СюжетыКультура

Коржавин live

Наш обозреватель Зоя Ерошок побывала в Америке и провела десять вечеров с поэтом Наумом Коржавиным

Этот материал вышел в номере № 02 от 14 января 2011 года
Читать
Коржавин сильно болеет. За прошедший год — четыре операции, а в нынешнее Рождество, 7 января, — еще одна, очень долгая и очень сложная. Звоню накануне, он так грустно: «Деточка, меня завтра искромсают…» Но долго жаловаться не умеет и, тут...

Коржавин сильно болеет. За прошедший год — четыре операции, а в нынешнее Рождество, 7 января, — еще одна, очень долгая и очень сложная. Звоню накануне, он так грустно: «Деточка, меня завтра искромсают…» Но долго жаловаться не умеет и, тут же переключаясь, подробно расспрашивает о приговоре Ходорковскому и Лебедеву, об аресте Немцова… В связи с этим о начальниках страны — печалясь: «Как они не понимают: это же нарушение порядка. Того порядка, который нужен всем. В том числе и Путину».

«Не суй мене, Господи, куда мене не просят».

Эта молитва старца Николая сразу бросается в глаза, когда входишь в бостонскую квартиру Коржавина и его жены Любани.

Я прилетела в Америку перед Новым годом вместе с Люсей Польшаковой. В московском доме у Люси и ее мужа Леши Перского Коржавин жил, когда приезжал в Россию. Последние два года из-за болезни уже не приезжает.

Обнимаем Коржавина и говорим: «Если гора не идет к Магомеду…». Он смеется и хулиганит: «Если гора не идет к Магомеду, то и пошла эта гора на х…».

На вопрос о здоровье отвечает: «Я чувствую себя соответственно возрасту и эпохе».

И как-то так не специально, а спонтанно наш разговор за чашкой чая начинается именно с эпохи. Причем с весьма дальней.

За стеклом книжного шкафа — студенческая фотография Коржавина. Смешной, трогательный, с чубчиком, глаза на пол-лица.

«Мне здесь двадцать два года. Это фото из моего «дела» на Лубянке».

«Семь лет назад нам на Лубянке дали посмотреть его «дело», — объясняет Любаня. — Подходим туда, и Эмочка говорит: «О! Давненько я здесь не был». А когда увидел эту студенческую фотографию и свою рукописную тетрадку со стихами 1944—1947 годов, воскликнул: «Большое спасибо родному ГБ, что все это сохранил».

«Арестовали меня 20 декабря 1947 года. Это, оказывается, был День чекиста. Привезли на Лубянку часов в восемь утра. Туда, где с Кузнецкого Моста вход. Мимо по улице какие-то люди шли. И эти люди так старательно на меня не смотрели. А я шел с плетеной корзинкой вместо чемодана».

На Лубянке пробыл десять месяцев.

Об этом печально знаменитом здании ходят слухи, что глубоко вниз там больше этажей, чем вверх.

«Все может быть, — говорит Коржавин, — но я был большей частью просто внутри. — И помолчав: — Я написал там две такие строки: «Половая распущенность кошек на карнизах лубянских окошек».

Вздыхает: «А я же тогда сталинистом был».

Любаня почти что силой поит Коржавина китайским чаем и говорит с гордостью: «От этого чая Эмочка молодеет, и у него даже волосы на голове начинают расти». Коржавин огрызается: «Я не готовлюсь в женихи…». Поет, дурачась: «Когда был Ленин маленький, с кудрявой головой…». Любаня: «Ну как чай?» Коржавин: «Прежний был хуже».

«А перестал быть сталинистом я, нет, не на Лубянке, а в 1948 году в Сибири. Это было самое главное мое освобождение. Потому что коммунизм — заблуждение. А сталинизм — стирание личности.

Я продолжал быть сталинистом очень долго. Причем искренно. Что как-то внутренне осложняло мои отношения с людьми. Я не переходил на сторону тюремщиков, нет! Но вот что было во мне: самое высокое — это разделять сложную поддержку Сталина в таком деле, как мировая революция… Надо его изо всех сил поддерживать, чтобы он как более мудрый выиграл эту революцию… Ну, и так далее… Все арестованные ненавидели Сталина, а мне это казалось мелкотравчатым. Я придерживался своих высоких взглядов.

Ну, а потом, когда я приехал в ссылку, это был октябрь 1948 года, после антисемитской кампании, которая, конечно, меня оскорбляла, мне была неприятна эта борьба с евреями, но поскольку я всем жертвовал ради мировой революции, то и на это — на антисемитизм — был согласен. И так продолжалось до того дня, когда в ссылке (деревня Чумаково Новосибирской области) я пришел в библиотеку и стал просматривать газеты с публикациями о космополитизме. И вот я читал, читал… Все это происходило не вообще где-то, а в моем профессиональном литературном цехе, где я всех знал. И получалось, что Софронов (драматург, с 1953-го главный редактор «Огонька». — З.Е.) и его компания, все эти самые бездарные люди вроде бы правы… И тогда я себя спросил: а что же остается? И дал сам себе ответ, прямой и точный: ничего! Неправильно думают, что коммунизм был уничтожен в перестройку. Нет! Коммунизм был уничтожен Сталиным в 1937 году. Только такие дураки, как я, его поддерживали. И вот я понял: ничего не остается. И почувствовал такое облегчение… Не надо ничего оправдывать, подтасовывать факты…

Я же видел вокруг много людей, которые страдали от Сталина. И я внутренне старался себя убедить, что есть ценности, которые выше их страданий. А теперь у меня пропала необходимость оправдывать то, что оправдывать нельзя. Это очень упростило мои отношения с людьми. То есть им (людям) было плохо, и я понимал, что это плохо.

