СюжетыКультура

Аушвиц. Комиксы и фотографии

Историки, художники и писатели нашли способ «доступно рассказать» о том, что происходило в лагерях смерти. Зачем?

Этот материал вышел в номере № 127 от 12 ноября 2010 г.
Читать
Я узнала об этих польских проектах и не поверила. КОМИКСЫ об Аушвице — самое невероятное. На втором месте — ФОТОГРАФИИ из Аушвица, снятые сегодня. Комиксы? Фотографии? Зачем? Что это всё? Когда Яцек ЛЕХ, Михал ГАЛЕК и Микола ГРИНБЕРГ...

Я узнала об этих польских проектах и не поверила. КОМИКСЫ об Аушвице — самое невероятное. На втором месте — ФОТОГРАФИИ из Аушвица, снятые сегодня. Комиксы? Фотографии? Зачем? Что это всё? Когда Яцек ЛЕХ, Михал ГАЛЕК и Микола ГРИНБЕРГ приехали в Москву — участвовать в конференции «Словарь войны» — я тут же отправилась с ними на интервью. Как это возможно, что это за люди и вообще, как все это выглядит? То, что эти комиксы, опубликованные сравнительно небольшими тиражами (3 тыс), уже переведены на 22 языка мира, все-таки подсказывало мне, что ужаса безвкусицы не будет. Новость о том, что фотографии Миколы сейчас объедут всю Польшу, а потом будет и мировое турне, говорила о том же. Художники, работающие с травмой истории, — для нас это не пустой вопрос.

Яцек. Михал. Комиксы

Они очень разные — и разных поколений. Яцек, человек в очках и с узнаваемо мягкой манерой держаться. Михал, можно сказать, брутального вида, широкий, с колечком в ухе. Никогда не подумаешь, что он работает в Аушвице, или, как раньше мы привыкли говорить, в Освенциме. Он — гид по этим пустующим пространствам и писатель — он пишет тексты к комиксам. В частности, к комиксу об Аушвице, о котором речь заходит с самого начала. «Что больше всего поражает воображение, — говорит Михал, — так это цифры». Почему цифры? «Потому что очень трудно себе представить две тысячи человек в помещении, — он оглядывает сравнительно небольшой кафетерий, где мы беседуем, — чуть больше, чем это». Дьявол в деталях. Это невообразимо, как и все, что там происходило.

Аушвиц с его невообразимостью давно стал частью интеллектуальной традиции Европы. Шоа (катастрофа, как настаивают евреи), Холокост (всесожжение, как на греческом говорят европейцы), невообразимое. «Как можно писать поэзию после Аушвица?» — этот вопрос, заданный философом Теодором Адорно, бьет в самую цель. Поэзия — это метафора. Но 2000 человек, собранных в газовой камере, нельзя уподобить сельдям в бочке. Это этически некорректная метафора, и почти нет такой этически корректной метафоры, которую здесь можно было бы подобрать. Точно так же странно и этически некорректно кажется рисовать комиксы, чтобы с их помощью «доступно рассказать» о том, что происходило в лагерях смерти. Но Яцек, Михал и все те, кто участвует в этом проекте, переступают этот моральный запрет на изображение. Почему? «Потому что мы хотим обратиться к подросткам, к тем, кого сложно обязать что-то знать, если они этого не хотят, и для кого этот опыт может остаться совершенно закрытым, — объясняет Яцек. — Мы хотим, чтобы они захотели взять книгу и прочесть об Аушвице». Комикс — это очень простая изобразительная форма, там мало слов. «Писать для комиксов — отдельное умение, — говорит Михал. — Это не просто подписи под картинками, это выразительные смысловые точки, которые проталкивают действие вперед. Чтобы понять, как это сделать, какие художественные и артистические выборы предпринять, нам пришлось обратиться ко всей истории комикса, прежде всего к польской, и нам мало что подошло». Отдельная история — это американский комикс. Там на эту тему существует известнейшая комикс-книга живого классика карикатуры, автора обложек «Нью-Йоркера» Арта Шпигельмана, «Мышь». Это комикс (восемь лет работы, Пулитцеровская премия) по рассказам отца Шпигельмана об Аушвице, где евреи представлены в образе мышей, поляки — свиней, немцы — котов. «Гениальная книга, но она большая, она для взрослых. Именно благодаря ей мы сразу поняли, что нет, нам нужны небольшие книжки. Не больше 20 страниц. Нам нужны эпизоды. Эпизоды из Аушвица».

