— Ты окружен изнутри, приятель. А мелкие особи, которые захватили пространство вокруг твоей жизни, — ничто. Они живут в страхе и ненависти. Их среда ограничена стремлением защитить свое место. Разговор с ними должен быть обращен не к ним, а к тем, кто их не принимает. Это единственный способ быть услышанным. Правда, услышанный собеседник для них всегда враждебен. Они это чувствуют и защищают ареал обитания пустотой. Все, что за границами пустоты, — чужое и опасное. Ты им не нужен. Зачем же они тебе? Они будут стерты из памяти в тот момент, когда перестанут доставлять дискомфорт, как больные зубы. Важно найти, с кем можно объединиться внутри себя. Ты там не один.— Господи! Ты объясняешь их необязательность в твоей жизни, значит, ты о них думаешь. Из беседы Винсента Шеремета по телефону. С собой

Эпиграф, обращен к себе, понятно. Это я хотел избавиться от назойливого присутствия мусорного времени и найти опору заложенной в меня природой радости. Найти, полакомиться самому и поделиться ею с друзьями. С вами поделиться. И — важное! — подселить в наше внутренне пространство тех, кого я прежде, до путешествия на север Непала в Мустанг не знал, кто, обладая добротой, не боится ее растратить, потому что она — раз данная — прибыть может, а не убывает никогда. Да и бояться жителям поднебесного гималайского королевства нечего. Разве что зла. Но и со Злом они как-то справляются. За три дня праздника Тиджи буддийские монахи в дошедших из древности, невероятной красоты бордовых одеждах и шапках с пурпурными гребнями загонят Зло в глиняные кубики, вынесут его за городскую стену и ввиду могучих и прекрасных Гималаев, под рык пятиметровых медных труб дунченов, словно исходящий из утробы гор, расстреляют Зло двухсотлетними мушкетами. Потом вымоют крохотную площадь перед королевским дворцом и скажут жителям Ло-Монтанга, столицы крохотного Королевства Ло:

— Зло покинуло Мустанг! Можете спать спокойно.

У нас все не так просто. Да ведь и живем мы не столь очевидно, как в крохотном гималайском королевстве на севере Непала у границы с Тибетом, в той части мира, которая ближе всего к небу. Мустанг, с населением десять тысяч человек, говорящих на старом тибетском языке «лобо», расположился, возможно, в самом красивом и суровом месте Великих гор.

Дорог в королевстве нет. Все грузы жители несут на себе или везут на мулах, карабкаясь по опасным и узким каменистым тропам или предательским осыпям, или по пересохшему на время руслу реки Кали-Гандаки на высотах от трех до четырех с половиной тысяч метров. Глинобитные деревни-крепости невелики, и от одной до другой десятки километров. Поселения окружены тщательно обработанными полями, на которых растут нетребовательные злаки. Еда здесь скудная, жилища скромные, горы суровые, люди доброжелательные.

Серые холодные массивы (порой с вкраплением охры) переходят в ослепительно белые, всегда заснеженные горные цепи, увенчанные знаменитыми восьмитысячниками Дхаулагири и Аннапурной. Над всем этим густо-синее небо.

Покой и мощь.

Человеку здесь указано свое место. Оно не унизительно. Оно просто соответствует масштабу. Гималайцы этот масштаб чувствуют и удивительным образом достойно в него вписываются. Возможно, от органического неприятия суеты другого (хотел написать «большого», но не уверен в соответствии величин) мира и от многовекового стремления к гармонии с окружающей их суровой красотой. Без гармонии никак не выжить. Да и с ней тяжело.

У них нет регулярного электричества, значит, нет радио, телевидения и связи. Правда, в крупных селениях появился спутниковый телефон (один на всех, чтобы вызвать помощь), неторопливо заряжающийся от солнечных батарей. У них нет газет. Нет нищих. У них есть книги, которым сотни лет, и есть люди, которые их читают.

Библиотека в Царанге, втором по величине городе королевства, высотой в четыре этажа. Она построена чуть не полтысячи лет назад. Окна, в которых, естественно, не предполагались стекла, затянуты пленкой, которая спасет от ветра, но не от холода. На втором этаже, куда поднимаешься по приставной лестнице, за низкими столами сидят одетые в монашеские одежды дети-«семинаристы» и изучают плоские, потемневшие от времени оригиналы книг. Несшитые плоские страницы — таблицы, собранные в коробки, хранятся на стеллажах.

