Чем больше времени проходит с момента свидания с мужем, тем сильнее чувствуешь какую-то нереальность происходившего с тобой. Мы с мужем все время ведем записи. Надо бы мне с ним поговорить, возникает ли у него ощущение страшного сна, или, наоборот, для него обычная жизнь уже кажется чем-то несуществующим, инопланетным.
Вот, например, я тщательно записывала свои реакции от общения с убийцами — ничего особенного, люди как люди, хотя мне отчего-то казалось, что какое-то ощущение незримой на них печати должно было у меня появиться, но не появилось.
Он пришел к нам в избу в гости, я наливаю ему чай, щедро накладываю сырников с вареньем, он меня внимательно изучает, он спокоен, а я почему-то суечусь, почему-то мне хочется ему понравиться, и какая-то мелкотравчатая я рядом с ним, чего-то важного не знаю. Он со мной сразу на «ты», я обычно легко перехожу на «ты», а тут сбиваюсь, я не хочу, а как сказать? В итоге совсем по-дурацки: он мне — «ты», я ему — «вы». Вдруг сообразила, что охватившее меня тотальное чувство неловкости мне знакомо: я так же неуклюже общаюсь с очень большими и плохо воспитанными начальниками, обычно чиновниками или военными, которые твердо знают, что я — моль, рыбий корм, а они — богоизбранные люди.
Задумалась: а интересно, сколько среди таких знакомых мне начальников прямых или косвенных убийц? Взять хотя бы заказчика нашего дела. Или исполнителя, полковника СК МВД Виноградову, которую никто и никогда не запретит мне считать причастной к гибели Сергея Магнитского, — обратное ведь не доказано, а Магнитский умер, что факт. А так как я много раз нелегально, за бабки, была в Бутырке с передачами и все видела своими глазами, то понимаю, что и мой муж запросто мог погибнуть, и не один раз. Нас с Магнитским одна бригада прессовала, но нас на год раньше.
Вспомнила про них и как-то сразу успокоилась. Передо мной простой парень, убийство по бытовухе, не святой, конечно, но ведь вовсе не так, как эти, при погонах. «А ты Славу из кунгурских знаешь? — спрашивает меня парень. — Он тоже писатель, Слава-Мафия, пожизненное у него, он пять книжек в тюрьме написал, читала? К нему и редактор в тюрьму приезжает, только они его по деньгам обманывают». Чувствую черную дыру в образовании: Солженицына читала, Шаламова читала, Гинзбург читала, Славу-Мафию не читала, будем искать. «Да я ж не писатель, я так, журналист…» — ну вот, опять оправдываюсь. Еще кто-то приходит, смотрю на реакцию мужа, чтобы понять, кто это. Понимаю, что пришел несерьезный человек. Так и есть: «Ты из Москвы?» — «Из Москвы». «А у меня бизнес большой в Москве, охраняемая стоянка рядом с Кремлем на тыщу машин и ресторан есть еще на тыщу мест». — «А как называется?» — «Да он дорогой, ты не знаешь, тебе не по карману». Ясно, неинтересно.
Вечерняя проверка, все уходят, я остаюсь одна. Начинаю искать источник резкого и знакомого мне запаха, сильно выделяющегося среди домашних запахов избы. От полотенца мужа резко разит тюрьмой, запах тюрьмы не спутать ни с чем: пополам погреба и казармы, добавьте каплю аромата подгорелой каши и подтухшей капусты. А ведь он у меня чистюля и эстет. Я знаю, что женщины в тюрьме очень страдают от отсутствия хороших запахов, ведь духи и прочие спиртосодержащие изделия в тюрьме запрещены, да и пакетик с сухими травками далеко не везде можно передать, вещь подозрительная. Поэтому я стараюсь покупать мужу сильно пахнущее мыло и крем для бритья, но специфический тюремный запах очень тяжело отбить. Когда Москва окончательно встала в пробках этой осенью и я пересела на метро, я иногда на кольцевой линии улавливаю от кого-нибудь этот запах, потом смотрю на человека и понимаю, что вряд ли я ошиблась — оттуда соколик. Говорят, что еще по глазам и по манерам можно отличить бывшего зэка, но мне кажется, врут — нельзя.
Вот кого можно отличить по глазам и по манерам, так это личный состав удаленных зон. Эти люди, наверняка ни в чем не повинные, уже прожили свою жизнь — во всяком случае, именно так они выглядят. У зэков в глазах живет надежда на свободу, а охранники никогда оттуда не уедут — некуда. Для них нет ни Москвы, ни Рима, ни Шанхая, ни Сан-Франциско, а волны Тихого океана разбиваются о Мотовилихинские заводы.
В таких местах, куда сейчас попали мы, нечего делать женам и особенно детям, зона — не место для детства. Голубые качели во дворе нашей избы, на которых качались чьи-то разновозрастные дети, страшно диссонировали со всем окружением, с колючей проволокой и тоскливыми людьми. Наверняка среди этих детей есть талантливые самородки, только мы об этом никогда не узнаем, потому что сын охранника станет здесь охранником, и женится на соседской девочке, и она тоже останется здесь навеки кастеляншей. Мы отсидим свое и начнем новую прекрасную жизнь, потому что так надо, про это пишут хорошие книжки, но этих навеки потухших жен и детей здесь бы не было, они жили бы в каких-то более приспособленных местах, если бы нас не сажали под заказ пачками полковники виноградовы. Прекратите нас сажать — и они перестанут нас сторожить, займутся чем-нибудь более полезным.
