«Написана «Война и мир» — и ничегоне случилось. Так быть не должно!Почему ничего не случилось?»Коля Решетников, ученикновосибирской школы № 10.
А на что я, прихватив тексты Толстого, надеюсь сегодня, оказавшись в Пермской воспитательной колонии для мальчиков?
Два десятых класса объединены в один. С этим составом я проведу три дня. Впрочем, двух последних могло и не быть. Ощущение, что не пробиться ни к уму, ни к сердцу. Они показались мне уставшими. По прошлому опыту знала природу этой усталости. Она не внешняя. Она внутренняя. Это отзвуки душевного надсада, который имеет место быть даже тогда, когда взгляд рассеян, и кажется тебе, что подросток абсолютно равнодушен. Безучастен. Это один полюс поведения. Другой — точно обозначен в сочинении. Сформулировано это обозначение вопросом: «Почему внутри человека охота реветь?» Это — амплитуда состояния заключенного.
Все-таки я начала урок. С ухода Толстого из дома. Час за часом. С дисциплиной все в порядке. Ну и зачем мне эта тишина, когда прервать завесу, отделяющую учителя от ученика, невозможно?
Совершаю первую ошибку. Беру книгу и слышу голос с первой парты: «Можно я буду читать?» А я не успеваю. Обещаю, что он еще прочитает. Он так и не прочитал. Надо вернуться в колонию и дать ему прочесть вслух начало романа «Воскресение». «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц — весна была весною даже и в городе». Пусть знает он, которому осталось сидеть 2 года и шесть месяцев, что весна в его жизни наступит.
Прозвенел звонок. Они его услышали. Для учителя это всегда печальный знак.
«На построение надо… Руки мыть…» — раздалось с первой парты.
В учительской меня утешали: говорили о потребительском отношении к жизни, внутренней лени, боязни усилий (что очень точно определено!). Но ведь это всего-навсего данные ситуации. А где же мое ремесло, суть которого в поиске приема, адекватного ситуации? Каков он, этот способ пробуждения слуха?
«Никого у нас не милуют»
…Мы читали мой любимый рассказ Толстого «После бала». Великий рассказ о том, как мучительный стыд за то, что не ты совершил, пробуждает совесть, которая, по определению Толстого, есть присутствие Бога в нас. В эпоху тотального бесстыдства всех и вся актуальнее книги нет.
Никаких проблем не возникало, когда я спрашивала, куда делась любовь героя к Вареньке, дочери того полковника, который проявил свою личную жестокость по отношению к татарину, наказанному за побег. Еще вопрос: «Так все-таки может ли человек сам по себе понять, что хорошо, что дурно?» Этот вопрос, заданный толстовским героем, станет для меня основным при столкновении с человеческими судьбами. Им и сейчас мучаюсь я.
На самом деле, откуда к нам приходит знание того, что дурно, а что хорошо? Дается ли оно от рождения и кто первым посвящает нас, где добро и где зло? Нет, я не буду спрашивать своих учеников, стыдно ли им за свои поступки. Я спрошу: было ли тебе стыдно за то, что ты не совершил? Я и сейчас уверена: предельная искренность толстовского героя запускает механизм подростковой рефлексии. Тебя ведь спрашивают о том, чего ты не совершил. Ан нет! Ты будешь рассказывать о своем случае, так изменившем твою жизнь. В беспощадности, с какой они подвергли анализу случившееся с ними, есть нечто, что настораживает. Картина происшествия дается почти фотографически. Не упускаются детали. Они просили меня их сочинения не читать вслух. Слово свое сдержу. О преступлении — ни слова.
Но рефлексия катастрофически запоздала. Да и форма, в которой она выражена, свидетельствует, что первые ростки ее появились только здесь. За колючей проволокой.
Арест, СИЗО, суд, этап, карантин вырабатывают способность не заглядывать в будущее и не задумываться о настоящем. Что же касается прошлого, его надо забыть. Ничего не вернешь.
Вопрос вопросов: «Отчего переменяется и направляется вся жизнь человека?» Отчего переменилась их жизнь в 14—15 лет? Как об этом спросить? И надо ли? Иногда лучше не знать.
…Он называет СИЗО тюрьмой. Просидел в ней месяц. Главный итог: «Не надо сильно себя забрасывать в какую-то черную дыру». Он научился «сильно не расстраиваться». Если пробивался голос, требующий другого, как говорил Толстой, он заглушался. Словом «сильно» подросток подчеркивает губительную суть раскаяния. Он его страшится.
…Он внимательно прочитал тему и не вспомнил стыд за то, что не сам совершил. «Даже не знаю, может быть, и испытывал. Просто не помню. Но был у меня другой случай. Это было где-то пять лет назад (значит, ему было 10—11 лет. — Э. Г.). Хорошо помню число — шестое января. Были гости. Папа много выпил, и не знаю, что на него нашло, начал нервничать. И вышел на улицу. Минут через пять мамка сказала, чтобы я посмотрел, где отец, но его нигде не было. Зашел в сарай и увидел, что он висит в петле. Я сразу побежал домой искать ножницы или нож, ну что-нибудь острое, чтобы перерезать веревку, но ничего не нашел. И он умер. Я виню себя, только себя, потому что не успел. С тех пор стал плохо учиться, гулять с плохими компаниями».
Они спокойно пишут имя, фамилию, статью (или статьи), по которым сидят. Обозначают сроки выхода. И предполагаемое УДО, которого ждут как манну небесную. На помилование не надеются. «А никого у нас не милуют», — сказал один знаток. Не назову ни имен, ни фамилий, ни статей.
…Он был в шестом классе, когда убили отца. Начались побеги из дома. 9 Мая напились и решили ограбить квартиру. Спросите, почему он это сделал, и вы услышите в ответ: «Не знаю!» Если вы думаете, что он, как герой Достоевского, боится завершающего слова о себе, ошибаетесь! Он действительно не знает!
Дмитрий Петров — начальник воспитательного отдела: «Да, он не знает. Он не знает, потому что никто ему не сказал, где зло, где добро. Рос как трава».
Почти каждый случай, приведший в колонию, сопровождается выпивкой.
«Все-таки алкоголизм — первопричина нарушений», — подвожу я итоги.
— А вот и нет, — горячится Роман Тумановский, мой главный собеседник — помощник начальника колонии по соблюдению прав человека. — Проблема не в алкоголе. Она в том, что они никому не нужны, ни родителям, ни государству.
«Скажите, как вернуть маму»
«Отец с матерью потихоньку пили. Четырехкомнатную квартиру поменяли на двухкомнатный деревянный дом. Пить стали сильно. Маму посадили. Отец спился. Меня забрали в детский дом. Отца повесили. Я вспомнил его слова, когда за две недели до этого приезжал к сестре и ходил к ОТЦУ. Принес покушать и дать денег. Он сказал мне: «Что бы ни случилось, запомни, сынок, на всю жизнь: не верь, не бойся, не проси» (конец срока 2015 год). Значит, через год его переведут во взрослый лагерь.
«…Человеческая жизнь — это, с моей точки зрения, необъяснимое явление или ТВОРЕНИЕ БОГА. Жизнь нужно понять до мозга костей, и способен на это не каждый. С пяти до десяти лет ты не задумываешься, что такое жизнь. Есть много вещей, над которыми стоило задуматься в первую очередь, но ты даже не понимаешь этого. У тебя все нормально, пока есть родители…» А дальше идет рассказ утраты связи с родными в угоду компаниям. «Потом ты понимаешь, что был дураком, но вернуть ничего нельзя…» (Запомню этот ход мысли, когда будем читать «Воскресение».)
«…Моя жизнь изменилась с того момента, как я попал в тюрьму. Я увидел людей, которые там сидят. Я понял, даже не понял, а почувствовал, что моя жизнь пошла наперекосяк и что я не человек, а какой-то ЗЭК, который никому не нужен, кроме МАМЫ, БАБУШКИ и ОТЦА. Когда прошел суд и мне дали срок, я начал думать про УДО. Вот напишу на УДО и уйду домой. Когда приехал на зону и просидел в ней 3 месяца, я понял, что жизнь моя изменилась. Во мне изменился характер. Ну, в общем, во мне изменилось все».
Дмитрий Петров: «Вот ему четырнадцать. Его загоняют в машину с зарешеченными окнами. Потом его оттуда выталкивают. Он попадает в СИЗО. Ждет суда. Идет публичное действие: прокурор, адвокат, судья. Потом этап. Затем его привозят к нам. Идет в карантин. Ну и подсчитайте, через сколько стрессовых ситуаций он проходит. Какой идет слом личности». На все мои возражения Дмитрий Алексеевич всегда говорил одно и то же: «Дети они. Понимаете, дети!»
«…Когда я жил дома и бездельничал, а моя мама работала и готовила мне кушать, тогда меня рядом не было, чтобы ей помочь. Когда меня судили в последний раз и я увидел плачущую маму, готов был сквозь землю провалиться. Жалею, каким был раньше. Я нашел деньги и полностью маме не отдал… Отбываю срок, и в каком-то моменте благодарен судье. Даже как-то легче стало. Учиться понравилось, а на душе стыдно и печально. Почему внутри человека охота реветь? Свои чувства подводят часто. Просто у меня сейчас такой случай. Моя левая сторона тела говорит, что не бойся и пиши на УДО, и ты уйдешь домой; а правая сторона сомневается и не знает, как поступить. Как вы думаете, ангел находится на левой стороне или на правой? Я думаю, что на левой. Хочу у вас спросить, у меня часто горит лицо, и что это такое?» Срок 2 года и 6 месяцев. На полях написано: «SOS».
«На суде моя мама отказалась от меня. На письма не отвечает. Сюда не приезжает. Скажите, как вернуть маму?»
«Очень обыкновенная история»
…Уроки у нас целый день. Всегда любила такое погружение в предмет. Сегодня «Воскресение». «История арестантки Масловой была очень обыкновенная история». Здесь важно усиление: «очень обыкновенная история».
Как у них у всех!
Читаю про игру в горелки, про те особенные отношения, которые складываются между людьми, «влекомыми друг к другу».
И, наконец, та роковая ночь.
«Так что же это: счастье или большое несчастье случилось?» — спрашивал Нехлюдов.
Задаю вопрос еще раз: «Так что же это?»
— Это счастье, — сказал тот мальчик, который хотел вслух читать.
— А ответственность? — по-учительски встряла я.
Реакции на мой вопрос не последовало.
— Красиво написано, — кто-то сказал.
Так отчего мы переменяемся? Вы будете смеяться, но история изменения Нехлюдова — во многом их история. Это когда в человеке заглушается собственный голос, а мнения других оказываются для нас важнее. Именно об этом почти толстовскими словами писал шестнадцатилетний юноша. Писал так, будто только что прочел XIII главу «Воскресения». Истории замещения истинных ценностей мнимыми. Предаешь лучшее в себе и тех, кто любил тебя.
Я рассказываю своей бывшей ученице про урок. Она филолог. Профессор.
— Интересно, они хихикали, когда вы читали сцену обольщения?
— Господь с тобой, Марина! — почти кричу я.
Стояла тишина. Толстовское слово прописалось в нашем классе — весь секрет здесь. Надо читать и читать вслух, чтобы та завеса, которую Толстой называет страшной, заколебалась. Завеса, которой мы пытаемся скрыть свое истинное знание о себе. Мы говорим о князе Нехлюдове. Всего-навсего! А каждый говорит о себе. Этот разговор не подлежит обсуждению. Меру суда человек определяет сам. Внутри себя. Это и есть то, что называется поступком. Слово запускает внутренний голос.
Когда учебный день закончился, я спросила, что осталось от чтения.
— Я и сам чувствовал, но не знал, как это называется. Теперь знаю: быть верным себе, — ответил высокий красивый молодой человек. Ему исполнилось восемнадцать. Его дорога — во взрослый лагерь. Надеется на УДО.
Мы уйдем, они останутся
В последний день отчаиваюсь прочесть обращение Толстого к юношеству. Испытать на себе: возможно ли устроить жизнь по любви?
Энтузиазма прожить два-три дня по любви мои новые ученики не проявили. Но текст брали охотно. Интересно, зачем?
Все думаю, отчего такое сильное впечатление производят записи Толстого на каждый день? Не оттого ли, что имеет место быть то, что называется синхронизацией событий.
О чем думал Толстой в этот день? О чем мы думаем в этот же день?
Например, эта запись: «Желая судить меня, будьте не со мной, а во мне» (Мицкевич).
…Предупреждаю, что хочу попрощаться с ними так, как обычно прощаюсь со своими учениками, зная, что завтра приду на урок.
— А у нас что? Уже не будет урока? — крики с мест.
Когда они успели сбегать к завучу с просьбой об уроке? Не знаю. Нам дали урок. Хочу их сфотографировать на память. Быстро пускается лист по классу. Я и глазом не моргнула. Все дали разрешение на съемку.
— Статью указывать? — спросил кто-то.
— Никаких статей!
И тут началось! Снимались группами, классом. Парами. Менялись. И каждый раз жадно вглядывались в свое изображение. Вот чего им не хватает! Взгляда внутрь себя. Буквального. Физического. Как знать, не с этого ли начинается процесс самоузнавания, самопознавания. Завести бы здесь подобие киностудии. Снимать себя и снимать продукт, сделанный тобой.
