Судья Данилкин мог войти в историю. Вынеси он правосудный приговор, и это было бы доказательством того, что в России 2010 года есть независимый если не суд, то судья. Пусть даже один. Это совсем немало. Мы даже не подозреваем, как общество жаждет такого примера — суда по совести, без оглядки на власть. Глоток живой воды способен творить чудеса…

Хамовническому суду выпал особый шанс. Как несколькими годами раньше Басманному суду, но с другим знаком.

Басманный, Мещанский, Хамовнический — рядовые московские районные суды, ничего выдающегося. Все дело в топографии. На территории Басманного района в Техническом переулке, 2, находится Главное следственное управление Генпрокуратуры. До 2001 года этот факт не имел судьбоносного значения, но с конца 2001-го кое-что изменилось.

В тот год был принят новый УПК — Уголовно-процессуальный кодекс, а в нем статья, по которой санкции на аресты, обыски и другие «активные следственные действия» должен был давать суд, а не прокурор, как ранее. Новшество вызвало яростное сопротивление со стороны генерального прокурора, но его не послушали. Обществу был послан знак, что система восприимчива к демократическим нормам. Конкретно за санкцией на арест или обыск следователям Главного следственного управления теперь приходилось обращаться в Басманный суд. На практике это оказалось чисто технической процедурой. Все, чего их душеньке было угодно, они получали автоматом. (В любом суде они бы не знали отказа, но реально процедура разыгрывалась именно в Басманном.)

А Главное следственное управление Генпрокуратуры занимается только самыми важными, «резонансными» делами, каждое второе — «под личным контролем». В миллионе других дел беспардонное давление, нарушение прав, бесцеремонное обращение с законом — все эти прелести — рутина за стеной. А тут порой зрители — вся страна, о голосистых правозащитниках, своих и международных, и говорить нечего. Так появился термин «басманное правосудие».

Хотя сам по себе Басманный суд виноват не больше, чем любой другой суд. Это явление такое.

У нас все свое и все непросто. Закон у нас не закон, а диктатура закона. Демократия суверенная. Ну, а правосудие — «басманное».

Топонимика такая. Калашный ряд.

Тюркское слово «басман» означает «казенный хлеб». Но у «басманного правосудия» не хлебный дух. Здесь Русью пахнет, казенной, посконной, с невыветрившимся ароматом татаро-монгольского ига.

Нигде так ярко не проявило себя «басманное правосудие», как в деле Ходорковского–Лебедева. И ничто так не содействовало вхождению этого ярлыка в обиход, как это дело.

Первая отличительная черта этого дела (двух дел) — фантастичность обвинений. Даже в туго завязанные глаза бросается их сконструированность. В первом процессе ЮКОСу, чьи налоги составляли 4% бюджета страны (больше платил только «Газпром»), вменили недоплату в 30 миллиардов долларов. Во втором процессе обвинение побило и этот рекорд. Новое преступление состояло уже в хищении лично Ходорковским и Лебедевым сначала всей добытой нефти (350 млн тонн, 45 млрд долларов), а потом, после уточнения, «только» всей нефти, поставленной ЮКОСом на экспорт (220 млн тонн).

То, что это физически невозможно, — полбеды. Для юстиции реальный мир неважен, пусть он рухнет! Но это и юридически невозможно. Обвинение №2, предъявленное в Хамовническом суде, вошло в неразрешимое противоречие с обвинением №1, отлитым в приговор Мещанского суда. Потому что нельзя недоплатить налоги с того, что украдено. Так же как нельзя украсть то, с чего плачены налоги. Не говоря уже о том, что нельзя за один и тот же состав преступления судить дважды.

Выясняется, что можно. Если нужно.

Торжество заданного над действительным — вторая черта процесса. Состязательность сторон налицо, но специфическая, как если бы на шахматном турнире гроссмейстерам противостояла команда молотобойцев.

Язык, на котором изъяснялись прокуроры — все как на подбор в полковничьих погонах, — неизвестный, но точно не русский. Казенный до невозможности, намеренно грубый новояз. Дескать, с нами разговор короткий, за нами Власть…

Прокурорский хоррор, если воспользоваться термином из мира кино, или террор, если не раскрашивать старую пленку, родом из реального советского права, суть которого в том, что политический заказ уже содержал в себе приговор. Конечно, нет былой скорострельности внесудебных троек и завидной простоты выбивания царицы доказательств с помощью пыток. (Хотя дела Алексаняна и Магнитского ставят под вопрос и это допущение.) Однако в принципе стиль и методы прокуратуры, как и ее назначение, мало изменились с советских времен. Это орган приказного права, ориентированный на карательные цели. Дела не расследуются, они создаются.

Не смущаясь Власти, адвокаты апеллировали к Праву. Они отстаивали факты и вели себя так, как если бы дело слушалось не в Москве, а в Лондоне или Стокгольме. Все белые нитки, которыми шито дело, наглядно распутывались. Ретивых следователей могли запросто окрестить наперсточниками.

Вот эта культурная сшибка, может быть, самая существенная черта процесса. В казенном зале №7 Хамовнического суда, вмещающем от силы несколько десятков человек, словно сошлись две эпохи, топор и Интернет, что придавало действу некоторую гротескность. Оказываясь в поле гласности, даже тени 1937 года были не столько страшными, сколько смешными.

Невольная гротескность не отменяла драматизма. Главными действующими лицами процесса были двое обвиняемых. Слушать их было несравненным удовольствием.

Может быть, это звучит цинично — как благодарность публики идущим на смерть гладиаторам. Смысл процесса — затеянной против них игры на уничтожение — заключался в том, что у них отнимали, одну за другой, все степени свободы. Дело, собственность, положение в обществе — все, чего они достигли в этой жизни и имели. Заказчики процесса сильно просчитались. Личности, распрямившиеся во весь рост, демонстрирующие ущербность бесконтрольной и произвольной власти, обрели совершенно иной социальный статус.

Возможно, водоразделом стала как раз черта между первым и вторым процессами. Про первый процесс еще можно сказать, что в нем была какая-то рациональность, пусть и в сильно извращенном смысле. Как рационален государственный переворот, который оправдывает полученная власть, или разбойное нападение, наградой которому служит захваченная собственность. Второй процесс не имеет и такого оправдания. Это чистый произвол, упертость властной дубины. Все должны видеть: она — над и в любой миг может опуститься на любую голову.

Первый процесс уже был политическим. Таковым его делал политический заказ. Второй стал политическим не только «сверху», но и «снизу». Обвиняемые осознали, что их защита есть акт политической борьбы и может быть только таковой.

Слово «процесс» многозначно. В физике-химии оно означает одно, в юриспруденции другое. Точно так же слово «политика» в открытом обществе означает одно, а в авторитарном совершенно иное. В тоталитарном обществе ее просто нет, политикой там являются химические реакции, протекающие в мозгу одного человека. Что это за процесс и какие процессы он может порождать, мы знаем по 1937 году. Это была патология, по-видимому, медицинская и, безусловно, социальная, оставившая свой след и через многие десятилетия.

В деле Ходорковского тоже присутствует патология. Защита вызывала Путина в Хамовнический суд в качестве свидетеля. В суд Путин не явился, но свидетельские показания дал. Не отходя от трона. Сначала шепотом, как бы на ушко доверенным слушателям. Потом очень громко, как в ходе декабрьского телевизионного действа под названием «Разговор с народом».

Слушайте все: Ходорковский — это Мэдофф, хуже, чем Мэдофф, на его руках кровь!..

По сути, это чистая диффамация, лжесвидетельство при всем честном народе. По замыслу — шантаж, недвусмысленный анонс третьего процесса. По объявлению — приговор. Эдакая резолютивная часть по второму процессу, преподанная в форме, свободной от каких-либо юридических или политических норм.

Именем Владимира Высоцкого и Российской Федерации: Ходорковский — вор и должен сидеть в тюрьме! Судья Данилкин — это я! Советское правосудие самое справедливое в мире.

Между прочим, персонаж, по поводу которого Жеглов произнес свою хрестоматийную реплику, оказался вовсе не вором и вышел на свободу… Сценарий-то другой!

Дело Ходорковского и Лебедева войдет в новейшую историю России как самый показательный процесс. Он не просто о нефти или миллиардах. Он о том, что за процессы происходят в стране. О том, что есть суд. Что есть власть. Что есть политика с экономикой.

И о том, кто есть кто.

Человеческое восприятие склонно все упрощать — до символизма. Начинался процесс под девизом «Государство против олигарха». В общественном сознании он останется войной Путина против Ходорковского, символическим противостоянием, в котором один сражался за власть, а второй за свободу.

30 декабря 2010 года судья Данилкин закончил четырехдневный речитатив, венчавший действо длиной в год и десять месяцев:

«…виновны… наказание в виде лишения свободы сроком на 14 лет с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима…» (с формальным зачетом уже отсиженных семи).

Честный приговор должен был звучать гораздо короче. «Пожизненное заключение». С разъяснительной поправкой: имеется в виду политическая жизнь Путина во всех ее возможных реинкарнациях.

Судья Данилкин мог войти в историю как человек, повернувший стрелку. Не войдет.

Хамовнический суд мог опровергнуть «басманное правосудие». Не опроверг.

Все у нас не как у людей. Хлеб — казенный. Дело вовсе не дело, а скорей «процесс». Процесс не столько процесс, сколько «дело» и приговор. А приговор — заговор… И с этой дурной бесконечностью — в мировой прогресс?

То ли это власть топонимики, то ли топонимика власти. А может, язык во всем виноват, грешный наш язык?..