
Чехов в Берлине идет как опера: считай, на языке оригинала. В буклете — обширные цитаты из о. Павла Флоренского, С.Г. Нечаева, «Бесов» и Бориса Гройса, эссе Касторфа и Михаила Рыклина. На родной сцене сохранен весь русский текст московской премьеры: то на видеозаднике идут титры, то кто-то в немецком диалоге переходит на русский (и его понимают не лучше и не хуже, чем обычно). Тут лишь язык жестов общий — ломаная пластика гиньоля или немой фильмы 1900-х.
Сестры Прозоровы кричат, как чайки. В избе Чикильдеевых еще страшнее: почти как у Чехова. Стены избы оклеены китчем: полумесяц, крест, серп и молот (эти перевернуты, точно тут служили черную мессу над телом социализма). Рядом символы другой мировой религии, кривые значки «Мерседеса» и «Шанель». Актеры — Жанетт Спасова, Мария Квятковски, Бербель Белле, Милан Пешель, Бернард Шютц — легко переходят из «Трех сестер» в «Мужиков», точно потомки Прозоровых отчего-то вдруг одичали.
Отцентрован этот спектакль по Наташе — Катрин Ангерер.
Москва видела ведущую актрису Касторфа булгаковской Маргаритой. Здесь она играет гротескный, но точный до отвращения символ… не чеховских времен, а нового мидл-класса от коррупции. Малиновые меха и красные розы, нирвана самодовольства, пластика ласки на охоте — все при ней. И когда Наташа-Ангерер говорит: «Значит, завтра я уже одна тут…» — москвич вздрагивает. Не такой уж невозможный вариант по нашим местам.
Сравнить Ангерер не с кем: у нас гиньолей не ставят. На сцене таких дам нет. В залах встречаются. В 1990-х им подавали горячее в ложи бенуара.
Все же в Берлине воздух спектакля стал мягче. И изменен финал: уже не Маша—Ольга—Ирина стоят, как на паперти, возле дома, где они абсолютно не нужны. Теперь к рампе изгнана «новая хозяйка». А Няня, Чебутыкин и сестры Прозоровы остаются в доме, закрыв телами дверь и коляску Софочки.
Дальше идет отсебятина — Наташа уверенно обещает зрителям:
— Я еще воскресну. Где-то. Когда-то. А вы все — будете гореть в аду!
Берлинские смыслы спектакля «Новой газете» объяснил Франк КАСТОРФ.
— Герр Касторф, в Берлине спектакль Nach Moskau! Nach Moskau! стал нежнее, чем был в Москве. Вы изменили отношение к персонажам?
— Я бы вообще не говорил об отношении к ним… Особенно о симпатиях и антипатиях автора. Чехов — естественник по образованию: как Георг Бюхнер, как Булгаков. И мир он наблюдал как естественник: исследовал именно то, что есть в реальности. Без заранее сконструированных идеологий. Без моралите.
И люди словно открывали Чехову то, что теперь они несут психоаналитику. Герои «Трех сестер» живут в прошлом, живут в будущем — но никогда в настоящем. Их больше интересует то, что через 200—300 лет потомки будут счастливы, чем проигрыши Андрея или экспансия Наташи.
И они не замечают, как вокруг зреет будущий 1917 год. Их неумение, нежелание видеть реальность — тоже причина революции.
— Эту тему «Трех сестер» развил в «Красном колесе» Солженицын.
— Но уже и Чехов слышал мир, где никто ни с кем не умеет коммуницировать. Его диалоги — виртуозный обмен клочьями монологов. Персонажи аутичны: каждый по-своему. Общего языка у них нет. Это «глобальное непонимание» у Чехова — и традиционная черта водевиля, и бросок к сюрреалистам, к театру абсурда: к Арто, Беккету, Ионеско.
— Вы говорили: «У Чехова ждут труда, как у Беккета ждут Годо».
— Ну да. А вот Ирина объясняет жениху: «Я не любила ни разу в жизни»… Двадцатилетняя девушка! Божией милостью Тузенбах убит на дуэли: иначе женился бы непременно… и прожил в аду этого брака десятилетия.
Вообще: за речами мечтателей Чехова я слышу скрытые слезы, задавленную агрессию, наспех скрытый невроз. С таким колким сарказмом, с таким цинизмом медика написаны эти «партитуры душ» — его пьесы. И ведь известно, что первое чтение «Трех сестер» в МХТ ему не понравилось, он заметил: «В следующий раз мне надо написать водевиль еще яснее». В следующий раз был написан «Вишневый сад». Он же сатирик, именно это интересно в Чехове!
И есть в этой пьесе фигура, к которой я отношусь по-особенному. Наташа. Явно вышедшая из люмпен-слоев. Если не из «Мужиков», то из мелкого мещанства. Мне она напоминает героиню баллады Брехта: там судомойка в столичном кабаке трет посуду, улыбается всем, но мечтает, как в порт войдет военный корабль. И по ее команде разнесет из пушек этот сияющий город.
