Начало моей истории относится к памятной дате 5 марта 1953 года. Уже пару дней радио торжественным голосом диктора Левитана передавало о «постигшем нашу партию и народ несчастье: тяжелой болезни нашего великого вождя и учителя Иосифа Виссарионовича Сталина». <…>
Происходило все это в глухом заснеженном поселке на юге Эстонии, почти на границе с Латвией, в туберкулезном санатории. Очень, надо признать, удачливому (рано сел — рано вышел), тут мне определенно не везло: заболев в Свердловске, где я работал на минометном заводе, в морозную и голодную зиму с 42-го на 43-й, я исхитрился попасть в детский санаторий, где меня поставили на ноги за три месяца, да так, что потом в лагере не удалось ни разу «закосить»; а вот на воле, не выдержав, видно, перенапряжения, такую новую вспышку заработал, что меня сочли непригодным даже для спасительной операции и положили теперь вот сюда — хоть малость для начала подправиться.
В нашей камере — виноват, палате! — кроме меня было трое: чернявый слесарюга, каждое утро озабоченно подсчитывавший мелочь на опохмел, непонятного возраста маразматик, то и дело проверявший, нет ли где сквозняка (почему-то в тюрьмах и больницах никогда без такого, хоть одного, не обходится), и еще один, небольшого роста (почти как я), то ли Николай Васильич, то ли Алексей Семеныч, как-то так. Он был врачом (не знаю уж, какого профиля) и считал себя бо-ольшим интеллигентом, что проявлялось у него в необыкновенной аккуратности и обходительности: выбрит, причесан, всегда в костюмчике, при галстучке. <…>
Так вот, слушаем мы с утра пораньше радио. Каждый в свой угол уставился (упаси бог комментировать!), физиономии у всех приличествующие случаю, сурьезные: не то чтобы очень скорбные, но и не глумливые, ни-ни! А Левитан эту первую утреннюю передачу на такой церемониальной ноте начал, будто вот-вот салют объявит в честь взятия Рязани или снижения цен на кислую капусту: «За прошедшую ночь в здоровье товарища Сталина наступило серьезное у-худ-шение!..»
(Я вздрогнул малость, но сдержался.) «Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение (голос диктора все крепнет!), наступило ЧЕЙНСТОКСОВО ДЫХАНИЕ!» Смотрю, наш Василь Алексеич, всегда такой выдержанный, воспитанный, голоса не повысит, тут аж вскочил: «Юра, — говорит, — пора сбегать!»
Меня, признаться, поразило тут не предложение «сбегать», само по себе, согласитесь, в шесть утра более чем уместное, а совершенно немыслимое для церемонного Семен Николаича фамильярное обращение «Юра». Серьезное, думаю, дело, но хочу удостовериться.
«Так ведь вроде бы, — говорю, — еще ничего такого не сказали?» Но Василь Семеныч тверд и непреклонен. «Юра, — повторил он, приосанившись, — я ведь как-никак врач! Ди-пло-ми-рованный! Знаю, что говорю: Чейн-Стокс — парень ис-клю-чи-тельно надежный, ни разу еще не подвел!» Ну, тут уж до меня доходит: дела нешуточные, не до дискуссий — одеваясь на ходу, без разговоров бегу в магазин. Раннее утро: луна, фонари, сугробы — ни души. Магазин, естественно, закрыт — ни огонька в двухэтажном домике, замок на двери. Но не отступать же! Где, думаю, может жить продавец? Ну, ясно же, на втором этаже! По боковой лестнице наверх, стучу, вначале тихонько — ни звука. Сильнее стучу, кулаками, ногами, вовсю… «Kurat, kurat*, — слышу издалека, — та што ше это такое, спать не тают, опять эти русские сфиньи, schweine, а-а, напились, kurat, kurat!..» Он перевел дыхание на секунду, а я — ладони рупором — и как можно отчетливее: «Откройте, пожалуйста, очень надо!» Он, подходя к двери, совсем уже другим голосом: «А што, расфе уше?!» «Да-да, в том-то и дело!» — «Ни-че-фо не понимаю! Я только што слушал ратио, там какое-то тыкание…» — «Вот-вот, у нас в палате врач, говорит: все в порядке!» — «Та што фы кофорите! (Открывая дверь.) Ой, исфините (в халате, с керосиновой лампой), я ф таком фите! («Да что вы, пожалуйста!») Снаете, эти русские <…> часто куликанят, напьются, я не срасу понял… (Торопливо вниз по ступенькам.) Фам, наферно, фотку, та? Сколько?» — «Сейчас посчитаю, на сколько хватит… Ну, уж бутылку во всяком случае». — «Перите тфе! Я ше снаю. Фы фсе рафно снофа притете, постоянный покупатель, я не срасу уснал, исфините!» — «Ну, спасибо, извините и вы, что разбудил». — «Та што фы, коспоти, прикотите, кокта только сакотите!»
…Миленький, он, видно, решил, что я теперь всегда с такими добрыми вестями буду приходить!
Расстались мы вполне друзьями, и я сильно подозреваю, что в тот день еще до открытия магазина он так же адекватно отметил наступление чейнстоксова дыхания, как и я со своими случайными сопалатниками. Поди ж ты, не только забывший все свои цирлих-манирлих Николай Алексеич, гордый, что оказался в столь ответственный момент на должном профессиональном уровне, и всегда готовый принять дозу слесарь-брюнет, но и ветробоязненный старикан оказался на поверку вполне призывного возраста и выкушал свою долю из двух принесенных мной поллитр очень даже усердно и без лишних слов.
…Вспышку мою туберкулезную тогда как рукой сняло. И каждый год с тех пор в славный день 5 марта, в компании друзей уже не случайных, мы пили за светлую память Великого Благодетеля Человечества, избавившего его от самого гнусного мерзавца за всю его многотрудную и многослезную историю, — за неведомого нам раньше доктора Чейн-Стокса, такого теперь родного и близкого. <…>
Прошли реабилитации, «оттепель», снова заморозило. В самом начале семьдесят первого года мне, хоть и выгнанному по «подписантским» делам в шестьдесят восьмом с университетской кафедры, приспела, наконец, пора диссертацию защищать. За день-два до защиты, в самый разгар предбанкетных питейно-жратвенных хлопот, меня вдруг осенило: господи, да что ж это такое! Завтра ведь, глядишь, мне предстоит после защиты благодарности выражать своим учителям. Никого, казалось бы, не забыл, Алека Вольпина**, конечно, своего отца, других достойных людей… Ну, а как же Чейн-Стокс?! Ведь я, идиотина, за все эти годы не удосужился ни имени его полного узнать, ни титулов, ни где, когда, чего делал и писал! Нехорошо!
Побежал в библиотеку, смотрю Большую советскую энциклопедию — нету там моего Чейн-Стокса! <…> Постой, постой: а в Медицинской энциклопедии? Ага, наконец: «Чейна-Стокса дыхание — так называемое периодическое (апериодическое) дыхание, наступающее незадолго до клинической смерти… Синдром Ч.-С. д. описан впервые врачами Дж. Чейном (1827), а затем подробнее — У. Стоксом (1857)…» Обе основные статьи опубликованы в Дублине… Вот тебе и «надежный парень» — так их двое, оказывается! Но все равно славные ведь ребята — рыжие, небось, веселые, выпить не дураки…
К концу ритуала защиты мне, как водится, дали несколько минут для дежурных благодарностей. Все имена, в том числе и свое, Алек Вольпин воспринял как должное, спокойно, но когда услышал, что «особенно мне бы хотелось отметить глубокое и плодотворное влияние, оказанное на меня выдающимися работами доктора Джона Чейна и доктора Уильяма Стокса, и в первую очередь их замечательный результат 1953 года, которому не только я в значительной мере обязан своими успехами, но и все мое поколение», он подпрыгнул, вытаращив радостно глаза и явно намереваясь что-то немедленно сказать. Моей жене с трудом удалось усадить его и утихомирить. Оживились и заулыбались и другие мои друзья, сами не раз поминавшие в Светлый праздник 5 марта «доктора Чейна-Стокса», но оппоненты и члены ученого совета оставались невозмутимы. Вечером у нас собрались человек пятьдесят, примерно столько же на следующий день, приходили и потом — главными героями застолья были, естественно, доктора Чейн и Стокс…
Впервые опубликовано в интернет-альманахе современной русской поэзии и прозы «Красный Серафим»
* Черт (эст.) — самое распространенное эстонское ругательство (вроде французского merde; достаточно известны, впрочем, и энергичные русские эквиваленты).** Александр Сергеевич Есенин-Вольпин (р. 1924) — выдающийся математик-логик, философ, поэт. Активный участник правозащитного движения в СССР, первым в явной форме сформулировавший его морально-правовые принципы. Начиная с 1949 года подвергался репрессиям МГБ-КГБ.