Веками многих гималайцев эти книги обучали любви и пониманию жизни духа. Хочешь подлинных чувств и веры в слово — читай оригиналы.

В соседних комнатах буддийские святыни. Можно потрогать даже нам, пришельцам из мира суррогатов. Не убудет. В окно виден монастырь, в келье которого монах уходил в уединенную медитацию — ретрит. Однажды принесли ему недельную норму еды — плошку риса и плошку воды, а он исчез. Халат чоба и черевички на месте, а он дематериализовался. Спокойно принимаешь рассказ как факт. Тут всему веришь. Буквально. Сидим в доме нашего друга принца (не наследного) Цаванга под фотографией его младшего брата Кармы, к которому однажды пришли красношапочные монахи и доказали родителям, что мальчик просветлен. Что он реинкарнированный тулку — тот, в кого вселилась душа большого ламы ринпоче — «драгоценного». Что они искали его и нашли здесь, в Королевстве Ло (Мустанге), и теперь он поедет учиться и постигать буддизм в Дхарамасал, где после изгнания из Тибета живет далай-лама.

…Дети в библиотеке весело реагируют на наше появление, и учитель смеется вместе с ними не обидно. Что их развеселило? Попросили не фотографировать, а я воровато щелкнул «от бедра». Ну, если вам так необходимо реальность перевести в нереальное, живых людей в «цифру» — валяйте, но недолго. Учение дело серьезное, требует усердия и времени. Оно бесконечно, разумеется, но человек проходит по нему отмеренный путь.

В недрах самой большой в королевстве библиотеки хранится единственная и священная книга Мола — летопись династии королей от первого, Аме Пала, вступившего на престол примерно в 1380 году, до двадцать седьмого, Джигме Дорджи, здравствующего, как я имел счастье убедиться, и поныне.

Король Мустанга и Вертелов

Король Мустанга вместе с королевой, которую монарх взял в жены из тибетского городка Шигаци (так у них заведено), пришел в аэропорт пешком, поскольку Катманду был парализован всеобщей забастовкой. До того непальцам надоел премьер-министр.

Вместе с улыбчивым командиром королевской стражи, читай, со всей его стражей, они налегке (у гималайского короля весь багаж внутри) добрели до скромного павильона и смиренно уселись на стулья в ожидании полета. Сначала до Покхоры, где теплые озера, потом, если ветер позволит, до взлетной полосы в Джомсоме у подножия восьмитысячной Аннапурны, потом на вездеходе до деревни Кагбени. За городской стеной «вороньего слияния рек» (так неуклюже я перевожу название этого места) начинается Мустанг. Там королевская чета, если не подвернулся случайный вертолет, сядет на лошадей и за два-три дня доберется до столицы Ло-Монтанга.

А мы со своими рюкзаками на каком-то левом, антинародном фургончике все-таки доедем до аэропорта и повторим путь короля, правда, пешком от Кагбени километров сто по горам.

В основном пешком.

Наш командор и удача экспедиции Сережа Вертелов окончил МГИМО, но карьерным дипломатом не стал, хотя для взаимопонимания людей разных культур сделал едва не больше, чем любой выпускник этого института. Он обаятелен, невероятно одарен лингвистически и наделен природным чувством такта, окрашенного умным юмором. Он настоящий искатель и друг тем, кого видит во второй раз. А в моем случае — в первый.

В Мустанге он бывал раз десять, и даже был удостоен королем звания министра двора по связи, поскольку ему с друзьями удалось по неведомому тогда в Гималаях спутниковому телефону связать из Ло-Монтанга короля с наследным принцем, находящимся в Катманду. Великое сие чудо сделало Вертелова, и без того уважаемого в королевстве, человеком невероятных возможностей, которыми он пользуется с тактом и уважением к местным правилам и обычаям. В Кагбени нам показали дом, построенный вокруг большой статуи Будды. В молельной комнате не принято фотографировать, о чем Сережа нас предупредил, хотя хозяйки — доброй его знакомой — рядом не было. Мы подчинились. Потом перешли в помещение со старинными настоящими вещами, которые она готова была продать его друзьям в знак доверия. Друзьям ничего не хотелось тащить в гору, они вежливо повосхищались и вышли, мы задержались.

— Посмотри, какой молитвенный барабан,— сказал Вертелов. — Подлинный и старый.

Барабан мне был не особенно нужен, но ситуацию я понял, и чтобы поддержать репутацию Сережиного друга, купил раритет. «Синдром барабана» возникал еще не раз, и был он связан не с покупками, а с осмотрительностью, чтобы ненароком отсутствием внимания, непроизвольной неточностью поведения или отсутствием интереса не обидеть замечательных жителей поднебесного королевства.

Вертелов отважен, порой до безрассудства, и об этом свидетельствуют его африканские приключения, полные высокого, без всякой для себя выгоды, авантюризма. Занявшись проблемой природы войн, он стал путешествовать по местам обитания редких африканских племен, быстро осваивая языки, наречия, причины конфликтов и способы выживания. Не заигрывая, не участвуя и не осуждая. Он настоящий исследователь и дипломат самого высокого человеческого уровня, лишенный дипломатического иммунитета. Точнее, никогда им не обладавший, отчего, по недоразумению, даже сиживал в самой опасной, вечно воюющей африканской стране Сомали.

Улыбчив, дружелюбен, надежен и очень вынослив.

Кто открыл (unlock) Непал

В 1982 году попав в Непал с первой советской экспедицией на Эверест, я понял, что вернусь сюда, если даст Бог, и не раз. Туристов тогда было мало. По улицам Катманду и соседнего Патана, представляющих собой музей архитектуры и скульптуры, не торопясь ходили симпатичные пестро одетые женщины и доброжелательные мужчины. Игрушечные дети с подведенными глазами весело таращились на редких иностранцев. Зацепившиеся за время хиппи — постаревшие дети цветов — сидели (а по ночам лежали) на живописных площадях, на цоколях храмов, не торопясь курили, что придется, и наблюдали за бытом фантастического города, где обитала живая богиня-девочка кумари, осуществляющая свою неземную миссию до первой крови, а потом превращавшаяся в обычную невесту, и висел единственный светофор, скорее как аттракцион, поскольку под ним на тумбе стоял полицейский в шортах, разгонявший редкие машины, водители которых были совершенно очарованы непонятным зрелищем — переменой красного, желтого и зеленого у них над головой.

Веселые базары за копейки торговали всем, чем богат Непал: от павлиньих перьев, изогнутых ножей кукури до маленьких бронзовых фигурок Будды, богини Тары, Ганеша со слоновьей головой и прочими, покрытыми пылью веков артефактами.

— Это старая фигурка?

— Очень старая. Триста лет.

— А мастер еще жив?

— Жив, — радостно сообщает непалец. — На соседней улице живет. А вот эта действительно древняя, — и он достает из мешка другую чудесную скульптурку, того же, впрочем, автора.

Долгое время, до середины прошлого века, Непал для иностранцев был закрыт. Отгороженный от всего мира с севера Гималаями, с юга непроходимыми болотами, буквально кишевшими тиграми, он жил замкнуто, избежав колонизации и набегов.

Первые европейцы появились там лет шестьдесят назад в значительной степени благодаря нашему соотечественнику, русскому дворянину из Одессы Борису Лесиневичу. (Книгу о нем «Тигр на завтрак» прекрасно перевел отец нашего командора Сережи Вертелова.)

Борис — бывший курсант морского кадетского училища; сын известного на юге империи конезаводчика; младший брат двух белых офицеров; танцовщик Одесской оперы; солист дягилевского балета; дублер Леонида Мясина; популярный гастролер по странам Дальнего Востока и Южной Азии, осевший на время в Индии и основавший там знаменитый «Клуб 300», куда стекалась высшая знать страны и важнейшие персоны из английских колонизаторов; великолепный охотник на тигров и организатор королевских охот; друг индийских магараджей и королей Непала, основатель и строитель в Катманду первой гостиницы с горячей (!!!) водой; инициатор допуска в Непал иностранцев; благодетель для восходителей на непальские восьмитысячники (нашим альпинистам он тоже помогал), авантюрный аграрий, привезший в Непал для разведения клубнику и белых английских свиней; покровитель и товарищ летчиков Второй мировой войны, с риском летавших в Гималаях; человек, чье участие в восстановлении законной власти его друга короля Трибхувана и низложении клана потомственных премьер-министров династии Рана оценивают (те, кто знает) очень высоко.

