Он родился 14 января 1911 года в Чернигове, успел в сравнительно вегетарианские времена (1933) попасть в ссылку, прошел всю войну, которую закончил начальником автослужбы гвардейского корпуса, с 1947 года занимался в основном литературой и прославился тремя трилогиями.

Одна описывала подростков двадцатых годов и прочно перешла в разряд детского чтения: это наш подростковый детектив на колоритном раннесоветском материале — «Кортик», «Бронзовая птица», «Выстрел». Вторая принадлежала к шестидесятнической литературе о новых людях, ершистых, что называется, но в душе безоговорочно наших: это три повести о Кроше-Крашенинникове — «Приключения Кроша», «Каникулы Кроша» и «Неизвестный солдат». Третья принесла Рыбакову мировую славу и статус одного из символов перестройки, и именно она сейчас, к сожалению, все чаще подвергается снобистскому осмеянию: это три автобиографических романа о войне, терроре и ссылке — «Дети Арбата», «Страх» и «Прах и пепел».

Нельзя не упомянуть, разумеется, «Тяжелый песок» — роман, бесспорные достоинства которого оказались в тени его семидесятнической сенсационности: тогда все, касавшееся еврейской темы, обретало неизбежный налет скандала, хотя сам Рыбаков этому как мог противился. Для него, как повторял он в интервью, это роман не столько о Холокосте, сколько о любви. Разумеется, в эпоху стыдливо скрываемого государственного антисемитизма — впрочем, неуклонно преувеличиваемого задним числом, потому что при советской власти плохо себя чувствовали отнюдь не только евреи — «Тяжелый песок» невозможно было читать с нейтральных эстетических позиций, и в тени оставался главный талант Рыбакова — способность подниматься к мифу от простой, внятной, детализированной прозы. Рыбаков шел не от умозрения, а от почвы, умел выстроить достоверное, динамичное и захватывающее повествование с яркими, несколько одномерными — как и требует миф — убедительными и цельными героями. В некотором смысле он идеальный детский писатель, если понимать под словом «детский» не уничижительность, не упрощение и спрямление жизни, а как раз способность и любовь к выстраиванию цельных, густонаселенных, ярких миров. Миры Рыбакова уютны, их детали отлично запоминаются — и трудно представить себе школы-коммуны двадцатых годов, молодежные кафе шестидесятых и украинские городки тридцатых иначе, нежели они написаны у него.

Эта же способность создавать запоминающиеся миры сделала его арбатскую трилогию одним из символов быстро закончившихся, но все же отличных времен: рыбаковская Москва времен «Большого террора» так врезалась в память читателей — и отечественных, и зарубежных, — что даже афоризм «Нет человека — нет проблемы» стали приписывать реальному Сталину. Тогда как придумал его Рыбаков, создавший едва ли не самую убедительную реконструкцию сталинского внутреннего монолога (уж и не знаю, с кем сравнить — с Домбровским в «Факультете»?).

Тем обиднее некоторая «задвинутость», уход в тень рыбаковской трилогии о детях Арбата, которую все чаще называют литературой сугубо перестроечной, поверхностной, беллетристической — повторяя тем самым обидный ярлык, который походя навесил на Рыбакова Твардовский, о чем и поведано в «Романе-воспоминании». Твардовский был человек с замечательно точным вкусом, но предельно пристрастный — Заболоцкий, скажем, так и остался за гранью его понимания; было у него и давнее предубеждение против городских плюс традиционная убежденность русского читателя (особенно из сельских, любящих все основательное), что хорошая проза должна быть написана тяжело и так же тяжело читаться. Рыбаков писал совсем иначе, в славной приключенческой традиции: дух местности передается не через занудный водянистый пейзаж, а через ритм ходьбы героя по московской улице или волжскому берегу. Пресловутый внутренний монолог свободен от рефлексий: герой ведь не объясняет самому себе, кого имеет в виду, он пользуется кличками, клише, вспоминает не эпизоды, а словечки. В общем, перефразируя слова Виктории Токаревой о Довлатове, — эта проза легка, как пар над супом, но видно, сколько всего в этом супе варится.

Вообще же, думается мне, причина охлаждения некоторой — довольно значительной — части читателей к Рыбакову не в том, что его проза поверхностна, или беллетристична, или публицистична (а то у нас прям все Пруста взахлеб читают, эстеты), а в том, что Рыбаков рассказывал о Хорошем Советском Человеке, которого, с точки зрения сегодняшнего большинства, не было и быть не могло. Я замечаю, что огромное количество моих вполне вменяемых друзей звереют, стоит при них заговорить о советской власти, и припоминают ей не только репрессии, которых не застали, но и «трудное детство, деревянные игрушки»: очереди, некачественные тряпки и хавчик, невозможность толком отдохнуть на Мальдивах, не говоря уже про катастрофическое женское белье.

С такой оголтелой личной ненавистью можно говорить только о великом незадавшемся замысле, который поманил было чем-то сверхчеловеческим и небывалым, а обернулся тем, что мы имеем и будем теперь иметь еще долго. Советская власть ненавистна большинству постсоветских жителей, даже не нюхавших ее (амбре было сложное, но в целом то еще) — не за репрессии, конечно: в своей-то постсоветской жизни они охотно и даже радостно терпят любые унижения. Особенно забавна антисоветская риторика «Наших» и прочих золоторотцев. Советскую власть — и хороших людей, которые при ней жили и что-то делали, — ненавидят исключительно по принципу «зелен виноград»; ненавидят той ненавистью, какую маленькие люди испытывают к большим, а вовсе не так, как добрые критикуют злых.

Вот Рыбаков и был писателем этих хороших советских людей, современником и другом Кроша, Саши Панкратова, Глеба Дубинина, Миши Полякова, Вари Ивановой. Сейчас считается, что хороших советских людей не бывает, но если бы жители России в моральном отношении соответствовали своей власти, наша страна была бы беспримесным адом. Рыбаков изучал те основы, которые позволяют человеку сохраниться в любых условиях — правда, самых жутких он не видал, повезло, но думаю, что и там не скурвился бы. От него исходило ровное чувство надежности, он мог быть и тщеславен, и даже простоват, но категорически неспособен к подлости. И два чувства, хранивших его от соблазнов любой эпохи, будь то соблазны социальные, национальные или идеологические, — не совсем те, которые названы Пушкиным («любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»), но близко. Собственно, только на этих двух опорах и может стоять любая личность, автономная в бурях времени и независимая от конъюнктуры. Первое — чувство семьи, рода, причем чувство это у Рыбакова определялось не только биологическим родством: его герои умеют ценить дружбу, легко заводят ее и трудно теряют, и мало кто так умел написать о радости товарищества, как автор «Детей Арбата». За это арбатство — чувство дружеской спаянности, поколенческой солидарности — так любили эту книгу даже те современники, которые никакого Арбата сроду не видали, только у Окуджавы про него слышали. И второе качество, которое для героев Рыбакова особенно принципиально, которое и отделяет их так резко от героев нынешнего прозаического занудства: они все профессионалы. Люди с призванием.

Скажу сейчас, наверное, не слишком приятную вещь, но при советской власти выживали, в общем, две категории людей — Профессионалы и Подонки. Остальные по разным причинам гибли: иные славно, иные — позорно; но героическая гибель вряд ли может быть жизненной установкой большинства. Выжить можно было либо ценой оголтелого доносительства и бесстыдного конформизма, либо ценой незаменимости тех самых высоких профессиональных умений, которые позволяли сохраниться и спецам с неправильным происхождением, и интеллигентам, рассказавшим анекдот, и работягам-скептикам вроде баталовского Гоши.

Строго говоря, эти же две категории выживают при любой российской власти, поскольку советский период лишь наиболее тотален, нагляден, откровенен; в стране отрицательной селекции, где власть по определению не умеет ничего, кроме как душить, орать и заниматься демагогией, профессионалы — единственные гарантии общего выживания. И потому, если ты хочешь здесь выжить, ты должен уметь работать. Над столом Рыбакова висел лучший из литераторских девизов, какой я знаю: «Чтобы написать, надо писать». И он писал — и трилогию свою заканчивал восьмидесятитрехлетним крепким старцем; и надо сказать, что последние ее страницы лучше, экономнее, сильнее первых, хотя оптимизма в них куда меньше.

Война, описанная в «Прахе и пепле», вовсе не была для Рыбакова самой славной страницей национальной истории. Тут он был солидарен с Астафьевым, потому что тоже воевал и тоже по-настоящему. Война для них — вершина национальной трагедии, ибо губит золотой фонд нации. Для Рыбакова ценнее всего не готовность погибнуть — ею пусть упиваются штабные соловьи, которые на передовой не бывают, — для него дороже всего — умение делать дело. Стоит почитать, с какой любовью — и каким знанием профессии! — рассказывает о себе Борис Ивановский, сапожник. Для него главная идентификация — вот это: сапожник, мастер. А не «еврей» или «гражданин СССР». Профессия — та почва, на которой стоят герои Рыбакова, будь то «Водители», или солдаты, или историки. Человек — то, что он сделал, а не то, что подумал или о чем пожалел. Меньше лирики. Работать надо, и будешь человеком, твердо стоящим на ногах. Это и есть главное. И мы, сегодняшние, — им, тогдашним, этого простить не можем, потому что толком ничего не умеем.

Он и Сталина ненавидел ненавистью профессионала к человеку, не умеющему толком ничего, кроме как гадить направо и налево, всем без разбору. Он отлично понимал, что Сталина еще будут называть и сильным руководителем, и «успешным менеджером» (правда, именно эта конкретная мерзость вряд ли приходила ему в голову: он был реалист, а не сатирик); и торопился показать Сталина наиболее точным образом — как человека, не умеющего ничего. Разве что пугать — да формулировать так, чтобы самое отъявленное, самое агрессивное быдло могло брать эти формулы на вооружение. Рыбаковский Сталин — отнюдь не идиот, но и не великий злодей, каким его видел Солженицын; это человек, в жизни не делавший дела, ничему не обученный, лишенный профессиональной совести — и вдобавок плохой семьянин, плохой друг: этого Рыбаков не прощает. Тема сталинской семьи, история Надежды Аллилуевой — казалось бы, фабульно в «Детях Арбата» никак не обусловленная, — на самом деле оказывается стержнем повествования: Рыбаков похож был на своего Бориса Ивановского. Ему нравилось, если герои сильно любят друг друга. Он терпеть не мог людей, которые ни за кого не отвечают и ничего не производят.

Россия обязательно вылезет из своего нынешнего состояния, и вытащат ее такие люди, как Рыбаков. Они могут кого-то раздражать, а у кого-то вызывать зависть; но другого рецепта, кроме открытого ими, здесь в самом деле нет.

Иначе — только «Тяжелый песок», «Страх», «Прах и пепел».