Но Наташа — единственный в пьесе человек, который умеет изменять жизнь вокруг себя. С первого ее появления ясно, как она ловко использует людей, как цинична и современна. Андрей не любит ее, Наташа не любит его — но цепко держится за мужа, пока он ей нужен. Очень сильная, витальная фигура.
Кем станет Наташа после краха чеховской России? Может стать большевичкой… Нет?! В любом случае: она знает, как выжить! Вновь вылезет со дна, вытащит мужа и детей. Наверное, не самый обаятельный образ русской женщины… но в ней есть лютый опыт выживания. И ноль сантиментов.
— Конечно, она уцелеет. И как расплодится! Но эта витальность отвратительна. И Наташа Катрин Ангерер в вашем спектакле страшна.
— А мне остро интересен именно люмпен-пролетариат. Те придонные слои социума, из которых вышли чеховские «мужики» — и вылезла Наташа.
— У вас в спектакле «мужики» в склочной, голодной, пьяной избе хором повторяют со сцены слова Хайнера Мюллера: «То, что Маркс и Энгельс исключили люмпен-пролетариат из революционного движения, является базой сталинского извращения». Вы полагаете: в этом и причина наших бед?
— Причина многих бед — в том, что мы не умеем коммуницировать с иными. Не умеем смотреть вниз, по сторонам, под ноги: как не умел этого устроенный, культурный мир Трех сестер. Но мы-то не имеем права не замечать реальности! Потому что реальности уже не замечали Прозоровы. И их болезнь — эта жизнь поверх жизни — уже описана диагностом Чеховым. А история ХХ века уже написала к «Мужикам» и «Трем сестрам» свой эпилог. И очень впечатляющий.
Мужики у Чехова — не крестьяне. Крестьяне такими не бывают, ведь так? «Мужики» — настоящее дно жизни, люмпены, обочина, грязь. Зато и витальность у них другая. Пока Три сестры повторяют: «В Москву! В Москву!» — нищая Ольга из «Мужиков» идет в Москву пешком, с дочерью. Она будет просить милостыню, мыть полы в «нумерах», по черновикам Чехова — продавать себя. Но — в Москве.
Но мир «Мужиков» — социальная тень, отброшенная миром Прозоровых. В спектакле Ирина несколько раз сомнамбулой проходит сквозь их избу… Душа ее — как рояль: алкоголизма, нужды, озлобленности живущих рядом она не видит.
Тут мы заостряем пьесу Чехова, я согласен. Привносим опыт Беккета, Ионеско, их — уже совершенно беспощадный — анализ абсурда повседневности.
— Да ведь и в «Мужиках» в избу Чикильдеевых заходят две барышни. Говорят по-французски. Дают двугривенный. Этот автор сам беспощаден.
Допускаю: и крестьяне «такими» бывали. В нежной книге о Чехове русского исследователя Алевтины Кузичевой показан автобиографизм «Мужиков» через личный опыт Чехова в Мелихове. Даже деревенскую кошку, оглохшую от побоев, он видел сам: этот абзац — из «Записных книжек».
— Мы не стремились отобразить какие-то чисто русские события и отношения. Социально и политически Сестры и Мужики есть везде и всегда.
Но то, что случилось с Россией, каких слез и крови стоило Прозоровым их реальное будущее, — естественный фон новых интерпретаций Чехова. И лучшее доказательство того, о каких серьезных вещах и как проницательно он говорил.
Ведь и мы не умеем коммуницировать с иными, смотреть вокруг себя. Мы живем в благополучном, устроенном, как мир Прозоровых, обществе «среднего класса». Как уж мы там сами понимаем друг друга — отдельный вопрос…
Но есть еще огромный мир люмпенов вне нашей картины мира. Море людей, живущих рядом с нами, но в социальном гетто. Выключенных из культуры: она никак не коммуницирует с ними. А они с нею. И ведь это даже не современный социум и патриархальное общество живут рядом, не замечая друг друга… Прочные связи, нравственные иерархии, системы ценностей — раньше их давала религия. Или социальные учения: не так уж важно. Ничего этого уже нет. И люди, выброшенные на границу миров, вслепую ищут новую фигуру отца.
Спектакль Volksbuehne коммуницирует со средним классом: Мужики в театр не ходят. Мы стараемся дать этим людям социальное знание. И помочь им увидеть себя.
— В репертуаре Volksbuehne есть ведь и другие чеховские спектакли?
— Да: у нас уже пять лет идет с успехом «Иванов» болгарина Димитра Гочева. Его «Иванов» объехал много стран. Там необычная сценография: только туман и свет. Ничего больше в этой сценической России нет. Туман и актеры. Но это не «игра форм»: театр Гочева очень социален и политичен. Что близко духу Volksbuehne.