И вообще, это освобождение от Сталина было менее содержательным, чем освобождение от коммунизма, но все-таки очень значимым для меня: после этого я стал человеком.

Коммунизм, повторю, это заблуждение, а сталинщина — не заблуждение. Сталинщина — добровольное рабство. Всестороннее. И — оглупление народа. И вот от этого я освободился.

А там, в деревне Чумаково, окружающие крестьяне, они все правильно понимали. Мы с друзьями острили: в этой деревне никого сажать не надо, а надо просто окружить проволокой, поставить часовых и вышки. Что они там говорили, эти люди!!! Ну, например, в сберкассе местные парни спросили меня: «Слушай, а ты откуда?» Я говорю: «Из Москвы». «А что ты там делал?» — «Я учился». — «Где?» — «В Литературном институте». — «Ты что, писатель, значит?» — «Да». — «А ты про нас напиши — еще дальше пошлют». Или вот жена начальника местного ГБ кричала конюху, который не ей первой воду домой привез: «Ты что, сволочь, забыл, как мы тебя от колхоза спасли? Вот приедет Коля (это ее муж) из командировки, я ему скажу, мы тебя обратно в колхоз сдадим, подыхай там!» Она кричала это на всю деревню».

Любаня приносит целую жменю таблеток: «Эма! Это все должно попасть в тебя…». Коржавин пьет «это все» и бурчит на Любаню: «Маниакальность какая-то…».

«Сейчас проблема сохранения цивилизации. Везде. И в России, и во всем мире. Я очень встревожен состоянием цивилизации. Я считаю, что и поэзия, и литература тут играют большую роль».

Звонит телефон. Это коржавинская дочка Леночка. Она с мужем Мишей на конференции в ЮАР. «Здравствуй, солнышко, — говорит Коржавин дочке. — Как там львы к вам относятся, хорошо?»

Переговорив с дочкой, продолжает: «Мы должны вернуть хотя бы культ любви. Потому что культ любви превратился в культ секса. О любви говорят, только как о сексе. Это совершенно не цивилизует. Это раздевает людей. И чисто интеллектуально, в смысле литературы слишком важна становится техника. Все, что я слышу по телевизору (Коржавин уже совсем слеп, и поэтому телевизор просто слушает. — З.Е.), это про то, как добиться успеха, вот только про успех, успех, успех… Но я не помню таких разговоров у Пушкина. Почему это так всех задевает — успех? Это ведь довольно скучно. Важно думать про то, как правильно, как лучше… А не как привлечь к себе внимание. Конечно, если живешь и пишешь, и к тебе нет внимания — это плохо. По-человечески понятно, да. Но это не главное! Главное — быть самим собой, что-то в себе нести, что-то нужное тебе самому и другим…»

И — через паузу: « Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим…». Это сегодня уже непонятно. Но без этого нельзя, это основа нашей цивилизации — любовь, высокие чувства… А не культ эмоций взамен чувств».

О своем здоровье: «У меня было много трудного в жизни, но сейчас я завишу от собственного пуза». А через минуту — смеется: «Я говорю себе: «Ты, старый хрен, дожил до 85 лет, так не гавкай…»

Любаня, опять порывшись в шкафу, находит реликвию: большую студенческую тетрадь со стихами Коржавина, написанными от руки. Ту самую, из лубянковского «дела».

Листаем тетрадь. Читаем вслух стихи. На строчке «…и в кибитках снегами настоящие женщины не поедут за нами…» я говорю: «Ну вот, думали, это история, прошлое, а опять стало современно…».

Коржавин: «А куда же за Ходорковским поедешь?» Любаня: «Зоя! Выпустят его?» (Разговор — до приговора Михаилу Ходорковскому.)

Коржавин из-за Ходорковского очень переживает: «Судя по всему, как он себя ведет, это очень ценный человек, нужный. Таких немного бывает во всех странах. В России — тоже. И надо, чтоб он жил и действовал. Потому что он — капитал страны. А не сидел бы в тюрьме и вынужден бы был доказывать, что он не верблюд».

Лет пять назад Коржавин подарил Марине Филипповне и Борису Моисеевичу Ходорковским книгу своих стихов, и, помню (так было долгое время), как ни позвоню Марине Филипповне, она с гордостью говорит: «Знаете, что я сейчас делаю? Читаю Коржавина». А иногда читала коржавинские стихи прямо во время заседаний первого суда над сыном. Эти стихи помогали ей абсолютно реально — как люди, или даже больше людей.

А сам Коржавин в своих мемуарах* писал, что когда пришел в камеру Лубянки, то застал там тома «Войны и мира». Вначале читать совсем не тянуло. Но потом взял в руки один из томов и открыл на случайной странице. И уже не мог оторваться.

«…просто я опять начал жить. Следуя за Львом Толстым и героями романа, понимая их и сочувствуя их переживаниям, я постепенно тоже стал чувствовать себя и — если не мыслительно, то чувственно — осознавать себя таким же человеком, а не бессмысленной щепкой, издержкой истории. <…> Слава богу, что наши мучители не понимали исцеляющего воздействия хороших книг».

Продолжение следует

*Наум Коржавин. В соблазнах кровавой эпохи. — М.: Захаров, 2005. Книга еще есть в магазинах!

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow