Близоруко было бы видеть за тем, что произошло на Ленинградском проспекте, на Манежной и на Славянской площадях столицы только выплеск фанатской мести или только разгул воинствующего национализма. Еще наивнее было бы полагаться на время, которое утихомирит страсти. Ссылки на то, что что-то отдаленно напоминающее последние московские побоища встречается, причем регулярно, и в куда более благополучных странах, не проясняют, а затушевывают причины.
Что стоит за фанатским бунтом
На самом деле Россия вступает в полосу кризиса управления. И этот кризис охватывает и политическую, и экономическую жизнь страны.
Политическую — потому что в России нет нормальной политической жизни. Что рано или поздно должно было вывести массы людей на улицу.
Убийство фаната — лишь повод, отдавший улицу во власть толпы, готовой бить и крушить, но улица и раньше активно вторгалась в политику. Сначала движение «31», потом «лесная демократия», теперь «манежное правосудие».
Трагедия в том, что именно националисты оказались самой мощной уличной силой. Почему? Потому, что есть незаживающие раны кавказских войн, зачисток и террористических вылазок. Потому, что есть насаждаемое властью деление на «наших» и ненаших. Потому, что есть вопиющая коррупция правоохранительных органов, которая подтолкнула фанатов. Коррупция, откаты особенно пышно расцвели не из-за того, что милиционерам недоплачивали жалованья, что обещают частично поправить, переименовав их в полицейских, а потому, что силовые органы именно в нулевые окончательно освоились с ролью субъекта дележа рынка и отъема бизнеса.
Национализм — страшная разрушительная сила. Именно он, тогда не в черносотенном, а во вполне политкорректном обличье, приложил руку к развалу СССР. Если польский актер Даниэль Ольбрыхский говорит, что его страну от гражданской войны времен острейшего противостояния «Солидарности» и власти спасло понимание того, что «все мы поляки», и с ним согласен Войцех Ярузельский, то в нашей стране общегражданской солидарности, увы, практически не осталось. Зато есть «нашизм», есть фанатская или националистическая солидарность, а это совсем другое, это сила, разъединяющая общество.
Есть еще одно свидетельство кризиса политической системы управления. Это очередное дело Михаила Ходорковского и Платона Лебедева. Свидетельство кризиса в том, что какое бы решение ни принял суд, общество воспримет его прежде всего как политическое. Это не признак обусловленного историческими традициями беззакония правового нигилизма, это показатель того, что власть не просто вынужденно мирится, а активно использует зависимость от нее суда. «Басманное правосудие» — отнюдь не наследие абсолютизма или монгольского ига, это еще одна вертикаль власти.
У Никиты Михалкова, по его словам, есть нереализованный проект, он хотел показать два больших видеоряда — массы фотографий людей, живших в России до революции 1917 года, и фотографии советских граждан. Михалков считает, что видимый контраст духовности первых и отражающейся на лицах исковерканности судеб и внутреннего мира вторых был бы настолько впечатляющим, что никакого закадрового текста не понадобилось бы. Но тот же эксперимент гораздо легче провести иначе. Можно сравнить телехронику стотысячных московских демонстраций и митингов 1989—1991 годов с хроникой фанатского бунта. А можно еще больше сузить временной диапазон, сопоставив фотопортреты тех, кто присутствует в зале Хамовнического суда, и тех, кто участвует в «манежном правосудии» все равно с какой стороны — фанатов-националистов, омоновцев или кавказцев. Контраст точно будет мощнее. Михалков найдет ему свое объяснение. Но главное в том, что на рубеже 90-х люди шли в демократию, еще толком не зная, что она лишь дает инструмент решения проблем, но не снимает сами проблемы. В зале суда те, кто уже знает, каково это — противостоять вертикалям власти, имеющим мало общего с базовыми принципами демократии. В кадре на Манежной или на Славянской будут совсем другие лица, но это свидетельствует совсем не о том, что их такими сделала демократия. Они такие, потому что мы до демократии так и не дошли, виновата не она, а Сусанины, старательно петляющие по закоулкам «суверенной демократии», дозированной сувереном пребывающему якобы в политическом младенчестве народу.
Что дальше? Ответ на этот вопрос, как ни странно, поможет найти обращение к кризису управления экономикой.
Модельный кризис
Дело не только в том, что в конечном итоге недавний классик прав, «политика — это концентрированное выражение экономики». Сам пережитый экономический кризис также является фактором кризиса управления как такового.
Что следует после мощного экономического кризиса, тем более мирового? Не только стремление восстановить позиции, но и попытки понять, в чем именно его причины, каковы просчеты тех, кто должен кризису противостоять, что в окружающей обстановке изменилось кардинально, соответственно, нужно ли менять механизм регулирования экономики и если да, то как. Другими словами, кризис управления — закономерное продолжение экономического кризиса.
В России экономический позитив в том, что поиски новой системы управления экономикой в отличие от конкретизации того, какой должна быть новая политическая система, публичны и гласны. Вы можете себе представить, чтобы на конференции под прицелом телекамер российские политики первого ряда, скажем, Владислав Сурков, Борис Грызлов, Вячеслав Володин, сцепились в жарком споре о том, правильным ли было решение об отмене прямых выборов губернаторов? Нет? Зато увидеть жаркую схватку между Алексеем Кудриным, Аркадием Дворковичем и Германом Грефом по поводу уже принятых налоговых решений запросто можно. Если вспомнить наделавшее шуму видеообращение Дмитрия Медведева, предшествовавшее его президентскому посланию, это свидетельствует, что в экономической политике «симптомов застоя» меньше, чем в чистой политике. Самой экономике, впрочем, это пока мало помогает.
Публичные экономические дискуссии тем не менее имеют немалый идеологический заряд. Выдвигаются, особенно в Общественной палате, амбициозные цели, которые далеко не всегда подкрепляются необходимыми средствами. В экономических спорах вокруг уроков кризиса и задач, которые должна решать экономическая политика, можно обнаружить и тоску по великодержавности, и презрение к «монетаризму», то есть бухгалтерскому учету возможностей регулирования. Что в этих спорах в дефиците — так это оценка реальных экономических возможностей России, освобожденная от мифов о ее неисчерпаемых богатствах и высочайшей квалификации работающих.
Если оставить планы, состоящие сплошь из амбиций, в стороне, то наиболее четко вызовы перед экономикой и экономической политикой России сформулировал 9 декабря замминистра экономического развития Андрей Клепач.
Принципиально важно, что этот высокопоставленный чиновник, главный правительственный прогнозист, считает, что российская экономика находится на такой же развилке, как и в 1991—1992 годах. Это и есть констатация фундаментального управленческого кризиса.
Суть сравнения, по Клепачу, в том, что тогда удалось кардинально изменить экономику и общество, создать новую модель экономики, которая достаточно неплохо показала себя. Однако последний кризис показал ее уязвимость. Саму новую модель Клепач не рисует, но осторожно задает ей определенные рамки. Он рассуждает так: для того, чтобы что-то изменить, надо в первую очередь «хоть что-то серьезное сделать с образованием, здравоохранением». Бесплатно это не получится, надо увеличивать расходы. Значит, надо с открытыми глазами идти на то, что дефицит бюджета еще в течение 10—20 лет будет колебаться около 2% ВВП, «мы все равно вползем в долговую экономику, либо нам нужно строить новую налоговую систему».
Клепачу с его предложением наращивать расходы, естественно, противостоит хранитель бюджета Алексей Кудрин. В тот же день (дело происходило на «Гайдаровских чтениях») он поделился своим видением будущей экономической политики. Министр финансов не собирается отказываться от идеи внебюджетных фондов и наполнения их нефтегазовыми доходами при цене барреля нефти выше $60—70 от бюджета? Эти деньги вместе с доходами от приватизации и доходами от принадлежащих государству акций, управление которыми Кудрин предлагает передать от Росимущества специализированной структуре, которая будет в состоянии генерировать прибыль, должны идти в Фонд национального благосостояния (ФНБ). Строго говоря, это не новость.
А вот дальше Кудрин произвел настоящую политическую сенсацию, предложив сделать главной задачей ФНБ «софинансирование пенсий». Такой шаг приближает Россию к Норвегии, где нефтедоходы аккумулируются именно в Пенсионном фонде, а это подтверждает, что углеводородные ресурсы — общенациональное достояние.
