__

_ Летом 1984 года я поехала в командировку в деревню Федосеевка Заветинского района Ростовской области к пионеру по имени Алеша Хорольцев. Алеша учился в шестом классе, ему было двенадцать лет, и это был самый смелый мальчик, которого я видела в жизни. Это был мальчик, который не растерялся и потушил настоящий большой пожар. Вообще-то пожары в деревне должен был тушить Алешин папа, но папа уехал в Элисту покупать дочке приданое на свадьбу. И когда у кого-то во дворе загорелась скирда, то против огня были только тетки с ведрами — да только куда там ведра против огня в знойный день в степи. Заполыхало все в момент. Тут и появилась пожарная машина, за рулем которой сидел Алеша. Он и подачу воды включил. Алеша был тогда такой маленький, что из-за руля его не было видно._

В подарок Алеше я везла огромную ярко-красную пожарную машину, купленную в «Детском мире» — главном детском магазине страны. Это была чудо-машина, железная, с выдвижной лестницей и открывающимися дверями. Зимой Алеша прислал мне открытку: «У меня дела идут хорошо. Троек нет. За пожар получил часы». Он не написал, что получил еще и государственную награду — медаль «За отвагу на пожаре».

Я с тех пор не так-то много видела таких мальчиков. Если честно, вообще не видела.

Примерно в то же самое время, когда я была в Федосеевке у Алеши Хорольцева, Константин Черненко, человек, окончивший трехгодичную школу сельской молодежи и высшую школу парторганизаторов, лишил советского гражданства Юрия Петровича Любимова.

До этого внезапно был запрещен спектакль «Дом на набережной», на который ломилась вся интеллигенция страны. На Таганке вообще не было спектаклей, на которые бы не ломились. Доставать билеты туда было неимоверно трудно, почти все скупали спекулянты: таганские билеты считались лучшим подарком лечащему врачу, на них даже выменивались очереди на мебельные гарнитуры и холодильники. Стоять за билетами нужно было несколько суток подряд, отмечаясь в списке, и я помню, как мы грелись по ночам на Курском вокзале и даже пытались зимой разводить костры под тоннелем на Ульяновской улице.

Впервые я попала на Таганку пятнадцатилетней девочкой. Когда я рассказываю своим детям, что видела почти все спектакли с Высоцким, они начинают рассматривать меня как музейный экспонат, а я себя чувствую старой мамонтихой…

Таганка учила высокой культуре и отчаянной любви к слову: у них не было ни одной проходной пьесы, ни одного проходного текста, ни одной плоской шутки. Еще она учила правде. Что же касается свободы — я так понимаю, что это было просто непреложным условием существования Юрия Петровича.

Гражданство Любимову вернут в восемьдесят девятом.

А жизнь в стране шла своим чередом, и осенью бригада проходчика Варшавского встретилась с бригадой проходчика Бондаря. Так открылось сквозное движение по Байкало-Амурской магистрали. БАМ — это был такой «Дом-2» того времени, самый дорогой идеологический проект КПСС для молодежи. У меня никак не получается объяснить посыл огромного количества молодых людей в чудовищные, не приспособленные к жизни условия только лишь наличием там всей таблицы Менделеева и существованием Китая. С БАМа начинались и БАМом заканчивались новости, на БАМ ездили артисты и певцы, поэты слагали о БАМе стихи, художники рисовали, президиум Академии наук СССР организовал Научный совет по проблемам БАМа, а ведущие газеты имели на магистрали свои корпункты. Такое было всеобщее помешательство, что первый отряд комсомольцев отправился на сооружение дороги прямо из Кремлевского дворца съездов, и я все представляла, как несчастные комсомолки — белый верх, темный низ — пробираются по бурелому в капроновых чулочках и туфельках на шпильках. Не сомневаюсь, что на самом строительстве торжествовала какая-то иная, вернее, нормальная правда жизни, но не было ее видно за словоблудием.

Много каких сведений можно сейчас найти о БАМе: и про километры пути, и про мосты, и про разъезды, и даже про стоимость всего агитпропа. Единственное, что я найти так и не смогла, — сколько же все-таки людей работало на этой Всесоюзной комсомольской стройке.

В этот год были сняты три замечательных и совершенно разных фильма — «Мой друг Иван Лапшин» Германа, «Легенда о Сурамской крепости» Параджанова и «Покаяние» Абуладзе. Что-то незримое, пока еще мало осязаемое, все-таки начинало разливаться в воздухе. Один из этих фильмов станет главной картиной перестройки и рекордной лавиной в тысячу двести копий прокатится по стране. Фразу Верико Анджапаридзе про дорогу, которая ведет к храму, будут цитировать все и каждый, вкладывая, правда, в это самый разный смысл и забыв, что в картине ее произносит полусумасшедшая старуха…

Судьба сведет меня с Абуладзе на несколько часов перед самой премьерой «Покаяния» в Москве. На мой вопрос, каким должен быть правитель вообще, он ответит одним словом — мудрым…

Про мальчика Алешу Хорольцева я всегда вспоминаю, глядя на снимок с белой старинной машиной. Он сделан в Ростове-на-Дону, где я задержалась на обратном пути от Алеши. Город мне показывал парень в черной кожаной куртке, он стоит на снимке справа, засунув руки в карманы. Он был сыном главного архитектора Ростова, и откуда мы взялись в жизни друг друга — убей Бог, не помню. Он, кажется, балдел от того, что показывает город корреспонденту из Москвы, а я — от его заботливого внимания и их огромной квартиры в центре Ростова. В квартире было много дорогой и модной мебели. Больше мы никогда в жизни не виделись, и он не знает, что остался у меня на снимке.

Пару дней назад в «Гугле» я нашла Федосеевку и позвонила в сельсовет. Трубку снял муж той самой девушки, которой покупали в Элисте приданое на свадьбу. Он дал мне телефон Алеши. Телефон был на космодром Байконур.

— Алеша, — сказала я, — вы меня, наверное, не помните, но когда-то я подарила вам ярко-красную пожарную машину.

Он радостно засмеялся:

— Машина совсем состарилась, и ее недавно доломали племянники. А часы я ношу до сих пор. Они и сейчас у меня на руке.