СюжетыКультура

Павел Басинский: Верю только в личную встречу с ним

Сто лет без Толстого

Этот материал вышел в номере № 129 от 17 ноября 2010 г.
Читать
20 ноября (по новому стилю) в 6 часов 5 минут утра минует 100-летие со дня смерти Льва Николаевича Толстого. В 1910-м произошедшее на станции Астапово потрясло мир. Сейчас… все как-то довольно камерно. Россию лихорадят другие страсти....

20 ноября (по новому стилю) в 6 часов 5 минут утра минует 100-летие со дня смерти Льва Николаевича Толстого. В 1910-м произошедшее на станции Астапово потрясло мир. Сейчас… все как-то довольно камерно. Россию лихорадят другие страсти.

Никто у нас не взбодрил киноэпопею — и не залудил киносериал. О репринте 90-томного полного собрания сочинений (давным-давно ставшего библиографической редкостью) не было и речи. Хотя дневники, письма, поздние философские тексты содержатся именно там: привычные двадцатитомники Л.Н. Толстого их не вмещают.

И все же: летом в свет вышла книга писателя и историка литературы Павла Басинского «Лев Толстой: бегство из рая» (М.: АСТ: Астрель, 2010) — второе за сто лет исследование последних десяти дней жизни автора «Войны и мира». (После появления первого, книги Б.С. Мейлаха «Уход и смерть Льва Толстого», жестко отмеченной своим временем, — прошло полвека.)

Басинский описывает перелом 1870—1880-х, переход от «раннего» Толстого к «позднему» и органичность этого перехода для писателя. Объясняет, почему Толстой в Оптиной Пустыни «после ухода» не встретился со старцем Иосифом. С редким тактом и здравомыслием касается воспаленной, лихорадочной реальности сюжета — и не находит виноватых среди непримиримых людей, любивших Толстого.

И (против всех нынешних реалий) «Бегство из рая» держит с июля четвертый тираж.

В канун 100-летия смерти Л.Н. Толстого мы беседуем с Павлом БАСИНСКИМ о человеке, так непохожем на миф о нем. О Толстом — как о личном выборе.

— Павел, как ты думаешь: почему мы так тихо поминаем это столетие?

— Да… радений с размахом вокруг этой даты я не вижу. Но прошли конференции — в Москве, в Ясной Поляне. 20—21 ноября будет конференция в Астапове. Там отреставрирован дом начальника станции Озолина, в нем откроется новая экспозиция.

Хотя прежде предлагалось вообще снести дом, в котором умер Лев Толстой. Сделать новодел. Потому что его жучок съедал: дом-то деревянный.

И все же дом в Астапове сохранили, законсервировали по новым технологиям. Это уже большое дело.

Безмятежно эту дату трудно отмечать: Толстой неудобен. Был и остался. Поклоняться на государственном уровне? Но он был совершенный антигосударственник… Что государство возьмет у него? Что нельзя казнить людей? Что нельзя иметь собственность — и тем более оберегать эту собственность? Что не надо содержать армию?

Кажется: сто лет спустя и церковь должна как-то по-другому выразить свое отношение к Толстому. Хотя бы потому, что за эти сто лет многое случилось с самой церковью. Ее чуть не уничтожили… причем отнюдь не толстовцы.

Но и здесь куда честнее признать сложность вопроса, чем бездумно-умилительно его разрешать. Ведь тогда это было крайне болезненно, и в определении 1901 года подчеркнуто, что он большой художник… И если вчитаться в тексты Толстого, видно: он абсолютно последовательно отрицал церковь. Хотя и стал мягче в конце жизни. И вообще — менялся, избавляясь от упрямства, жестоковыйности. Встречался в 1909 году с Парфением, епископом Тульским, они замечательно говорили несколько часов, Толстой плакал у Парфения на плече, расставаясь. Правда, сразу же записал: «А не воспользуются ли они этой встречей для того, чтобы меня отпеть?»

Есть его переписка с Троицким, молодым священником тульской тюрьмы, который тоже пытался обратить Толстого. И там видно отрицание апостольской церкви, самой возможности связи между церковью и Христом.

Этот вопрос до сих пор болит. И тут нужно быть осторожным.

Недавно вышла достойнейшая книга отца Георгия Ореханова «Православная Церковь и Лев Толстой». Церковь ее и издала. Очень глубокий труд: автор в девяти архивах сидел.

У Ореханова впервые четко описано, как происходило отлучение Толстого. Просто внятно прослежено по документам. Приведен весь материал.