Предложение Кудрина не только позволяет по-новому взглянуть на решение вечной проблемы дефицита российского Пенсионного фонда, но и может стать выигрышным ходом в предвыборной кампании. Правда, есть одно условие — с самого начала должно быть ясно, что формируемый по-новому ФНБ, к которому в перспективе можно было бы присоединить Пенсионный фонд (о чем Кудрин пока не говорит), должен быть жестко отделен как от федерального бюджета, так и от задач покрытия его дефицита. Долги следует погашать, используя прежде всего, как это делается во всем мире, финансовые долговые инструменты. Думается, при соблюдении этого условия непреодолимых противоречий между Кудриным и Клепачем как конструкторами будущей экономической политики не должно быть.
Если же вернуться в сегодняшний день, то кризис управления экономикой уже приблизился к точке кипения. Есть позиция, поддержанная «двадцаткой», на соответствующих документах стоит подпись Дмитрия Медведева, она заключается в том, что по мере затухания кризиса необходимо сворачивать антикризисные программы и всемерно сокращать бюджетный дефицит. Есть противоположная позиция: антикризисные программы свою задачу еще не выполнили. В России у этой позиции есть дополнительная мощная мотивация: если стоит задача совершить модернизационный рывок, к которому призывает опять же президент, то необходима соответствующая финансовая поддержка.
Подобное противостояние — норма. Задача правительства как раз и состоит в том, чтобы, выбирая между борьбой с дефицитом бюджета и программами стимулирования экономического роста, находить оптимальное решение. Когда же состояние относительного баланса, под которым в данном случае следует понимать не столько равное потакание и тем, и другим, сколько некий идейный консенсус, нарушается, дело идет к кризису управления.
Именно эта стадия и наблюдается в России.
Самое драматичное подтверждение — выступление Алексея Кудрина в Счетной палате 9 декабря. Кудрин прекрасно видит близость исчерпания возможностей нефтегазовой копилки, за счет которой Россия широко прожила «тучные» годы. Министр финансов предупреждает: «В 2009 году от нефтегазового сектора доходы составили 17% ВВП, а в 2020 году будет всего 13% ВВП, то есть этот сектор «скукожится» и не будет давать в составе ВВП тот же объем доходов». Однако госрасходы только растут. Ситуация явно выходит из-под контроля, чего Кудрин уже не скрывает. Он публично призвал главу Счетной палаты Сергея Степашина: «Пресекайте действия правительства по изменению бюджета и постановке новых программ в течение года, пишите замечания».
Это ли не кризис управления?! Вице-премьер обращается к органу финансового контроля, подотчетному (чего Степашин долго добивался) президенту, с тем, чтобы мобилизовать его на борьбу с растущими госрасходными аппетитами правительства, которые в нем будит сам президент. Замкнутый круг.
Кризис управления, как и любой кризис, не вечен. В странах с развитой демократией он разрешается отставкой кабинета. Приходят новые люди с новыми программами. В российском случае кризис, скорее всего, затянется. Четкой, представленной публике альтернативы экономической политике, соответствующей нормам «двадцатки», нет. Как нет и развернутой программы движения в сторону модернизации, которая включала бы в себя не только цели, но и средства их достижения.
Стреляющие инновации
Зато есть непубличная программа. Но сначала приведем публично оглашенные реперные точки экономической политики с учетом задач модернизации.
14 декабря в Сколкове Дмитрий Медведев заявил: «Инновационная база не может существовать только за счет государственной поддержки». По его мнению, государство должно прежде всего стимулировать приход частного капитала в венчурный бизнес, «в результате его вложений должна возникнуть частная, существенно независимая от государства система». В противном случае «будет порочный круг, и мы не создадим наш инновационный бизнес». Президент подчеркнул, что для сегодняшней России очень важно, что «система должна научиться прощать поражения, когда идет речь о научных исследованиях, поскольку существует административно-прокурорская парадигма восприятия». Медведев убежден, что «недостижение каких-то показателей не должно восприниматься как чуть ли не нарушение государственной дисциплины, влекущее наказание подчас вплоть до уголовного».