Хорошо запомнила, как специалисты «Гражданского содействия» занимались реабилитацией учителей горных районов Чечни. Были там занятия анимацией. Простейшие, кстати. Доступные. Боже! Сколько было радости, когда кем-то нарисованные тапочки бежали по экрану. Как на глазах складывался образ, созданный тобой. Завести бы уроки анимации в колонии! Да как завести, если в колонии, где подростки, по штату не положен физрук? В голове это не укладывается. Ну никак!
Да, я попрощалась так, как это делала всегда, зная, что завтра наступит день. Войду в класс. Закрою за собой дверь. Останусь наедине с теми, кто будет после нас. Мы уйдем, они останутся. Что-то надо делать, чтобы им было лучше, чем нам.
Помимо природы, считал Толстой, человеку нужно и важно общение с теми, кто жил прежде нас. Мыслящими и чувствующими людьми (философия, поэзия).
Не в моей власти приблизить их к природе. Моя задача попытаться устроить встречу с теми, кто жил до нас. Мыслил и чувствовал.
СУС
Строгие условия содержания. Здесь содержатся подростки, поведение которых требует особых условий содержания. Среди них есть второходки (попавшие второй раз в колонию). Бьет в глаза и душу контраст. С одной стороны, режим содержания (изоляция от колонистов, соблюдение строгих правил режима, зарешеченные двери, лязгающие замки, форма привода). С другой — способ общения взрослых с «режимниками», словно ничего не случилось. Как говорит их воспитатель Алевтина Анатольевна: «Все уже случилось. Они здесь сидят и для того, чтобы понять: жизнь может быть другой. Как это понять? Через наше с ними общение». Она присутствовала на моих уроках и точно отслеживала, когда сусовцы превращались в слух. Здесь надо дозировать духовную и умственную нагрузку. Способность избавляться от усилий у многих доведена до автоматизма. Она для многих и есть способ существования, результатом которого являются преступления.
Худо-бедно, уроки состоялись. Покидала я СУС с тяжелым чувством.
Начальник колонии Ильшат Гилязов: «У них практически тюремное содержание. Это действует на психику очень сильно. Надо таких держать в одном месте. Даже один вид изоляции действует на них».
Брожу по корпусу, где живут колонисты. В рекреации человек двадцать в ожидании какого-то планового мероприятия. Они встают и хором здороваются. Ну и зачем я сюда зашла? Рассказывать о Толстом. Прошу разрешения. Рассказываю. Сообщаю, что, если есть вопросы, завтра меня можно найти в школе. Спускаюсь по лестнице. Слышу шум. Расталкивая всех, несется по лестнице подросток.
— У меня вопрос… Да, про Толстого вопрос… (Глаза горят, дыхание учащенное.) Вы ему жена будете?
Взгляд на волю из неволи
Хочешь не хочешь, а волю с неволей приходится сравнивать. Когда колонист дважды отказывается от УДО, потому что здесь в ПТУ он может приобрести как минимум две специальности, думаешь только о том, почему на воле он не может овладеть специальностью бесплатно. Для многих детей в нашем отечестве пути закрыты, потому что родители живут в нищете. И нередко — в беспросветной.
Скажу прямо: ПТУ пермской колонии — заведение уникальное во всех отношениях. Здесь можно приобрести пять специальностей: автослесарь, отделочник, оператор ЭВМ, токарь, штукатур-маляр.
Директор ПТУ Анатолий Смагин — в прошлом чиновник департамента образования. Остро пережил развал системы профтехучилищ. Пришел в колонию.
Прежде всего убрал любимые цвета милиции, общественных туалетов и больниц — зеленый и синий. Все училище в нежно-бежевом цвете с добавлением розового. Построил туалет, который даст фору туалету в Хамовническом суде столицы. Мастерские в идеальном порядке. Весь огромный объем работ проведен колонистами.
Здесь, в колонии, многие впервые усваивают нормы человеческого существования.
Начальник колонии Ильшат Гилязов: «Есть такие, кто впервые в жизни видит банан и апельсин. Не знают, что апельсин надо очищать от кожуры. Не мог поверить, что ребенок не знает, что такое сливочное масло. Зачем оно и как его едят?»
Психологи: «Дети, жившие в теплотрассе, даже мыла боятся».
