Все, как велел Маяковский, «Пою мое отечество». Режиссер Цапля (Ольга Егорова) и сотоварищи «поют» противостояние мира власти и разноречивого народонаселения, которое ну никак не складывается в общность. Речи номенклатуры перед толпой, зонги в духе Брехта, хоры, олицетворяющие слои общества: рабочие («наш труд — основа, но мы не нужны»), гастарбайтеры («фашист убивает часто»), безработные, пенсионеры, учителя, доктора. Все: «Мы потерпевшие в нашей стране».
Элита за столом с черным символическим телефоном. Каждому отведена роль увещевателя масс. «Газпромовская башня — символ нового времени», — растолковывает главный пиарщик. Политик предлагает переименовать Северную Венецию в Северный Дубай. Его лозунг: «Атака на башню — атака на власть». Галеристка выдвигает слоган: «Не любить башню — не любить жизнь!» Поп формулирует ребрендинг: «Башня — пламя свечи, возносящееся в небо!» Модный художник предлагает актуальный проект: «Единство молчания!» Но что-то народ слишком заколыхался («убогие пиарятся»), не нравится ему быть удавленным бесконечным красным телефонным шнуром. «Это наша страна, но наш голос не слышен, мы бесправны перед всеми». Так по ком звонит телефон?
С арт-критиком Дмитрием Виленским и режиссером Ольгой Егоровой (Цаплей) говорим о «Башне. Зонгшпиль», заключительном фильме трилогии, а также о других проектах объединения «Что делать?».
Дмитрий Виленский — Стоит объяснить — мы к кинематографу отношения не имеем. Фильм и спонсирован исключительно арт-институциями. Когда используешь язык видео, есть масса пересечений с тем, что может называться кино. Мы хотим продлить традиции брехтовского театра.
Цапля. Это специальный жанр. Не кино, не театр, скорее видеоискусство.
Д. В. В трилогии мы берем за основу какое-то событие. В «Перестройке. Зонгшпиль» это — следующий день после победы над путчем 1991-го. «Партизанский зонгшпиль» снимали в Белграде — про поселение цыган, разгромленное полицией. В «Башне…» ситуация вокруг строительства «Охта-центра». Стараемся развернуть «сюжет», показав, как функционирует общество.
— Каким вы себе представляете круг зрителей, насколько узок и далек он от народа?
Д. В. С одной стороны, есть искусство, живущее в галереях, потребляемое в основном узким кругом российской олигархии. Есть искусство, стремящееся к широкой публике. Для нас важен образовательный эффект творчества. Стараемся развивать его, прежде всего через интернет. Наш фильм в хорошем качестве полностью висит в онлайне.
— Читала в блогах, что вы продались «мировому империализму», живете на их харчи.
Ц. Это общее место. Зато иногда наше видеопроизведение становится заметным. Его приглашают на кинофестивали, объявляют кинопроизведением. А у кинопроизведения другая публика…
— Но и претензии к кино, и счет — другие.
Ц. Ну да, претензии. Как наше 37-минутное скромное арт-произведение сравнивать с бюджетными фильмами…
— Но если бы у вас был иной бюджет?
Ц. Не было задачи делать фильм. Никакого Станиславского. Это конструкция.
— Вспоминают Брехта, я, смотря ваш фильм, думала о Пролеткульте, о театральных экспериментах Эйзенштейна, в том числе «Противогазах», сыгранных в цехе газового завода.
Ц. Задача была показать, как работает механизм общества. Сделать видимыми скрытые силы. Пора преодолеть затаенный ужас, отношение к власти как к темной непонятной силе. В нашем произведении все понятно: это работает так, а так связано. Смотрите — не страшно! Над этим можно смеяться. Это можно изменить. Вот посыл произведения. Нам самим было интересно создавать этот пазл. Ты складываешь: оп-оп, смыкаясь, целое начинает работать.
— Вы работаете в русле идей Эйзенштейна — художники не «пассивные отображатели» жизни, а участники ее переустройства?
Д. В. Верно. Для нас важно создавать работы, возбуждающие дебаты в сфере искусства и в обществе. Становящиеся социальными фактами, воздействующие на публичное пространство. Конечно, целый комплекс идей пришел из «левой истории». Искусство ХХ века в основном было левым.
— Ваш единомышленник Александр Скидан полагает, что честное политическое кино в России сегодня невозможно.
Д. В. Если вы работаете в низкобюджетном формате, без заказчиков, вы свободнее, чем тогда, когда приходят дяди с толстыми кошельками или чиновники и отмывают через ваш фильм пару миллионов. Мне рассказывали, как Лозница пытался получить «госденьги» на довольно антисоветский фильм «Счастье мое». Он известный кинематографист, и денег ему чуть было не дали. Потом прочитали сценарий и перепугались.
— А самоцензура? Смотрю документальное кино. Понимаю, что какие-то высказывания, хотя бы локальные, про сегодняшнюю Россию возможны. Но ведь нет никаких.
Д. В. Интересная тема. То же самое в искусстве. Кажется, можно делать более жесткие выставки, создавать более откровенные работы. А ничего нет. Только ли дело в самоцензуре? Мы пошли на конфронтацию с системой. Ну и что получили? У нас с 2006-го нет выставок в России. Хотя вроде и запрета нет. Просто не приглашают. Говорят, на это нет покупателя. И государство будет недовольно.
Ц. Была по скайпу феминистская конференция. И художницы с испугом восклицали: «Что вы! Левое, социальность — это опасно!»
Д. В. Есть ощущение, что публичное пространство становится более открытым по сравнению с недавней порой. Но ложный страх пухнет. Хотим напечатать газету о «Газпроме» и ситуации вокруг башни. Звоню в типографии, отвечают: «Боимся, печатать не будем». Я на принцип пошел, нашел типографию. Важно было сделать это в Петербурге, хотя предлагали в Москве. Все абсолютно законно, никакого экстремизма. Но касаться каких-то тем не рекомендуется. Иначе в типографию нагрянет бизнес-проверка.
— Не знаю, как вас, а меня угнетает ощущение общей подавленности. Так «что делать?»
Д. В. Ситуация многовекторного прессинга, катка, которым проходились по обществу лет восемь, привела к состоянию если не запуганности, то осторожности. И молодежь, которая могла бы заинтересоваться критическими темами, политикой, этого не делает — путь тупиковый. Бодаться с дубом? На это должна быть какая-то заводка. Сейчас что-то меняется, ведь в ситуации коллапса невозможно развивать образовательные инициативы.
Нужно формировать людей, тех, кто превратит «бодание» в воспитание личности. Если говорить об интересных инициативах, прежде всего это Институт коллективных действий Катрин Клеман, социалистическое движение «Вперед», ведущие огромную работу. Можно упомянуть Новое независимое профсоюзное движение.
— А каковы инициативы группы «Что делать?»?
Д. В. Прежде всего регулярная публикация газеты, у которой огромная онлайн-аудитория. У нас влиятельные блоги на английском и на русском. Ситуация с левыми сегодня любопытна. К примеру, «Новая газета» довольно либеральна. По целому ряду позиций мы с ней расходимся. Как и с движениями, связанными с «Солидарностью», «Правым делом». Но есть понимание, что это единственные реальные союзники. Понятно, что левым и «правозащитникам» надо сплачиваться. Объединялись же все в битве за химкинских заложников? Но в пору разгрома и раскола на поверхности остаются личные амбиции. Вместо обсуждения сути спорят: «тот» лучше или «этот». Живем в отсутствие моральных лидеров, которым можно доверять безусловно, как Сахарову или Солженицыну. И при всем моем согласии я не могу доверять Касьянову, Немцову или Каспарову — или работать с Лимоновым.
— Выходит, и для вас «кто» важнее, чем «что»?
Д. В. Мне не нравится, когда вся оппозиционная политика крутится вокруг этих имен и программы остаются подмятыми под ними.
— Если говорить о подвижках, они в новых формах протеста. «Синие ведерки», фаллос перед ФСБ на разводном мосту, екатеринбургский политический «Хэллоуин». Какие формы самостояния сегодня востребованы?
Д. В. Я всячески за. Ясно, что рисовать фаллос, тем самым говоря: идите все подальше — понятно и симпатично. Но подобные акции — анархические формы протеста. Это one case, одиночные случаи, не выходящие на обобщение.
Ц. Зато в них энергия, снимающая страх. Сама возможность «не быть овцами». Задачу растрясти общество эти молодые люди выполняют.
— Эта энергия ощутима в интернете, где создаются тысячи ячеек в социальных сетях, по-новому структурирующих общество, способных на мгновенную мобилизацию. Тут и пародии на телик, на политиков, персонажей масскульта. Так как и зачем вести диалог с властью?
Д. В. Возникает ситуация, когда власть сама желает диалога. Важно выстраивать его по своим правилам. Тебе говорят: вы делаете что-то интересное, пришлите нам на литовку свои текстики. Ответ: «Никогда».
Ц. А я против всякого диалога с властью.
Д. В. Представь, тебе звонит Сурков…
Ц. И прекрасно: здравствуйте, очень приятно, но сегодня у меня совершенно нет времени. Нельзя художнику сотрудничать с этой властью, она нарушает общественный договор.
Д. В. Конечно, нужно быть внимательным: трудно работать в ситуации тотальной подставы. Когда все инструментализировано политтехнологиями. Ты не можешь контролировать, что будет на выходе.
— Ваш фильм адресован «низам», не надеетесь, что на начальников он может произвести впечатление?
Д. В. Может. Но только после реакции людей на фильм. Я уверен: верхушка «Газпрома» фильм уже посмотрела и повеселилась.
— Отчего же «Газпром» так настырно продавливает идею, вызвавшую такое противостояние общества? Только ли это «оккупация капиталом пространства жизни»?
Ц. Когда мы начали над этим вопросом размышлять, то не нашли ни одного убедительного резона для строительства башни. Поняли: раз нет практического резона, должен быть идеологический. Символический…
— Скорее фаллический — как демонстрация некоей силы. Но фильм кое-что меняет. Я открываю сайт «Охта-центр», и что же? Те же реплики, что произносят ваши шаржированные персонажи. И шеф думского питерского ЕдРа Вячеслав Макаров горделиво произносит: «Охта-центр» — золотой шанс для Северной столицы стать городом с мировыми стандартами жизни». Возникает ощущение, будто все эти деятели продолжают петь ваши хоры.
Ц. Замечательно! Для этого мы и делали наше произведение.
Д. В. Безусловно, у власти есть символические амбиции. Нам как художникам интересно влезть в этот процесс. Художники также занимаются символическим. Могут деконструировать проект или предложить альтернативу. У нас же там серьезная сатира и в отношении общества.
— Досталось всем. Среди борцов против башни — гламурные девицы, ксенофобы, тишайшие обыватели (веди себя тихо, проблем не будет)…
Д. В. Активисты, которые не выглядят на экране слишком убедительно, фильм поддержали, потому что видно, на чьей он стороне.
— Злая ирония в том, что и Музей современного искусства планируется именно в «Охта-центре», как назвал его Гребенщиков, «плевке дьявола».
Д. В. Конечно. В фильме мы выясняли отношения и с современным искусством. И нас услышали. Судя по реакциям российских кураторов, чиновников от искусства, они фильм ненавидят. Там деконструирована циничная и некомпетентная позиция интеграции современного искусства в мир капитала. Наша галерейщица — собирательный образ, хотя в ней угадывают и Стэлу Кей, и Дашу Жукову.
Ц. Это всего лишь типический образ. И в нашем экранном художнике, пришедшем в «Газпром», узнают многих знакомых.
— Будет ли резонанс на фильм в Питере?
Д. В. «Деловой Петербург» пытался получить комментарий Гронского, прообраза «пиарщика проекта». Увы… Был забавный казус. Мы отказались давать интервью «Комсомолке». Тогда они написали смешно про фильм, в день публикации фильм посмотрели 18 тысяч человек. Для альтернативной продукции это много.
— И «что делать» вы планируете дальше?
Ц. Начинаем снимать в Голландии.
— Здесь нельзя?
Ц. Да нет, это давно задуманная картина о проблемах эмигрантов. Знаете про нашумевшее выступление Ангелы Меркель о фиаско мультикультурного общества? Это большая проблема. Картина об эмигрантах — универсальна. Следующую работу будем делать на границе между Норвегией и Россией.
Д. В. Это самая вопиющая граница. С одной стороны маленькая Норвегия, одна из богатейших стран мира, уютная, устроенная. С другой — руины: общества, социальных сфер, людей. Чудовищно коррумпированная таможня, черный трафик девочек, водки. Еще одно обобщение современного состояния мира. В 2011 году хочу делать ремейк годаровских «Звуков Британии» — «Звуки России». Социальный видео-арт, исследование конфликтных ситуаций в обществе. Хотелось бы сделать его ближе к предвыборной истерии, когда общество захлестнет риторика. Еще выпускаем фундаментальный теоретический журнальный номер о трагедии. Почему этот формат исчезает из искусства? Что приходит ему на смену? Называться будет: «Между трагедией и фарсом».
— Похоже, наша действительность — покорное зависание между трагедией и фарсом.
Д. В. Это не только российское состояние. Стараемся противостоять уникализации России. Мол, тут все обречено, потому что с древних времен «по-своему», «особенно». Важно показать универсальность процессов. Мы могли сто раз уехать. Работать на Западе. Но стараемся быть в России, чувствуем определенную ответственность. Помимо ответственности просто интересно быть здесь. Есть ощущение, что не все потеряно. Даже в этом противостоянии есть возможность говорить то, что тебе не позволяют. Есть необходимость коммуницировать с обществом. Это более уникальная и плодотворная возможность, чем на Западе, где любые высказывания интегрируются и растворяются. В этом смысле ситуация у нас хоть и мрачная, но честная.
«Что делать?» — объединение художников, философов, литераторов.