Он еще и ром изготавливал — «Кукури», вполне пристойный. Правда, и винокурню, и гостиницу он в конце концов потерял, но не особенно печалился. Деньги были для него не так уж важны. Во время первой нашей экспедиции на Эверест Борис был жив и бодр, но мы не встретились. Жаль.

Оправдание пути

Беспокойство — вот беда. Лишь несколько раз в жизни меня посещало ощущение покоя, но я не помню, в каких обстоятельствах. Скорее всего, при невозможности выбора. Не во внешнем мире, а в глубине души. Неосознанное его отсутствие вынуждало предпринимать действия, за результат которых ответственность, без сомнения, хотя и не без страха, полностью ложилась на меня. Да по существу, ни при каких условиях никто, кроме меня, не ответит за мой выбор или невыбор. Обстоятельства предлагают модели поведения, а Бог дает право отказаться от сомнительного и случайного. Пользуйся. Не можешь верить в Бога — твоя воля. Но доверяй Ему. Ошибка тоже верное решение, если она нанесла урон только тебе. Может, никто, кроме тебя, ее и не узнает. Но ты о ней помни и иди. Путь равен цели или превосходит ее достоинством. Единственный способ движения — преодоление. Единственный способ преодоления — движение. Нагнись, если упало. Кому поднять, если не тебе? Не оглядывайся, видит ли кто. Видит. И ты видишь. Не хочешь жить в мире упавшего — нагибайся и поднимай! Переставляй ноги, переставляй.

Пот заливает глаза, солнце палит, рюкзак с камерами оттягивает плечи. Иди, дорогой, иди. Никто тебя не заставлял за пять-шесть дней пройти по Гималаям сто примерно десять километров на высотах до четырех с половиной километров. Хотел попасть в Мустанг — иди.

Какое счастье!

…Друг Витя Такнов позвонил и голосом профессора из «Осеннего марафона» весело произнес:

— Михалыч, вы готов?

— Готов, — ответил я голосом Бузыкина.

— Поехали покупать трекинговые ботинки — это главное. Идти будем ногами.

Такнов — мастер жизни, и у него шило в том месте, откуда растут крылья у нашей власти. Он носится по миру, все пробуя и во всем участвуя. Когда он успевает заниматься своими делами, неизвестно, но судя по нашим ежегодным вылетам в экзотические места планеты, куда он меня приглашает гостем, все у Такнова получается. Со времени нашего знакомства на Мадагаскаре прошло чуть не полтора десятка лет. Мы не омрачили нашей дружбы ни одним неловким жестом или словом. Разве в начале, когда я на свой манер постриг Витю тупыми ножницами возле какой-то хижины, которую охранял высокий черный человек в набедренной повязке и с боевым копьем. Но генетически добрый Такнов был великодушен.

— Михалыч, московский парикмахер спросил, кто так удивительно меня постриг. Я сказал, что визажист из Антанариву. А что, говорит, у них так носят?

Амуницию помогал нам выбирать Андрей Андреев, опытный горный турист и альпинист, третий участник предстоящего путешествия. Пока мы мерили кроссовки, скупали термобелье и непромокаемые штаны, четвертый участник нашей небольшой команды, мой другой обаятельный и обязательный друг Эдик Блинштейн озадачивал родную Одессу списком совершенно небывалых в городе предметов.

Он приехал в Москву с грамотным рюкзаком, в котором было все необходимое для ходьбы по горам в достойном обществе, фото- и видеокамеры, лекарства от всех известных ему, слава богу, понаслышке болезней и приличный наряд для приема у короля.

У Такнова был американский армейский мешок и небольшой рюкзачок с необходимым для дневного перехода. У меня такой же мешок и рюкзак с фотоаппаратами и объективами. Уже в московском аэропорту я понял, что оборудования я набрал без всякой скупости.

Зимой — животное, летом — растение

Нам повезло с погодой, мы ждали ее полдня. Самолет летел по ущелью. Через двадцать минут после взлета из райской теплой Покхоры, где предприимчивые русские авиаторы катают на мотодельтапланах туристов, показывая им Аннапурну (8091 м), которую и так хорошо видно с земли, мы, изрядно проболтавшись в воздухе, развернулись в расширении ущелья и против хорошего ветра сели у подножия знаменитого и коварного восьмитысячника, первого покоренного человеком в 1950 году и унесшего жизни сорока процентов тех, кто пытался на него взойти.

В Джомсоме был настоящий аэропорт с бетонной взлетной полосой, вдоль которой протянулась главная улица с пыльной мостовой, по которой бродили навьюченные мулы и носильщики, навьюченные все же несколько меньше. Здесь можно докупить что-нибудь из несложного оборудования и посидеть в харчевне перед дорогой.

Вещи мы свалили прямо на улице пред входом в заведение друга Вертелова. Сверху этой яркой и привлекательной кучи я положил свой драгоценный рюкзак с фотоаппаратами.

— Не сопрут?

Сережа рассмеялся.

— Исключено! Чтобы из-за такого пустяка, как вещь, какой бы дорогой она ни была, портить хорошую карму. Нет.

Мы в нашей стране про хорошую карму знаем мало, поэтому время от времени я выхожу из дома от стола и воровато посматриваю за вещами. Лежат!

Наверное, у них здесь хорошую карму зарабатывают трудом, примерным нравственным поведением, культурой и чистотой помыслов, поэтому ею дорожат. У нас же она прет из земли на манер нефти или газа ввиду поразительной исключительности российской жизни, и мало кто заморачивается по поводу ее сохранения. Купить можно. Или — тоже — украсть.

— Здесь живет доктор с сушеными чудодейственными червячками? — спрашивает Такнов.

— Здесь, — отвечает Вертелов. — Правда, это не червячки, а такая штука, которая половину года растение, а другую половину — животное.

— Не может быть! — восхищается Витя. — И от всего помогает?

Ему с его темпераментом надо, чтобы от всего буквально.

Эта шутка природы невероятно знаменитая в восточной медицине произрастает-проживает в диких местах на больших высотах (около пяти тысяч метров). Ее немного, собирать ее сложно, и ценится она как мощный адаптогенный препарат. Зовут это чудо на латинский манер кордицепс (cordyceps). Спора гриба проникает в личинку и зимует, как животное, а весной, убивая свое убежище, реализует себя как растение, выбрасывая из-под земли пару ножек, напоминающих свернутые листочки.

— Сколько, сколько? — переспросил я, когда приехавший на мотоцикле доктор в малиновой одежде сказал, во что нам обойдется ложка толченого кордицепса.

— Иди, Михалыч, лучше выпей бесплатного самогона, настоянного на «червячке».

Я вышел в соседнюю комнату, украшенную панорамой Лхасы и портретом далай-ламы, и выпил. Самогон был слабоват, с землистым привкусом. Присоединившаяся компания тоже поправила иммунитет и, попрощавшись с улыбчивым доктором в золоченых очках, за посильные уже деньги снабдившего нас порошками от возможных и нажитых болячек, отправилась к вещам и машине, которая доставит нас к границе с Мустангом, в деревню Кагбени.

Трактир «Боб Марли» в Гималаях

Серое, серое, серое. Пасмурный день лишил красок землю, горы, воду, небо. Только выкрашенные в пестрые цвета черепа животных — обереги на редких столбах или у жилищ раскрашивают пейзаж.

Караван из наших семи мулов, груженных едой, водой, кухонной утварью, палатками и вещами, которые не пригодятся во время дневного перехода, вместе с поваром Пасаном Шерпой, помоганцами Пембой Шерпой и Мингмаром Шерпой отправился к месту ночевки еще утром. Сардар, управляющий всем нашим отрядом, главный дипломат и церемониймейстер, обаятельный и деловитый Анг Дава Шерпа поехал с нами в китайском фургончике. Чудесный Дава выделил мне в помощники «фотошерпа» по имени Карма. Хороший Карма был получен мной без всяких усилий.

По дороге к ночлегу мы делаем приличный крюк в гору к Муткинатху («Место очищения от греха») — большой деревне с двумя монастырями: буддийским и индуистским. Пока ребята идут смотреть и встречаться с монахами, мы с Вертеловым и Кармой оседаем в ресторанчике «Боб Марли», основанном пионерными хиппарями, которые давно облюбовали это место в горах и среди гор, где, глядя с балкона на белые вершины, хорошо было «поторчать» (как говорили тогда) и подумать о безнадежной ненужности того, без чего нельзя обойтись. Мы сидели с кружками горячего чая и, глядя в окно на день, медленно ныряющий в ночь, постепенно обретали чувство, что там, за гигантским зубчатым барьером, окружающим нас со всех сторон, ничего нет.

