Я не люблю прилагательные. Они всегда не точны, приблизительны, пафосны и с самоподзаводом. Но сегодня без них не обойтись. Хотя все они будут лишь синонимом слова «гениальная».

Вера Миллионщикова была абсолютно гениальной женщиной. Неподдельно доброй, участливой и веселой, открытой, бесшабашной, строгой, собранной, организованной, дисциплинированной, трудолюбивой в работе и без всякой тяжести в общении, легкой, нежной со всеми — вне рангов, должностей и денежных знаков. По-моему, она вообще не знала, что такое «нужные люди». Во всяком случае, не делила никого на нужных и не нужных. Никогда и ни к кому не подлизывалась, не искала сильных покровителей. А отношения (опять же и в работе, и в общении) выстраивала так, что ей (точнее, ее хоспису) с почти одинаковой страстью и ответственностью помогали, например, и Юрий Лужков, и Анатолий Чубайс, политики, как вы понимаете, взаимоперпендикулярные.

Мы познакомились лет двадцать пять назад или что-то около того. Познакомил нас Виктор Зорза, английский журналист. Его двадцатичетырехлетняя дочь Джейн умерла в лондонском хосписе от рака. Перед смертью Джейн призналась, что благодаря хосписному уходу она умирает счастливой, и просила отца создавать хосписы там, где их нет, и в первую очередь в России.

Когда Виктор Зорза встретил Веру Миллионщикову, она была просто врачом. Ее раковых больных в советское время запросто могли выкинуть перед смертью из больницы, чтобы не портили благостную статистику, а Вера потом ходила к этим больным домой, ухаживала за ними до конца, делала все, чтобы человек уходил из жизни без дикой, нечеловеческой боли, достойно. Задолго до того, как стала работать в хосписе, Вера была хосписным человеком. (Одна из заповедей хосписа: «Достойная жизнь до конца».)

Виктор Зорза силой втянул ее в хосписное дело, она отказывалась, упиралась, робела, он кричал на нее, она слабо отнекивалась: «У меня нет никаких организаторских способностей…» Потом откуда они только взялись! Вера Миллионщикова создала свой Первый московский хоспис с нуля, на пустом месте. Она стала суперпрорабом. Все строилось качественно, в срок, строители слушались Веру, как не слушались никого и никогда, возводились леса, росли стены, Вера вникала во все и разбиралась во всем: в кирпичах, цементе, красках, в отделке, в мебели и в цвете штор… Кто бывал в этом хосписе, знают: там — ни больничного запаха, ни угрюмости, ни просто уныния. Все домашнее, теплое, живое.

…В ней не было никакой нетерпимости, ни капли идеологической зашоренности. Если я и знала по-настоящему (органично, естественно) толерантного человека, так это была она — Вера! Однажды я просила ее принять в хоспис одного моего друга. Я крайне редко это делала, все по закону, человек умирал, было направление от Минздрава, но я все равно нервничала, путалась в словах, рассказывала Вере, какой он хороший… Вера меня мягко, но твердо перебила: «Да хоть Гитлер, Зоя, хоть Гитлер, вези…»

…Как-то лет семь, кажется, назад Вера позвонила мне и сказала, что она летит в Германию, у нее, судя по всему, плохи дела, может, не вернется, что должна рассказать мне что-то важное о хосписе, что знает только она, чтобы это не ушло вместе с нею… Мы все, ее родные, друзья, тогда дико переволновались, но обошлось, Вера вернулась живой и, казалось, здоровой. И, смеясь, мне рассказывала: «Представляешь, везут меня на каталке в этой немецкой клинике после того, как сказали, что ничего особо страшного у меня нет, жить буду, а я лежу и думаю: «Вот черт! А что же теперь делать? Все распоряжения отдала, со всеми попрощалась. Неловко как-то».
Мы так смеялись над этой историей. И вот вчера утром позвонила ее дочь Нюта…
Вера! Прости.