— Наверное, остались и неопубликованные архивы толстовского окружения? И издать их — все же задача государства Российского? Хоть к юбилею…

— Конечно, еще немерено в архивах! Там лежат письма В.Г. Черткова к Толстому, а Чертков написал Толстому больше писем, чем Лев Николаевич ему. (Письма Толстого Черткову занимают четыре тома в 90-томном полном собрании сочинений. — Е. Д. )

До сих пор не изданы мемуары Софьи Андреевны «Моя жизнь» — тысяча страниц машинописного текста. Они подготовлены к печати и должны вроде бы выйти в этом году. Книга, очень отличная от ее дневников, целостная (по замыслу Софьи Андреевны), но не завершенная ею. Книга, где пришлось бы комментировать каждую строку… или читателю придется помнить: это — правда Софьи Андреевны. Она не искажает ситуацию, она просто видит ее именно так. И нельзя всегда доверять ее акцентам. И нельзя ее укорять. Просто… это была очень сложная семейная история.

— В дни ухода и последней болезни Толстого в Астапове газеты печатали сводки о его состоянии. 7 ноября по старому стилю гимназисты надели траурные повязки. Толпы хлынули в Ясную Поляну… Сегодняшнему взгляду в скорбных восторгах 1910 года видится что-то пародийное. Но если сравнить те радения с нынешним вежливым отчуждением — думаешь не о Толстом, а о нас. Как ты полагаешь, в какой степени мы — «нация Толстого»?

— Я ничего не полагаю, я боюсь обобщений. Для меня сейчас очевидно, что все устоявшиеся представления о Толстом — миф. И нет человека, который бы больше оброс мифами. Та же всенародная скорбь в ноябре 1910 года… Знаешь ты, скажем, сколько в яснополянской похоронной толпе было известных писателей 1900-х?

— Нет, пожалуй.

— Один! И это был Валерий Брюсов, вообще любивший «быть в курсе»… Ладно: Горький был в эмиграции, не мог въехать в Российскую империю. Но ни Куприна, так ценившего отзывы Толстого о его рассказах, ни Бунина, ни Леонида Андреева, ни Блока, уже написавшего о Толстом статью «Солнце над Россией»…

Правда, есть версия, что поезда в те дни специально пускали в обход Ясной Поляны. Но хотели бы — приехали. Брюсов добрался из Москвы на автомобиле.

И ведь события на станции Астапово были уже неделю известны всей России. Туда приехали толстовцы, приехали Чертков, Буланже, Гольденвейзер, немыслимое количество журналистов: не знали, где их размещать. Но писателей там не было.

Хотя потом, конечно, все рыдали, страдали, писали: как же мы без Толстого?

И не надо обольщаться: так вообще в России относятся друг к другу писатели.

…Да и возможна ли «нация Толстого»? Он всегда и во всем шел до конца. И даже там, где хотел быть предельно скромен, — выходило как-то совсем по-другому.

В 1895 году он прочитал предсмертную записку Лескова: «Я прошу похоронить меня как можно проще. Ни венков, ни речей». И это как-то Толстого зацепило, он написал свое первое завещание, где тоже просил: похороните меня в простом гробу… на скромном кладбище. Если хотите отпевать — пусть (он не был тогда против отпевания).

Потом он несколько раз свои похороны редактировал. Как вообще все редактировал, как редактировал свою жизнь. Получалось, что он пишет бесконечный черновик дневника, потом живет бесконечный черновик жизни, бесконечно его совершенствуя.

И вот в одном из поздних вариантов своего завещания он писал: заройте меня где-нибудь. Просто: снесите труп… Какая-то предельная скромность. Но на самом деле… нет в мире более гордой могилы, чем могила Толстого.

Там бьет через край ощущение одиночества. Вот он один в этом лесу. Все знают, что это Лев Толстой. И идут к нему, стоят и думают: ну почему же так?

Это особенно чувствуется в сравнении с могилами Софьи Андреевны и детей, которые лежат в нескольких километрах от Ясной Поляны на церковном кладбище в Кочаках. Вот они как раз очень скромно похоронены. На маленьком кладбище, под простыми деревянными крестами, которые иногда подновляются…

А могила Толстого производит совершенно космическое ощущение. Особенно если придешь туда один, вечером.

И уход его производит то же ощущение. И смерть. Казалось бы: случайно, на станции… Вечно говорят «на Богом забытой», но это не так: Астапово — большая узловая станция. Все равно — умер в этом открытом, продутом степном пространстве. При дороге.

И эта смерть потрясла мир.

…И как его воспринимать «роевым способом»? Что мы берем из Толстого? Он ведь настолько разный. И настолько в некоторых идеях взрывоопасный. Что, скажем, государство возьмет из Толстого? Патриотическую составляющую «Войны и мира»?

Но ведь поздний Толстой, Толстой после своего перерождения, патриотизм отрицал. И очень язвительно вспоминал как раз об этих главах.

Или мы берем «семейную составляющую» — Пьер и Наташа, княжна Марья, Левин и Кити? Но опять-таки: Толстой написал и «Крейцерову сонату». А это — если без дураков ее читать, если с дневниками сопоставлять — смертный приговор семье. Беспощадный.

Мне кажется: Толстого надо воспринимать не на национальном уровне. А — если по-серьезному — только на личном. Что-то проверять, что-то испытывать, что-то отбрасывать, что-то брать для себя. И помнить, что при всей противоречивости Толстой искренен.

Он был абсолютно искренним человеком. Для меня это аксиома. И когда говорят, что Толстой пахал, потому что он себя «пиарил»…

— Ну эта концепция — наша, а не его клиника. Зеркало русской эволюции.

— …Он действительно не мог смотреть, как другие тяжело работают. И шел пахать. Меня совершенно потрясает, что человек, которому в конце жизни иностранные издатели предлагали 10 миллионов рублей сразу (за права на собрание сочинений), даже не обсуждает эти предложения. А уходит из дома осенней ночью с 50 рублями в кошельке.

Это бессребреничество он не навязывал другим. Просто сам по-другому не мог.

И когда Толстого воображают таким сердитым дедом, который всем что-то неистово внушал, — это неправда. Толстой как личность был совершенно другим: он был очень пластичен. И если рассматривать ситуацию ухода по-человечески, кажется: ему просто не хватило жесткой, упрямой воли. Прагматики самосохранения.

Я уверен: его концепция непротивления злу насилием вытекала из его личности. Ему пишет Чертков, пишут дети: «Будь пожестче!» Он искренне отвечает: «Я не могу!» Он не мог собрать всех «фигурантов дела» — детей, Софью Андреевну, Черткова — в одной гостиной и рыкнуть: «Прекратите рвать меня, Льва Толстого, на части!» Не мог.

И трагедия его осенью 1910 года — трагедия безмерно мягкого, нежного, очень пожилого человека, который всем уступал. Потому что действительно любил и жалел их всех. И не был деспотом по натуре.

Оттого и мог так понимать и женщину, и мужчину, и Бонапарта, и Хаджи Мурата, и лошадь — что не был деспотом. Для жестоковыйного проповедника это невозможно.

— Что ты думаешь о Льве Толстом в зеркале русской революции? Тебе не кажется 1917 год страшным судом над идеей безмерного сочувствия? Голодная Ясная Поляна, Александра Львовна Толстая в концлагере, в Новоспасском монастыре…

— Четыре раза ее арестовывали… Я думаю, что Толстой все-таки не предполагал, что все произойдет так. И в страшном сне себе не мог представить. Наверное, прав Солженицын: после опыта ХХ века идея Толстого «любите друг друга — и все будет чудесно» уже несколько идеалистична. Сам — люби. Но не рассчитывай на то, что миллионы обнимутся…

Но любопытно: у нас почему-то представляют себе Толстого ужасным архаистом. Ну как же: шел за сохой! А он ведь был очень цивилизационным писателем. И многие его идеи становятся живы и органичны только век спустя.

Запрет смертной казни: в России начала ХХ века это действительно было немыслимо. Вегетарианство. Абсолютное отрицание им охоты в зрелые годы.

Его религиозная толерантность — вот еще абсолютно принципиальная вещь для Толстого, по которой он всерьез расходился с церковью.

Я очень люблю присказку Толстого, многократно им повторенную: а давайте посмотрим на это по-дурацки… «По-дурацки» он и смотрел: китаец со своими исканиями — мне не брат? Он вне моей ойкумены? Но я уважаю этого китайца, я хочу послушать, как он с Богом разговаривает. Китаец, индус, протестант, католик — кто угодно.

И эта религиозная толерантность Толстого… экуменистичность, если угодно… тогда казалась предельно эксцентричной. А сейчас это норма.

Не случайно Толстой сейчас очень востребован в Европе и Америке: его заново переводят, очень внимательно читают — в том числе поздние трактаты. В России этого нет, даже «новые толстовцы» к нам приезжают из Японии, США, Канады.

Хотя мы знаем: в России 1920 — 1930-х толстовцев истребляли. И истребили.

Даже отношение Толстого к собственности, его завещание современно. Билл Гейтс отписал большую часть состояния на благотворительность в том числе и потому, что не хотел портить своих детей сверхдень¬гами. Но ведь Гейтс повторил поступок Толстого.

Я бы не решился артикулировать: всем надо жить так, как Толстой! Это так же странно, как петь с трибуны про нравственность и духовность. И да, я верю только в личную встречу, в очную ставку современного человека с ним. С его прозой. С его судьбой. С этой «дурацкой прямотой» поздних текстов. С его дневниками, которые мне даже дороже его художественного наследия: их можно открыть в любом месте и вступить, как в реку. И кажется: они меняются при каждом перечитывании… Какой-то своей внутренней жизнью живут.

Впрочем, то же самое происходит и с прозой Толстого.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow