В новогоднем телевизоре — два относительно новых героя: телеведущий Иван Ургант и бывшая разведчица Анна Чапман. Из второй, судя по всему, лепят новый «пример для молодежи»: показывают, какие у нее хорошие родители, друзья и какая она сама по себе скромная, хотя и с характером (этому была посвящена целая программа Андрея Малахова). Дмитрий Быков первым заметил абсурдность самой ситуации: прославляют провалившегося шпиона — в каком-то смысле ТВ, подобно Остапу Бендеру, продает билеты на инаугурацию Провала. Что до Урганта, его сенсационность заключается в тотальном конферансировании в этом году всего, что движется. Просто какой-то урагант, а не Ургант: и готовит, и смешит, и спрашивает, и отвечает; тут и там, в любом проеме, и, что удивительно, — это пока не вызывает отвращения. Нужно отдать должное Первому каналу, который расстарался на этот раз для нецелевой аудитории: для условной сетевой, циничной и пересмешливой, а не для пенсионеров и домохозяек. Урганта на медийное царство выбрали не случайно: интеллигентен, образован, чувство юмора другое и вообще — тип другой. Он опознается как «социально-близкий» теми, у кого с Первым каналом стилистические разногласия, но не глубже, не более того. Впрочем, и этого достаточно, чтобы получить удовольствие. Чуть ли не впервые за 10 лет новогоднюю программу на Первом смотреть не западло, прошу прощения за мой французский. Смешно и довольно мило, и даже Элтон Джон со Стингом — хотя, конечно, пыль уже средневековая, — но в любом случае не Елена Воробей и не Игорь Крутой.
Сменились стилистика конферанса и вообще самопрезентация, позиционирование первых телеканалов в сегменте энтертеймент. Условная манера «комеди-клаб», бывшая еще совсем недавно бедной родственницей, сегодня стала вторым официальным языком телевидения (см. «Новую газету», № 145). Поменялась, конечно, не суть, а обертка ТВ — но поменялась отчетливо. Это значит, что ТВ осознает свою нынешнюю архаичность, стыдится своего конформизма и старается убедить нас в обратном. Вершиной этого стилистического раскрепощения стало появление в прошлый Новый год кукольных изображений Путина и Медведева, танцующих и поющих комические куплеты: это стало сенсацией 2010 года, а в этом году воспринимается как стандарт. Причем таковым он и является: в мимике и движениях героев по сравнению с прошлым годом — никаких изменений, ни на миллиметр.
Если вдуматься, этот дуэт — даже и не пародия; лучший, на мой взгляд, куплет — о том, что, мол, один был в этом году на концерте у Боно и у Элтона Джона, а другой ему отвечает: это еще что — я вот сам в этом году играл и пел. Это надо понимать так, что тандем изо всех сил надрывается, лишь бы народ хоть как-то развеселить и занять. Помните фразу: «Как раб на галерах»? То есть идея та же: мы тут для вас стараемся, шутами наряжаемся, готовы плясать и петь ради того, чтобы вам, народу, спокойно спалось и далее.
Если, подобно Мамардашвили, рассматривать советский проект как органичное продолжение имперского, легко заметить, что у Системы примерно раз в 10 лет возникает своеобразный кризис коммуникации: язык власти становится настолько архаичным и выхолощенным, что с его помощью нельзя выразить ни одной мысли, и уже сам язык дискредитирует Систему. В таких случаях власть решается несколько оживить медиаконцепцию «сверху» — пока мумия сама не рассыпалась. Система дает добро на стилистические послабления и компромиссы. Вспомним: после закрытия «Кукол» над Путиным на ТВ никто шутить уже не решался, в сытые годы пародировать Самого мог только Галкин, и то довольно скудно, а программа Глеба Павловского на НТВ запомнилась тем, что мультипликационное изображение Путина, в отличие от других политиков, было только до подбородка: выше нельзя. Сегодня на ТВ происходит маленькая революция — открывают комические лица вождей, хотя и раз в год. На эти жертвы идут ради демонстрации очередного обновления; на самом деле — желая в очередной раз поменять внешнее, чтобы не менять внутреннее. Нынешняя имитация содержит в себе модные элементы самоиронии, самокритичности и даже некоторой оппозиционности, фронды. Условно путинская фольклорно-патриотическая модель развлекательного искусства морально устарела, едва родившись. Но если раньше от антикультурности таких явлений, как Петросян или доктор Малахов, рвало только интеллигенцию, то после кризиса архаичность и елейность телеэкрана стали раздражать и массы. ТВ эту проблему почувствовало на себе: молодая и продвинутая часть свалила в Сеть, и вернуть ее к экранам стало уже не столько бизнес-, сколько политической задачей. Отсюда — и сериал «Школа», и «Прожекторперисхилтон» с Ургантом и Мартиросяном.
Признаюсь, у меня были надежды, что приход «Комеди-клаба» на центральные телеканалы изменит ситуацию принципиально: что-то они действительно изменили, иллюзия свободы появилась — но именно иллюзия. Социальная сатира — всегда востребованное блюдо, но в России его подают к столу, когда команда «свобода!» звучит с самого верха. Шутка, как справедливо заметила коллега Пищикова в № 145 «Новой газеты», — это в России очень серьезно, это сигнал элитам; особенно к этим сигналам внимательна бюрократия низшего и среднего звена. В перестройку команда «свобода!» тоже прозвучала сверху: но тогда очень быстро нашлись те, кто не стал спрашивать разрешения на следующий шаг. Сегодня таких нет — и в этом принципиальное отличие не только ТВ, но и всего нынешнего общества от тогдашнего. У условного менеджера нет морали: «офис» привык работать только в рамках поставленной задачи, от сих и до сих: гибкость, приспособляемость, отсутствие личных амбиций и сверхзадач. В этом смысле Ургант и его коллеги — кризис-менеджеры, пришедшие улучшить имидж компании, но никак не изменить ее суть.
«Новых шутников» объединяет одна черта: они очень тонко, даже филигранно чувствуют, где граница шутки. Они очень хорошо, несмотря на залихватскую манеру, понимают, где и над чем шутить нельзя. Можно предположить, конечно, что их тщательно инструктируют на Первом канале, но это пошло. Их не нужно инструктировать — вот в чем фокус; потому что ребята все умные и сами все хорошо понимают. Именно это — что они все хорошо понимают (что они выполняют на ТВ «операцию прикрытия») — немного смущает; как смущает поведение брата-интеллигента, когда он совершает подлость. Но поскольку даже это он делает со свойственной ему мягкостью и тактом, как-то уже и не так сильно злишься на него. Типа: сам тоже «понимаешь».
Короче говоря, они понимают, что нельзя шутить про Путина и про Медведева тоже нельзя. Нельзя шутить про их жен и детей. Нельзя шутить над Основами Власти — то есть нельзя сомневаться в ее профессионализме и целесообразности. Нельзя шутить про Суркова, как и про администрацию президента. Про аппарат премьер-министра, вероятно, тоже нельзя шутить. И не потому нельзя, что нельзя, — просто аудитории Первого канала вообще не полагается особенно много об этом знать — только в очень общих чертах. Нельзя шутить про масштабы откатов и коррупции (но можно про взятки гаишникам). Нельзя упоминать про Ходорковского — опять же, потому что с процессом вышла лажа, и его в массовом сознании вообще должно быть как можно меньше. Нельзя, что самое печальное, шутить про Лимонова, Каспарова и Марши несогласных — по той же причине.
Про все остальное шутить в принципе можно — но тут, опять же, нужно тонко чувствовать. Например, про Грызлова и Миронова — можно. Но про Грызлова чуть меньше, а про Миронова — чуть больше. Про Кудрина можно. Про Чубайса. Про Онищенко. Про Лужкова и Батурину можно было и до отставки, а уж после — хоть целый день можно. Про Олимпиаду, Куршевель, олигархов (хотя не про всех), про внешнюю политику — то есть про все безобидное — шутить уже можно.
Я хорошо понимаю, где граница допустимого юмора на ТВ, именно потому, что я — советский мальчик. Поздняя советская власть очень хорошо умела, ненавязчиво и тонко, научить тому, что можно говорить, а чего нельзя. Это знание, или скорее даже чутье, наподобие партийного, — уникальная вещь, которой специально не учили, но которое было у всех. Этим чутьем, что удивительно, наши молодые герои обладают в полной мере и маскируют его гораздо талантливее, чем их советские предшественники, фельетонисты и юмористы всех мастей. Ургант и компания часто балансируют на самой грани — но никогда не сделают даже маленького опасного шажочка. Это высочайшее мастерство, и даже в своем роде философия. Судя по тому, как они шутят над президентами и премьерами других стран (взять хотя бы пародийный дуэт Саркози и его супруги в новогоднем «Оливье-шоу»), — они вполне могли бы ТАК шутить и над нашими, но не станут этого делать. Потому что им самим этого не надо.
В СССР каждую шутку нужно было «литовать» — то есть получать разрешение у чиновника от культуры. Я беседовал как-то с автором скетчей для Тарапуньки и Штепселя, и он с гордостью рассказывал о маленьких победах; о том, как где-то что-то удалось «протащить», о том, что если нельзя было о чем-то шутить в Киеве, то в Москве и Ленинграде — можно, и они ехали и шутили! В них был какой-то азарт — в отличие от нынешних шутников, которые ничем, по сути, не рискуют, кроме зарплаты. В России на шутку всегда нужно было получать разрешение, и этот феномен — разрешенной, отредактированной шутки — серьезно испортил генетику нашего интеллигента. Когда шутка согласована и разрешена — это не совсем шутка. Шутка есть, собственно, свобода — в ее высшем и символическом смысле: когда о чем-то сказать нельзя — можно зато пошутить. Кроме того, в основе шутки всегда лежит экспромт (в чем и состоит талант наших героев): однако у них даже экспромт согласован — причем, опять же, не с руководством, а с внутренним цензором. И это есть интереснейшее, хотя и печальное явление, характеризующее достоинство нашей творческой интеллигенции в полной мере. Когда самоцензура осуществляется с такими вкусом и вдохновением, как у наших героев, — ты понимаешь, что с этим нужно родиться: шутить и юморить так, чтобы это не расширяло пространство свободы, а, наоборот, укрепляло, подчеркивало ее границы — эта способность, вероятно, передается только на генетическом уровне.
Когда оформился этот жанр «разрешенного юмора»? Скорее всего, во времена борьбы с правым-левым уклоном и с выходом сталинской статьи «Головокружение от успехов». Именно там было сказано о необходимости «здоровой самокритики», и оба знаменитых романа Ильфа и Петрова элегантно задали этот стандарт «борьбы с отдельными недостатками» и «перегибами на местах». Власть по мере усложнения осознавала, что помимо бравурных восхвалений нужна и имитация критического отношения к действительности. Понадобился особый дар: критиковать принципиально, со всей строгостью, — но так, чтобы не затронуть основ и не отрицать «грандиозных свершений». Этот дар балансирования критики на грани дозволенного достиг высочайших высот еще при Сталине: у тех же Ильфа и Петрова вышел фельетон в «Правде» в середине 1930-х годов — про ребенка партработника, который изъясняется исключительно при помощи советских клише! Мало того: в фельетоне высмеивается то, что ребенок упоминает имя Сталина! Невиданная смелость — на самом же деле действие в рамках разрешенной критики: тогда как раз стали сажать бывших «своих», которые оказались врагами. Враги всегда лучше всех маскируются под своих — вот мораль. Недаром шпион у Гайдара в «Судьбе барабанщика» сыплет советскими клише: враг всегда соблюдает формальные законы.
Это умение тонко чувствовать границы критики подарило нам целый отряд советских фельетонистов: отсталый зам, отсталая теща, отдельные колхоз или фабрика, то есть отдельные недостатки, но — никогда! — обобщения. В программе «Фитиль» Сергея Михалкова, отца, можно сказать, жанра «здоровой критики», возможно было смело вышучивать замминистра какой-нибудь легкой промышленности, но никогда нельзя — министра. Сегодня все выглядит гораздо совершеннее, но суть не изменилось: власть, как и 70 лет назад, контролирует смех.
Между тем шутка про то, что нельзя (то есть про власть), является важным показателем свободы общества. Шутки о политиках в цивилизованной стране должны отличаться едкостью и даже цинизмом: это есть своего рода оберег, заклинание от несвободы. Например, в соседней Украине, несмотря на явное сужение свободы слова при Януковиче, в новогодней телепрограмме пародируют его манеру медленно говорить (поскольку он мыслит по-русски и вынужден подбирать украинские аналоги): «А пока президент думает над следующим словом, — шутят ребята из «Квартала 95», — посмотрим еще один сюжет». Шутить о первых лицах в Украине по-прежнему можно, что внушает надежду. Когда мы перестанем бояться шутить о Путине, о Медведеве, когда перестанем спрашивать на это разрешения у редактора и у самих себя — тогда что-то изменится в стране и в нас самих. Пока же право шутить о них есть только у них самих — и только раз в году.
Андрей Архангельский специально для «Новой»