Они — дома, в Польше (их целая группа: историки, художники, писатели), опрашивают свидетелей, поднимают документы, находят фотографии. Громада, непредставимый ужас Аушвица разбивается на серию отдельных историй, каждая со своими героями. А фоном этой истории может служить повествование о сложных отношениях групп заключенных друг с другом и с разными типами начальства внутри лагеря. А еще множество конкретных деталей, которые читатель-зритель впитает почти бессознательно. Какова была летняя и зимняя форма у охранников, какие были значки у офицеров, так ли выглядел тот самый мотоцикл начальника лагеря. «Нет, ребята, вот мотоцикл вы нарисовали неправильно!» Отдельный вопрос, какими глазами смотрят на эти картинки те выжившие, которым в рисованной форме возвращают их собственные воспоминания? Иногда ведь рисунок со своей страстной и точной схематичностью сильнее, чем фотография. И каково было самим авторам заниматься всем этим материалом? «Мы просто выключились, старались двигаться по технике, а вообще это с каждым шагом все больнее и больнее», — говорит брутального вида Михал. Кажется, сама эта форма эпизода тоже помогает им сфокусировать и блокировать свою боль, изначально и заставившую их работать.

Сейчас уже изданы три комикс-новеллы «Эпизоды из Аушвица», они переведены почти на все европейские языки.

Михал пишет тексты. Яцек издает. Каждую книгу рисует отдельный художник. «Передайте этим полякам, — сказал приехавший на фестиваль «Словарь войны» Резо ГабриаДзе, — что это просто замечательно. Как нарисовано! Как продумано!» Те, кто их рисует, точно знают, откуда что видно, откуда можно в реальности было увидеть какую сцену. «На 90% — это все так и есть, на 10% — скорее всего так и было, — говорит Яцек. — И на все 100% предельно важно, с чьей точки зрения рассказывается история, а именно — кто смотрит. Это мог видеть охранник с вышки, это — проходящий мимо арестант. Это мог видеть сам участник».

Самая первая и наиболее популярная история — «Любовь в тени смерти», история о любви еврейской девушки Малы Циметбаум, благодаря своему знанию языков работавшей посыльной в лагере, и Эдварда Галиньского, польского политзаключенного. Эта истинная история о зародившемся чувстве между двумя юными людьми, неудачной попытке побега, предательстве и смерти закреплена в десятках свидетельств. Все так и было, и все же это невероятно. И эту историю, точно некое вымершее животное, из сотен деталей, повседневных возможностей и невозможностей в этом проклятом месте реконструировали художники. Но только ли для подростков? И здесь, кажется, кроется ответ на вопрос: почему же комикс, а не рэп, не какая-то другая форма обращения к молодежи? Что заставило их так вычерчивать эти «доски» с картинками, проводить всю эту гигантскую работу? Ведь они не просто хотят рассказать историю, они хотят создать ее реконструкцию, чтобы ни одна деталь, ни один объект того мира — двери, чашки, одежда, решетки — не пропали, а вошли в воображение навсегда.

Зачем? Что ими двигало? Может быть только одно — поиск справедливости для всех тех утраченных человеческих жизней. Чтобы то, что никогда не было для многих из нас личной памятью и даже семейной, вошло в коллективную память, в то облако общего воспоминания, где не прерывается связь человечества с самим собой.

«Какой у вас следующий проект? Кто те новые герои, которых вы хотите вывести из тени уничтожения и забвения? О ком вы хотите рассказать человечеству?» Яцек: «О советских военнопленных».

Микола Гринберг. Фото

Странный и другой взгляд. Сквозь очки, но круглые, как у интеллигентов старых времен, когда форма очков была одна, без всяких новшеств. Аушвиц для него — часть семейной истории. Польские евреи.

Три миллиона польских евреев. Историями о них пронизано все детство — воспоминания бабушки и деда, узников концлагеря. Его проект называется «Аушвиц, что я здесь делаю?». Почему это время молодости стариков становится для их внуков точно преследующей мелодией? Быть может, это и есть эффект времени внуков? Жертвы преступления обычно молчат. Дети стараются «жить дальше». Почему-то внуки начинают смотреть вспять. Вероятно, набрана достаточная дистанция, и наконец становится видно, что в прошлом есть нечто, что нас не отпускает.

И снова вопрос: как сфотографировать Аушвиц? Как сфотографировать не конгломерат строений, а то, что хранит память об Аушвице? Как сделать фотографию самой памяти, материи вполне прозрачной? Если комикс — это реконструкция истории, то фотография — это уже почти свидетельство. И Микола находит свидетелей: он проводит целый год в Аушвице, среди групп посетителей и задает только один вопрос: «Что ты здесь делаешь?». «Что я здесь делаю?» — ответ, короткий, как стихотворение, обычно из двух частей. Сначала — почему я сюда приехал, а потом — что теперь здесь со мною происходит. А рядом фотография отвечающего — смазанная, не в фокусе. Это производит странный эффект — четко набранные строки ответа и как бы исчезающий человеческий облик, по которому можно только угадать — это раввин, это какой-то вроде немец-путешественник, это какая-то стройная блондинка в шарфе, а эта — в куртке, брюнетка, пухлая, похожа на студентку… «Я хотел узнать, почему люди теряли свое достоинство здесь?» — «И что?» — «Мне стыдно, что я вообще об этом спрашивал». «Я не знаю, что я здесь делаю, но я знаю, что я бы делал здесь. Я сам дал бы газ своему сыну. Он у меня инвалид, я не позволил бы им разлучить нас». Одно за другим, облик за обликом, ответ за вопросом. Книга фотографий смотрится как напряженнейшая исповедь современного человека.

В моих интервью не хватило рассказа известного польского художника Рафала Бетлеевского, который приехал со своим перформансом «Сарай горит» — сарай, в котором окрестные польские крестьяне без всякого участия немцев сожгли более ста еврейских семей во время войны. Точно такой же сарай горел на перформансе Бетлеевского – он вошел в этот сарай и снимал огонь изнутри. Вместе с ним горели листы, на которых были написаны имена поляков, нашедших в чем повиниться перед польскими евреями. В этом огне Бетлеевский, конечно, выжил. Но самим актом признания он взял на себя роль свидетеля этого события, которое невозможно отрицать (а в Польше шесть лет шла дискуссия по поводу того, могли ли вообще поляки такое сделать).

Но разве то же не касается ГУЛАГа, про который тоже можно снять фотографии людских свидетельств или нарисовать комиксы исторических реконструкций, поставить ранящие, болезненные перформансы. Да и мало ли какие еще средства дарует нам современность для того, чтобы мы вновь возвращали всех наших умерших в нашу коллективную память. Чтобы вышли из забвения подробности, детали, эпизоды чужих жизней и наше собственное потрясение тем, что случилось. Потому что без этого потрясения не может быть современного человека. Который должен знать, что он ответствен за то, чтобы этому никогда больше не бывать.Но чувствует ли сегодня Россия эту задачу так, как почувствовало ее довольно молодое поколение нынешних поляков? Или нас все время так и тянет сменить лагерь и вновь встать на сторону насилия, воспевая его историческое величие, его судьбоносные свершения? Пряча от самих себя свой собственный страх.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow