СюжетыКультура

Кублай-хан, или Рождение интеллигенции

С тех пор как государственное поприще, к которому традиция готовила каждого образованного китайца, стало практически недоступным, морально недопустимым, а то и преступным, духовная элита замкнулась в себе и превратилась в интеллигенцию

Этот материал вышел в номере № 139 от 10 декабря 2010 г.
Читать
Внезапное и стремительное возрождение Китая обернулось для Америки таким же шоком, какой вызвал запуск спутника полвека назад: что называется, не ждали. В том и в другом случае успех соперника бросал не только прямой, но и теоретический...

Внезапное и стремительное возрождение Китая обернулось для Америки таким же шоком, какой вызвал запуск спутника полвека назад: что называется, не ждали. В том и в другом случае успех соперника бросал не только прямой, но и теоретический вызов. И если в «холодной войне» Америка отстояла тезис о превосходстве своей системы, то с Китаем еще не ясно. Способна ли эффективная экономика и дальше сосуществовать с коммунистическим режимом? Если да, то вместо конца истории, который ХХ веку обещала победа Запада, XXI ждет эпическая битва двух идеологий. Чтобы понять противника, Америка заходит издалека — с прошлого. В этом можно найти внутренний смысл череды посвященных Китаю выставок, которую венчает энциклопедическая экспозиция «Кублай-хан» в музее Метрополитен. В ней зрителю Китай представлен таким, каким он впервые открылся Западу.

У обычной лошади, как считалось в старом Китае, 10 ребер. У хорошей бывает 12, и только выдающийся конь живет с 15 ребрами. Однако пересчитать их можно лишь тогда, когда он исхудал до крайности. Именно такое животное изобразил на свитке лучший художник юаньского Китая. Тонко вылепленная голова, изящно вырезанные ноздри, огромные печальные глаза, стройные ноги. Измождение не скрывает стати: как будто Росинанта скрестили с Дон Кихотом.

Китайское искусство давно завело роман с кавалерией. Лошадь казалась сгустком стихий, своего рода мотором, работающим на космической энергии. Не зря вельможи гордились конюшней больше, чем гаремом. Лошадь считалась самой дорогой и престижной игрушкой богатых. Но в эпоху Юань конь стал еще и универсальным символом, общим языком, понятным побежденным и победителям.

На дворе — XIII век. Монгольская империя простирается от Киева до Даду (ставшего потом Пекином). На императорском троне сидит внук Чингиза Кублай-хан. Это с ним познакомился Марко Поло. О нем написал Кольридж. По картинкам его знают многие: плоское бесстрастное лицо, непроницаемые глаза, грозный, но невозмутимый человек-гора — прообраз и идеал безраздельной власти. Кублай-хан уже не похож на своих диких прадедов, которые, завоевав Китай, сгоряча решили истребить всех его жителей. Лёссовые почвы не годились для коневодства, а если страна не подходила коням, то она была не нужна и монголам. Китайцев спас соотечественник: мудрый советник монголов объяснил, что налоги можно брать только с живых поданных.

Прошло два поколения. Кублай-хан уже умел говорить (но не писать) по-китайски и полюбил роскошь. Особенно — пышные постройки, хотя сам он все еще предпочитал спать в шатре, раскинутом во дворцовом саду. Кублай-хан окружил себя блеском и сиянием, и от придворных он требовал того же. На торжественные церемонии они являлись в нарядах, сплошь расшитых золотом. Будучи кочевниками, монголы всем искусствам предпочитали текстильное как легко поддающееся перевозке. Другим соблазном юаньской эпохи стал театр. Бурное и яркое, как на Бродвее, зрелище, позже ставшее Пекинской оперой, развлекало и поучало варваров, постепенно распространяя цивилизацию — снизу вверх. Остальным монголы не интересовались и, проявляя терпимость, позволяли каждому молиться своим богам, включая христианского.

Образованному сословию от этого было не легче. Не знавшие грамоты монголы упразднили экзамены на государственную службу. Вместе с ней исчезла надежда на доходные и престижные должности — надежда, которая веками служила социальным рычагом и безотказным стимулом для учебы. В Китае, где идеалом красоты служил не мужественный воин, а студент с мягкой, женоподобной внешностью, образование открывало все двери. Оно вело к власти, богатству и утонченным наслаждениям духа. При монголах образование стало ненужным, знания — бесполезными, положение — шатким. Кто-то пошел на службу, стараясь привить новым хозяевам традиционные вкусы и привычки. Но те, для кого пропасть между классической культурой и варварской вульгарностью оказалась непреодолимой, выпали в осадок и стали напоминать ту самую лошадь с пятнадцатью ребрами.