— Наверное, это потому, что ты здесь на месте.

Хороший Карма на всякий случай улыбнулся.

Як — олень, а не корова

Содержание каждого дня в Мустанге до самого Ло-Монтанга — дорога. Точнее, путь, потому что местами даже тропа видна не отчетливо. Просто ступаешь по гигантской осыпи, аккуратно ставя те самые трекинговые ботинки на косой склон, чтобы не скатиться часом далеко вниз, в плоское ложе реки Кали-Гандаки. (Кали — богиня смерти и разрушения, но сейчас, до периода дождей, она, надеюсь, не опасна.) По широкому, частью высохшему дну шагает наш караван, а мы, избегая бродов в холодной воде, карабкаемся по горам. Иногда останавливаемся, чтобы поднять глаза и восхититься. Попытка применить слова для описания собственных ощущений — слаба. Слова мои конкретны и обозначают, в лучшем случае, узнаваемые образы. А тут непостижимый Образ. Огромен, суров, причудлив, недвижим и живой.

Маленькие придорожные ступы, окрашены, как горы, — темная, белая, охра. Орел летает внизу в прозрачном мареве. Река серебрится, синеет гора, и ослепительные снежники кружат над горной деревенькой Тангбе с крохотной изумрудной плоскостью рукодельных полей, которые кормят трудолюбивых и непритязательных людей, как везде здесь, бедно, но чисто одетых, скудно живущих, но вырастивших в суровых Гималаях добрые души и исповедующие твердые устои, помогающие им принимать тех, кто пришел с миром (пусть со своим), и легко терпеть их.

Выживание в этих местах требует усилий и стойкости. Еда скудна: чечевица, ячмень, рожь. Коровы — священны. Свиней нет. Тощеватые овцы и козы, да еще яки. Они дают молоко, масло, шерсть. Мясо у яка вкусное, но не корова ли он? В девятнадцатом веке ламы решили, что он будет считаться оленем, и теперь он пополняет рацион. Зимы здесь суровые и ветреные. Дома холодные. Топлива мало. Дрова для очагов собирают весь теплый сезон и хранят на плоских крышах каменных или глинобитных домов с земляными полами.

«Жир дикого кабана»

Спуск опаснее подъема. К тому же в крутую гору можно въехать и на лошади, если есть свободная. Сидишь, качаешься, придерживая фотоаппарат, и с завистью смотришь, как коновод Биджай, навьюченный рюкзаком, обутый в китайские кеды, без устали тянет за повод ленивую Кумари. На спусках спешиваешься — опасно. На прямых и пологих подъемах тоже пешком — перед лошадьми неудобно. Так большую часть пути они и прогулялись без груза. Утром все наши животные выстраиваются во дворе, и каждому мулу или лошади погонщики вешают индивидуальный мешочек с кукурузой. Никаких споров.

Спуск к Чусангу был так крут, что я отдал для сохранности камеру Даве, и все равно натерпелся страха. Вокруг одного из старейших поселений Мустанга сохранились дома-крепости. Улиц нет, только проходы, годные для человека и навьюченного мула. Здесь растут деревья и течет ручей. Стены гор изрыты древними пещерами на такой высоте, что не возьмешь в толк, как туда попадали люди, а столетняя, верно, красавица с единственным зубом строптива и фотографироваться не хочет.

Эдик дает ей денежку просто так, и мы уходим. Бабушка догоняет нас: давайте, фотографируйте! Подачка, дескать, не нужна, если деньги получены, работа должна быть выполнена.

Я заплатил деньги Эдику и снял их вдвоем.

В «гестхаузе» аншлаг. Нас положили за фанерной перегородкой в столовой, где чужие шерпы играли в карты, не давая спать.

— Это не настоящие шерпы, — сказал Эдик, — наглые и крикливые. Наверное, они потомки бедных одесских родственников Бориса Лесиневича.

— Дай им сала, — посоветовал Витя, — и они угомонятся, вспоминая родной Привоз. Кстати, о сале…

Тут пришел Дава и утихомирил картежников, а сало Эдик уже достал, Сережа вытащил ром «Кукури», Такнов — бородинский хлеб. Понимаете?