Директор школы Владимир Лопатин: «У нас 120 человек. А сколько в стране беспризорных? Миллион или два? Где они бродят? Мы впервые столкнулись с неграмотными детьми. Такое раньше невозможно было». Однажды директор заметил: «Мало кто из них руководит собой». Ценнейшее наблюдение. При каких обстоятельствах люди становятся существами, управляемыми своими страстями и вожделениями? Психолог скажет, когда происходит дезинтеграция моральных и правовых ценностей. А если нечему было дезинтегрироваться? Тогда с чем мы имеем дело?
В те дни, когда я работала в колонии, в рамках Фестиваля современного искусства шел фильм Ивана Вырыпаева «Кислород». Потрясающий фильм, точно зафиксировавший существование молодого поколения, не то что вышедшего из-под контроля общепризнанных ценностей — ему неведомы эти ценности. Оно про них не слышало. Как можно услышать: «Не убий!» — если в ушах плейер — грозный мотив фильма.
А что делать, когда в голове постоянно крутится одно и то же: «Убить… Убить…»
Подробно об этом написал тот, кому еще сидеть три года, если не последует УДО.
Милиционеры скрутили ему руки — как преступнику. А таковым он себя не считал. Он считал себя одиноким и отверженным. Подумаешь, раз ударил ножом!
В каких условиях формируется личность с абсолютным отсутствием слуха на исходные, базовые ценности: не убий, не укради и так далее?
Иногда мне кажется, что это ответная (пусть и неадекватная) реакция неокрепшего организма на ту ситуацию, когда все социальные лифты и все пути для большинства заведомо закрыты. Человек изначально обречен существовать в социальном слое, его породившем. Все сегодняшние реформы закрепляют новое крепостное право, поскольку исключают свободное перемещение человека в системе социальной стратификации. Простейший пример: многие сидят за кражу сотовых телефонов. Для подростка это фетиш, снимающий ситуацию неравенства. Так вот, один из осужденных предложил вручать сотовые телефоны сразу после окончания четвертого класса: «Вначале пятого класса выдавать телефон как паспорт». Ну не купят ему родители телефон!
Я вот все думаю: допустим, изменения в уголовно-исполнительной системе проходят по инициативе самого ведомства. Но хорошо известны и внешние стимулы: надзор уполномоченных по правам человека, требования международных норм и так далее.
Нельзя ли завести нечто подобное такому надзору в нашей системе образования, что на воле?
Чтобы малокомплектные сельские школы не закрывались.
Чтобы зарплата учителя не зависела от количества обучаемых душ, как не зависит она нигде в мире.
Чтобы предметы, развивающие творческое начало, не входили в разряд платных, а значит, и не всем доступных.
Не случится ли так, что в скором времени бесплатное и полноценное образование можно будет получить только в колонии? (Кстати, когда в новой России ввели обязательное девятилетнее обучение, в колониях сохранилось обязательное среднее.)
P.S. Не дает покоя одна судьба. Он украл сотовый. Родители заплатили 20 тысяч рублей за моральный ущерб. Владельцу вернули его телефон.
Сидеть похитителю 4 года. Статьи — «Разбой» и «Кража». Возможно, все правильно. Справедливо.
…У балтымских крестьян Свердловской области украли 4 тысячи га земли, заработанных потом и кровью не одного поколения. Похитители известны пофамильно. Покровители похитителей заседают в одной из палат парламента. Три года газета бьется за привлечение к уголовной ответственности мошенников. Актриса Лия Ахеджакова, болеющая все эти годы за крестьян, дошла до высоких сфер. Глухо! Мошенники на воле. Как сказал один начальник колонии: «Да кто сидит у нас? Одна мелочевка. Мелочевка и есть».
P.P.S. Так что же мне, учителю, помешало испытывать радость после всех уроков? Ведь случилась встреча и моя с ними, сидящими в заключении, и их встреча со словом, которое живет без своего создателя уже сто лет? Сказали же они начальнику колонии: «Нам с ней интересно». И все же, все же…
…Он выписывает толстовскую фразу «Обнимая весь мир» и тут же спрашивает: «Что это такое?!» Значит: все еще открыт миру. Открыт жизни. Готов к изменениям, хотя в личном опыте этого знания нет.
Осталось во мне горькое ощущение своей неправоты. Оно в том, что ты уходишь. А он остается. Тот шажок, который мы совершили вместе с ним к культуре, ничего не меняет в его судьбе.
Жизнь несоизмерима даже с великой книгой. Это кожей ощущаешь там, где в пятнадцать лет уже не одна судимость, а «внутри человека охота реветь».