При монголах лучшие умы Китая впервые разминулись с политикой. Без них она оказалась ареной голых амбиций, уже напрочь лишенных нравственного содержания. Такая политика не нуждалась в «благородных мужах», выращенных на Конфуции. С тех пор как государственное поприще, к которому традиция готовила каждого образованного китайца, стало практически недоступным, морально недопустимым, а то и преступным, духовная элита замкнулась в себе и превратилась в интеллигенцию.

Оставшиеся не у дел должны были найти себе занятие и оправдание. «Литерати», так можно назвать эту касту, отличила беспримесная порода. Аристократы духа, они несли бремя классического воспитания, которое мешало им мириться с монгольскими порядками и их крикливой эстетикой. Литерати жили внутри иного контекста. Их отточенный веками упорных усилий вкус требовал благородной скудости, пресной простоты, аскетической мудрости. Раньше все это не мешало сановной жизни, но при монголах умозрительный идеал стал реальностью, и литерати ушли в отшельники.

Теперь у них была другая цель — стать «цзы ю». Буквально эти два иероглифа означают «иметь причину поведения в самом себе». Сегодня так называют «свободу», но в юаньскую эпоху имелась в виду «воля», которая вовсе не обязательно связана с политикой. Скорее наоборот: воля подразумевает при-волье, каприз, прихоть, богемную независимость у-воленного художника. Выдавленные на обочину, литерати скрылись от окружающего. Но не в религии и культуре, как это бывало на Западе, а в природе, которая в Китае умеет объединять первую со второй.

Иконой литерати был пейзаж, пропущенный сквозь рафинированный интеллект. Вступив в союз с природой, художник, а значит, поэт и каллиграф, совершил революцию в искусстве. Оно открыло внутренний мир и научилось его изображать.

Великая живопись прежних династий знала пейзажный монументализм. Каждый свиток был портретом мироздания, схваченного в его по-китайски подвижной вечности. На первый взгляд новая живопись не слишком отличалась от старой. Все те же горы и реки. (В Китае этот сюжет был неисчерпаем, как наши мадонны.) Однако привыкнув, мы увидим, что юаньские художники сменили жанр и масштаб. Вместо эпоса — лирика, вместо тотальности — фрагмент. Эта живопись кажется «дачной» — элегичной и праздной. У могучих предшественников природа всегда трудилась: она производила бытие и делила его на два — инь и ян. Теперь природа устранилась от дел. Она — объект умного созерцания, руководство к медитации, пособие в том духовном атлетизме, который заменял Китаю наш спорт (по крайней мере до пекинской Олимпиады).

Живопись литерати существовала исключительно для своих. Для тех, кто умел со сладострастной медлительностью разворачивать (справа налево) свиток, погружаясь в нарисованный тонкой кистью монохромный пейзаж, желательно — под светом полной луны, хорошо бы — на фоне свежевыпавшего снега.

Собственно, ради этого литерати ушли из большой жизни. Они считали своим долгом сохранить и передать умение наслаждаться лишь высоким, только невыразимым и бесконечно прекрасным. В себе литерати хранили даже не цветы традиции, а ее пыльцу. Почти неощутимая духовная субстанция, без которой мир был бы пошлым, жизнь — грубой, искусство — развлечением.

Таких людей не бывает много, но в них — все дело. Литерати, как бы они ни назывались и где бы они ни жили, — суть нации даже тогда, когда она, нация, увлеченная шумной жизнью и дикими нравами, об этом не догадывается. Собственно, именно тогда литерати и нужны больше всего. Разошедшись с эпохой, они пестуют ненужные ей достоинства. Нет дела важнее, ибо без умения смотреть, внимать и слышать умрет все накопленное долгой чередой гениев. И уже некому будет узнать, кем были эти самые гении, почему они ими считались и зачем они нужны.

При монголах живопись, самое благородное из искусств китайского канона, достигла нового расцвета, но еще важнее, что в Китае сохранились не только художники, но и их зрители — знатоки и поклонники. Литерати — залог любого Ренессанса. Без них история, утрачивая культурную преемственность, становится дискретной и исчезает, не оставляя глубоких следов.

Лучший портрет литерати принадлежит кисти знаменитого Ни Цзаня. Он никогда не служил, а когда монголы разорили налогами его знатное семейство, ушел в странствие вдоль китайских рек, живя в утлой лодке. Иногда художник платил за постой своими работами, которые уже тогда считались загадочно пустыми и бесценными. Восхищенные критики писали: «Ни Цзань экономил на туши, будто она стоила дороже золота».

Выставку в Метрополитен венчает его работа «Шесть деревьев». На голой скале, вдали от недоступного материка, посреди безжизненного моря, растут сосны. Все они справляются с изгнанием по-своему, поэтому их стволы не параллельны друг другу. Но отчаянно цепляясь корнями за камни, все шесть деревьев сохраняют осанку тех, кто имеет причину поведения лишь в самом себе. У каждой из этих сосен по пятнадцать ребер.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow