Я встретила ее в Карабахе ровно 19 лет назад, на рассвете 26 февраля 1992 года.

Она была пленной, и четверо ее детей были пленными. А я была приехавшим на войну журналистом — и вместе с людьми, которые забрали ее в плен.

Сначала я увидела не ее, а какое-то странное снежное облако, катившееся в нашу сторону. Потом послышались стоны, крики и детский плач. Потом облако рассеялось, и показалась толпа полуодетых людей, в основном детей и женщин. Она была в этой толпе последней — медленно брела в галошах на босу ногу, останавливаясь постоянно, чтобы смотреть, не отстали ли ее собственные дети. У нее было четверо малышей, двое ковыляли за ней сами, а еще двоих — раненного осколками в ногу и голову мальчика и новорожденную девочку — она несла на руках. Девочке было полтора дня.

Самого момента пленения я не видела, я была во втором эшелоне, с врачами.

Мы побрели рядом. Идти там было трудно, было полно снегу и какой-то бурой грязи, я взяла у нее младенца, засунула под куртку — у меня была такая огромная ярко-красная куртка, которая, как мне казалось, оберегала меня на войне. На самом деле, конечно, я была отличной мишенью, и только случай спас от смерти или ранения.

У всех нападавших на руках были завязаны белые повязки, у меня тоже, но повязка моя куда-то делась, и подъехавший сзади на лошади солдат двинул меня в спину пару раз прикладом, заорав что-то на непонятном мне царапающем ухо языке.

Удар прикладом в спину остался со мной на всю жизнь, он дал мне почувствовать то ГЛАВНОЕ, что испытывает КАЖДЫЙ пленный на земле: полное и окончательное бесправие. Я превратилась в ничто, в пыль с солдатских сапог, цивилизация исчезла, застыло время, мир сжался, и осталась только я и существо с ружьем, бьющее меня прикладом. Еще остался грудной ребенок, которого я должна была защитить.

Это все длилось какие-то мгновения, подъехал человек, который меня знал, сразу выяснилось, что я не из пленных, передо мной даже, кажется, извинились… Какая разница — в памяти все равно осталось только ощущение себя как НИЧЕГО.

Мне кажется, я до сих пор каждой клеточкой кожи на спине ощущаю этот удар.

Их всех продержали в плену пару дней, я навещала ее, хоть это и не очень приветствовалось, а одна моя боевая подруга из нападавших принесла какие-то детские вещи, одеяла и женские сапоги для нее взамен старых галош. Потом довезли до линии фронта и обменяли — условия обмена стерлись из моей памяти, кажется, их просто отпустили. Они не были в цене — в цене у обеих сторон были солдаты и те, за кого можно было получить выкуп. Я шла с ними до самой этой линии обмена, старший ее мальчик шел босой, девочка — в одних колготках. Раненого младшего и новорожденную дочку, завернутую в одеяло, по очереди несли вооруженные мужики, приставленные стеречь пленных и вести их на обмен. Злоба куда-то ушла, и было полное ощущение библейского Исхода. Только вместо горы Синай сияли вершины Карабаха, и не было манны небесной.

Как-то до меня доперло дать ей немного денег с собой, и мы обе долго думали, куда бы эти деньги спрятать, чтобы, если вдруг те или другие обыщут, не отняли. В конце концов, кажется, она засунула их за обшлаг поддевки, в которую была одета…

…Их посадили в желтый старенький автобус, и она исчезла из моей жизни — как мне казалось, навсегда. Звали ее, по-моему, Мавлюда — с ударением на последнем слоге. Она была представительницей одного небольшого народа, который по-русски не совсем верно зовется турками-месхетинцами (разумнее и правильнее их называть месхами-мусульманами). У нее были светлые волосы и большие голубые глаза.

Историю эту тогда напечатала лучшая газета страны — «Московские новости», фотография бредущих несчастных людей с детьми на спинах была на обложке, а снимки Мавлюды, пленных и нападавших — на странице внутри. «Московские новости» были черно-белым изданием, и разобрать цвет ее глаз было абсолютно невозможно…

Судьба месхи-мусульман — одна из самых несчастных в стране. Получалось так, что среднестатистический месхетинец за одну жизнь мог пережить четыре переселения. Первое — в 1944 году при Иосифе Виссарионыче, когда весь народ был выселен из Грузии в Среднюю Азию; второе — в 1989 году из узбекской Ферганы, где многие из них поселились после ссылки; третье — в 1992-м из азербайджанской части Нагорного Карабаха: сюда они попали после Ферганы и оказались в центре армяно-азербайджанского конфликта и войны; четвертое — в 2004-м из Краснодарского края, где месхи пытались осесть и заниматься привычным своим земледелием, да губернатор Ткачев с казаками увидел в них угрозу…

Теперь, наверное, самое время назвать имя населенного пункта, возле которого все это происходило. Название это знает каждый житель Азербайджана и Армении. Это городок Ходжалы. В день моей встречи с Мавлюдой в Ходжалы и на подступах к нему погибло несколько сотен мирных жителей — как водится, в основном женщины и дети. События ночи с 25 на 26 февраля до конца так и не реконструированы, но наиболее полным и объективным является доклад «Мемориала».

Ходжалы был в руках у азербайджанской стороны, там находился единственный действующий аэропорт, и было ясно, что за него будет идти нешуточный бой. Так и вышло — аэропорт оказался важнее человеческих жизней. В битве за городок принимала участие еще и третья сила — солдаты и офицеры советской армии, уже два месяца как называвшейся армией российской. Кому и как служили они, остается полностью на совести их командиров. Как зовут тех, кто отдавал приказ стрелять в мирных людей, и тех, кто этот приказ выполнял, — так и неизвестно.

Трагедия Ходжалы никогда не стала предметом объективного двустороннего или международного разбирательства.

Стороны бодаются до сих пор, и никто не берет на себя смелость просто сделать первый шаг и покаяться в содеянном. Смелости и тем и другим хватило только на то, чтобы стрелять и истреблять друг друга. Так и будут чужих детей ненавидеть больше, чем любить своих. Невелика заслуга…

Судя по всему, мы встретили Мавлюду и остальных на самой окраине города, когда они стали выбегать из домов и подвалов. Шел артобстрел Ходжалы и уличные бои, и они просто бежали прочь из городка — получается, навстречу наступающим. На свое счастье, месхи сразу попали в плен и остались живы. Эта окраина городка — в прямо противоположной стороне от «коридора для выхода мирных жителей», споры о котором раздирают армяно-азербайджанский мир.

Дома, в одном из которых жила Мавлюда, можно и сейчас еще увидеть, открыв, например, Google Earth.

Несколько месяцев назад азербайджанский журналист Шаин Гаджиев пригласил меня принять участие в семинаре о поведении журналиста в зоне конфликта. Я рассказала ему историю Мавлюды, и мы решили попробовать ее найти.

С любезного разрешения Шаина публикую часть нашей переписки:

«Вика: Я знаю, что есть какое-то общество турок-месхетинцев и общество выживших ходжалинцев, может, они помогут? Это была бы замечательная история, если эта женщина, конечно, жива, и наилучшая иллюстрация к тому, что в жизни есть главное… Вот фотография женщины. Сейчас ей, наверное, уже под 50, а может, и больше: трудно в таких условиях определять возраст. Вокруг сидят ее дети. Больше я никого не помню. Просто с ней мы как-то сошлись из-за ребенка.

Шаин: Я обратился в нашу Госкомиссию по поиску военнопленных и заложников. Человека по имени Мавлюда в их списках заложников и пленных нет. Помните ли Вы, где именно была сделана фотография?

Вика: В Степанакерте или каком-то его пригороде. Где именно этот плен был — я не помню, мне кажется, это было какое-то здание военное. Я вот стала думать, может, ее как-то по-другому звали, хотя это навряд ли. Вот было бы счастье — просто обнять ее и того ребенка, которого я несла…

** Шаин:** В Госкомиссии говорят, что месхетинцы сегодня размещены в 4—5 городах Азербайджана. Попытаемся связаться с их старейшинами. Если имя точное, то найти будет проще, а вот если нет, то только по фото. Но для этого надо объездить всех, а это уже сложнее. Вы даже не представляете, как я сам хотел бы найти ее и устроить вашу встречу.

Шаин: Мне сообщили, что ее имя было Мовжуда, фамилию ее никто не помнит. У нее погиб на войне муж, после чего ее забрала сестра в Казахстан. У нас есть контакты в Казахстане, и мы отправили фото туда. Но, честно говоря, концы потеряны, а один дядька из ее бывших соседей сильно постарел и явно путает даты и имена. Боюсь, за оставшееся время мы не успеем ее найти, но надежды не теряем.

Вика: Я связалась с месхами в Грузии, и вот что мне написала журналистка Клара Бараташвили: «Моя сестра в Азербайджане вышла на некоторых людей, имевших отношение к Ходжалы. Они сказали, что предположительно знают эту женщину (фото они пока не видели, но зайдут на днях к сестре в школу, чтобы посмотреть в компьютере.) Ее, скорее всего, зовут Мехрибан, и она уехала в Сабирабадский район (это Муганская степь Азербайджана, там, где наши живут компактно с 58-го года)».

Шаин: Человек, который сообщил нам данные Мавлюды-Мовжуды, как раз и есть старейшина из Сабирабада, но он пока не видел фото. Он сказал, что она была в селе Ахыска, а потом уехала.

Вика: Я вот что еще подумала, если вам удастся найти Мавлюду, пусть те, кто ее найдет, спросят, как я выглядела…

Шаин: Наши поиски дали неожиданный результат. Человек, о котором я Вам писал, его зовут Сарвар, он месх и служил в местной полиции, посмотрев на фото, сказал, что это не Мовжуда. Ее зовут Мехрибан, и она не выезжала из Азербайджана.

Человек, ее земляк, говорил очень уверенно, и, я думаю, мы на правильном пути. Она живет в Нафталанском районе, в деревушке Агджакенд. Это 7—8 часов от Баку на машине.

Вика: Мне кажется, это замечательная гуманитарная история, каких не очень много, и мы будем большими дураками, если не используем мой приезд для этого рассказа и встречи с ней. Я готова на любые трудности в пути, чтобы это сделать.

Шаин: Вика, мой сын был в Агджакенде, я видел фото. ЭТО ОНА!!!»

Мы идем по улице небольшой горной деревни, заходим во двор, и навстречу действительно идет она — погрузневшая, постаревшая, но с теми же дивными голубыми глазами. Мы обнимаемся и долго плачем во дворе. Я глажу ее волосы и лицо, провожу пальцами по щекам, запоминая какие-то совершенно бабские подробности: ну, например, что кожа у нее удивительно мягкая и нежная, как у ребенка.

— Ты говоришь по-русски? — спрашиваю я. — Ты ведь тогда говорила?

— Нет, — отвечает она (Шаин переводит). — Больше не говорю. Все из головы ушло.

— Можно зайти в дом? И увидеть девочку, которую я несла? — опять говорю я.

Мехрибан кивает.

Мы поднимаемся по ступенькам маленького беженского аккуратного домика. Девочку, которую я сейчас увижу, она назвала Гюнай. «Солнце» и «Луна» — вот что значит это имя.

Девочка сидит в кресле, подобрав под себя ноги. У нее гладкие, зачесанные назад волосы и ничего не выражающее, бесстрастное, как маска, лицо индейского вождя.

— Здравствуй, Гюнай! — говорю я.

Она молчит, но дает себя обнять.

— Она больная, — говорит Мехрибан. — Сначала еще говорила, но уже пять лет как совсем перестала говорить. Мы не знаем, что она понимает, а что нет.

Я в полном замешательстве смотрю на бесстрастное лицо. Потом бормочу, некстати шмыгая носом:

— Не важно, понимает она или нет. Может, сейчас не понимает, а потом поймет. Ты скажи ей, что когда-то, когда ей было два дня, я несла ее на руках.

Шаин переводит. Гюнай бесстрастно слушает и так же бесстрастно продолжает смотреть сквозь меня куда-то в вечность. Лицо ее по-прежнему не выражает ничего.

Мехрибан рассказывает:

— Я родила ее в подвале, куда мы, несколько соседних семей, решили спрятаться, потому что стреляли очень сильно, грохот такой стоял. Прямо при всех и родила, 23 февраля это было. Мы еще два дня потом там просидели. Стрелять не переставали, двое мужчин, которые были с нами, сказали: «Давайте выйдем отсюда, поднимем белый флаг, тряпку какую-нибудь». Их застрелили, как только они высунулись наружу со своим флагом, а нас всех взяли в плен.

Мой муж погиб в этот же день, но я этого не знала. Он был трактористом и физически очень сильным, спортивным человеком, его взяли в милицию, охранять аэропорт, там он и погиб. Тело его потом отдали при обмене, и я смогла мужа похоронить.

Когда нас погнали, я вдруг как без памяти стала, потом в какой-то момент вижу: нет девочки моей, выходит, как-то выронила я ее, я помчалась обратно, себя не помня, нашла ее лежащей в снегу. Она выжила, но вот видишь как.

Нас всех посадили на снег и разрешили разжечь костер. Дети просили есть, а им сказали — вон, снежков понаделайте, да и ешьте. Так мы сидели, потом некоторых, и меня с детьми, на машину погрузили и отвезли в плен. Там мне дали бутерброд с колбасой и чай, потому что у меня был грудной ребенок…

Я была готова к любому концу этой истории: к тому, что девочка больна или даже что ее уже нет на свете, или что она вышла замуж, живет у родственников и я ее не увижу, но бесстрастие Гюнай повергло меня в совершенно тупое отчаяние и полный ступор. Вся остальная жизнь, все радости и победы, все взлеты остались где-то далеко и показались совершенно ненужными и никчемными в сравнении с тем, что случилось с девочкой Гюнай. Волна тоски, ужаса и бессилия просто накрывает меня.

Ну Гюнай-то что вам всем, уродам и любителям пострелять, сделала?!

Что она сделала?

Что?..

…Весь вечер она просидела в позе древнего идола, скрестив ноги и неподвижно глядя перед собой. Гюнай отгородилась молчанием от неприютного мира, который, изуродовав ее жизнь, даже не заметил ее существования.

Она — Богиня Обвинения и Богиня Совести, Солнце и Луна одновременно, и мне не важно, в какой из мировых религий такое божество было на самом деле. Может, и не было. Зато теперь есть — в заброшенной горной деревушке Агджакенд в Азербайджане.

Это всего километрах в шестидесяти от места, где мама ее родила. Как оказалось, и место, и время были не те.