Юридически болевая точка инноваций указана четко. По сути, инновационный бизнес является венчурным, но сегодня это не аргумент для налогового инспектора или прокурора, если проверяющий не видит соответствующей затратам отдачи, то в дело вступает та самая «административно-прокурорская парадигма восприятия». Правда, до тех пор, пока в Налоговом кодексе не будет прописано на понятном налоговикам языке, что такое венчурный бизнес, эту парадигму не преодолеть.
Но есть и экономические болевые точки. Главная — отсутствие спроса на инновации. Как его разбудить, знает министр экономического развития Эльвира Набиуллина. В Сколкове она изложила целую программу мер. Главная из них, которая может дать быстрый результат, — это «инновационные госзакупки», то есть введение в закон о госзакупках инновационных требований, которые подтолкнут соответствующее производство. Есть и такие меры, как налоговое стимулирование тех компаний, которые занимаются обновлением технического оборудования и формированием венчурного капитала. Предлагается также использовать инструменты техрегламентов, которыми следует запретить использование устаревших технологий.
Другими словами, если использовать оборот Медведева, в Сколкове была представлена целая парадигма восприятия и развития инновационного бизнеса, построенная на либеральных принципах. И хотя эти принципы в виде программы Набиуллиной должны распространиться на всю Россию, в центре внимания оставалось Сколково, а это важный, но пока не только не построенный, но единичный инновационный центр. Строящийся, что немаловажно, на принципах экстерриториальности. В Сколкове будут свои, отличные от остальной России налоги, свой особый визовый режим. Виктор Вексельберг, руководитель проекта, даже настаивал на том, чтобы Сколково было закрыто для органов внутренних дел Московской области.
А что же остальная, материковая Россия? Программа Набиуллиной — это замечательно, но как именно «на материке» будет разворачиваться инновационный процесс, стало ясно 13 декабря в Северодвинске.
Владимир Путин проводил там, в столице Северного флота, совещание по госпрограмме вооружений на 2011—2020 годы. Там же, не дожидаясь каких-либо изменений в системе госзакупок или соответствующего обновления военного госзаказа, уже приступили к освоению программы финансирования вооружений, которая в соответствии с президентским посланием составляет 20 трлн рублей. Владимир Путин для начала признался: «Мне даже страшно произносить эту цифру — 20 триллионов», но тут же оценил ее как обоснованную. «Несмотря на такую значительную величину, это просчитанная цифра. Министр обороны и начальник Генерального штаба ее защитили и доказали необходимость выделения средств именно в таком объеме», — поддержал военных премьер. Он добавил, что по сравнению с действующей программой финансирование вырастет в три раза.
Получается, что пока в Сколкове закладывают «реперные точки», обсуждают место государства и частного сектора в инновационном процессе и составляют программы, которым еще только предстоит разбудить инновационный спрос, военно-промышленный комплекс, толком не проснувшись, уже получает в свое распоряжение суммы, которые «страшно произносить».
Что из этого следует? Россия еще раз раскалывается. Есть Сколково, может быть, появятся новые, но все равно единичные и, подчеркну, экстерриториальные иннограды, где модернизация происходит, следуя одним, будем надеяться, самым передовым мировым ориентирам, и есть собственно Россия, где инновации опять оказываются прицепным вагоном к оборонному комплексу.
Все, как в Советском Союзе, значит, и инновации те же. Как будто не было крушения СССР, которое было подготовлено тем, во-первых, что экономика в конце концов рухнула под тяжестью военно-промышленного комплекса, а все лихорадочные попытки его конверсии ни к чему не привели. Во-вторых, недооценка необходимости социально-экономической модернизации привела к системному кризису и перестройке, превратившейся в изменившую социальный строй революцию.
Главное — на выходе будет совсем не та модернизация, в которой остро нуждается уже столкнувшееся, по определению Дмитрия Медведева, с угрозой политического застоя российское общество.
И еще один важный вывод. Военно-промышленные приоритеты инноваций вместе с модернизацией замечательно монтируются с разгулом уличного экстремизма. Приближающиеся президентские выборы пройдут не в непостроенном Сколкове, а в России. И названный симбиоз может вылиться в очередное ожидание твердой руки. Что называется, при прочих равных условиях, ситуация складывается в пользу Владимира Путина.
