На нашей театральной равнине не много осталось настоящих вершин. Он — из настоящих.

— Ну как его можно любить — такого холодного, высокомерного, рационального? — спросила меня как-то коллега лет пять назад, когда Валерий Фокин отмечал свое шестидесятилетие.

Не просто любить — обожать.

За невероятную серьезность и блеск в профессии, за помешательство на совершенстве. За страсть к сочинению другого мира, поднимающую над пошлостью любых времен. За бесстрашную энергию выяснения истины.

Да, он рационален. Но его театр живет между генеральным планом, в котором учтены любые детали, и Хиросимой, сметающей все замысленное.

Да, может быть, и высокомерен. Дворянством, о котором спел Окуджава, отмечен и Фокин. Только его дворы не арбатские, а миусские. Жизнь воспринимает как поле для поединка. Обстоятельства — как вызов. Принцип «чем труднее, тем лучше» — залог победы. Не важно, о чем идет речь, — президентских грантах, о реконструкции Александринки или художественном результате. Так запрограммирован. Из лет выживания в московском дворе выросла готовность нарушать границы, атаковать — эстетически.

Холодный? Настоящего Фокина можно увидеть только на репетиции. В темноте репетиционного зала бесстрастие становится страстью, холод — жаром, сдержанность — безграничностью. Его подсказки и замечания, его разбор поражают даже искушенных артистов.

Конечно, свой личный театр Фокин продумал и стилизовал до мельчайших деталей. Вслед за своим кумиром Мейерхольдом он не прочь сгустить некоторый демонизм в облике. По лицу ничего нельзя прочесть. Вне репетиции застегнут на все пуговицы, непроницаем, похож на фигуру, вырезанную из черной бумаги. Жесткий, замкнутый, излучающий опасность. Носит и меняет множество разных масок. Небрежный триумфатор, привычный к урожаю званий и наград. Любитель лабораторных экспериментов. Лидер и хозяин старейшего театра страны — петербургской Александринки. Успешный менеджер. Умелец решать вопросы с властью — и нежный друг своих друзей. Тот, кого побаиваются артисты, и тот, кто всегда здоровается с театральными уборщицами.

Он знает не понаслышке: «питательная среда» искусства — три «о»: отчаяние, одиночество, одержимость. Отчаяние как духовная категория. Одиночество как всегдашняя участь художника. Одержимость как единственный способ жизни в профессии. Через многие спектакли Фокина проходит тема двойника, сумасшествия, близости края. Другое — пристальный и многолетний предмет его исследования. Другая сторона сознания — темная. Другая сторона личности — скрытая. Другой рисунок жизни. Другое бытие — за гранью земного. Свой путь на сцене и в жизни он ищет, испытывая на прочность и добро, и зло.

Свой день рождения Фокин празднует в Петербурге. В красно-золотой шедевр Росси, старейший в России Александринский театр, его притянули «соавторы» — Гоголь, который здесь репетировал, Мейерхольд, который здесь работал, Достоевский, который принадлежит Петербургу.

За восемь лет Фокин построил не просто один из лучших драматических театров страны — мощный культурный институт, работающий на будущее. Новатор или продолжатель традиций? Пышный театр или бедный театр? В этом пространстве возможно все. В день рождения режиссера покажут его «Вечер с Достоевским», моноспектакль Константина Райкина.

Чем дальше идут годы, чем ярче личный опыт окрашивает профессию, тем более совершенным способом артикуляции она становится. Несколько лет назад еще могло показаться: в нем побеждает черный меланхолик, беспощадный наблюдатель человеческой природы, язвительный, саркастичный, чье движение ограничено рамками натуры и формы. Но за большими художниками приглядывают, и сегодня внутренний человек Фокина более свободен, чем когда-нибудь. Над ним не потолок — а небо.