— Это что? — спросил Дава, закусывая салом с хлебом.

— Жир дикого кабана, — перевел Сережа.

Пришлось выпить за переводчика.

Пришел делегат от чужих шерпов. Попросил Даву нас утихомирить.

Несуны

Густо-синяя туча накрыла светло-серую скалу. За деревней Чейле, примостившейся на скале над Кали-Гандаки, крутой подъем по уступу глубочайшего каньона. Огромные каменные ступени, вырубленные в скале, — единственный путь к деревне Самар. Вид красного каменного «сфинкса» у крохотного поселения Гьякар, куда ведет умопомрачительный подвесной мост над ущельем, отвлекает от усталости, но не облегчает ее. Хороший Карма забрал рюкзак, чтоб я шел налегке. Витя и Эдик тоже освободились от лишнего груза. Сережа и Андрей, который выбирал нам ботинки (хорошие, кстати), со своими рюкзаками замыкают шествие. Шерпы же и коноводы шагают легко, словно на них не висит наша тяжелая поклажа.

Здесь грузы носят с детства. Ладные мужчины и женщины затаскивают на эти заоблачные высоты все необходимое для жизни — от еды до строительных материалов. Собственно, сейчас мы идем по старому торговому пути. Раньше караваны мулов и носильщиков шли из Мустанга с солью, а возвращались с рисом и другими товарами. Дети с малых лет приучаются носить грузы и ходят с ними, как без них. Женщины грузоподъемностью не уступают мужчинам. Прекрасная Лакшми на наших глазах заполняла водой кубовый бак на крыше трехэтажного дома в Ло-Монтанге, таская по лестницам сорокалитровые канистры, закрепленные лобным ремнем, и неизменно улыбаясь, как, впрочем, все, кого ты встречаешь. Улыбаются дети, мужчины, женщины, старики, которых здесь много, хозяева гостевых домов, монахи, ламы, наследный и не наследные принцы, и даже собаки от огромных пыльных тибетских мастифов до маленьких мохнатых апсо. Здесь никто не просит милостыню, здесь милость Божью зарабатывают чистым сердцем, верой и трудом.

Пройдя мимо дома, где вахтовым методом два брата живут с одной женой (то один, то другой поочередно уходят пасти скот на высокогорных пастбищах), мы оказались в Самаре в гостевом доме Намгяла Гурунга. Нам достались крохотные чистенькие комнатки с изрядным количеством китайских одеял и роскошным видом из оконца на снежники Дамдар Химал массива Аннапурны и на пик Тиличо, под которым расположилось высокогорное озеро, принимающее лавины и айсберги. На первом этаже стояли столы с лавками, горел очаг, и красавица-хозяйка в высокой ступе сбивала масло. Было тепло и уютно.

Нездешняя девочка Тенсинг

— Хорошо бы курочку, — мечтательно сказал Такнов, который вообще-то ест, что дают, но всегда мечтает о несбыточном.

— Тут я встретил старую знакомую, — Эдик галантно ввел в кухню симпатичную сестру хозяйки, которая держала в руке общипанную курицу.

Я вспомнил встретившихся нам в Джомсоме двух носильщиков с набитыми живыми курами клетками за спиной и понял, что они проделали неблизкий путь. Прекрасный вкус сваренной птицы свидетельствовал о жизни на природе, а крепость и жилистость свидетельствовали, что жизнь эта была долгой и счастливой. Витя предположил, что курица пришла к столу своими ногами. Добрая, однако, чарка рома «Кукури» и высота 3700 м объединила гостей и хозяев в радости. Скоро из соседних домов подтянулся самарский ансамбль песни и пляски в составе шести женщин. При свете крохотной лампочки, присоединенной к автомобильному аккумулятору, заряжаемому днем от солнечной батареи, они стали искренне петь монотонные песни, ритмично двигаясь по кругу.

В углу за столом сидела дочь хозяев — Ламу и Нямгала — маленькая Тенсинг и тихо наблюдала за происходящим.

Закончив программу, женщины сели на лавку рядком, но тут вышел Эдик и, найдя на своем айфоне подходящий репертуар, пригласил всех дам на танец. Когда отзвучали неизвестные в этих местах «шаланды, полные неведомой кефали», в исполнении одесского шансонье Валика Кубы, он снял шапку и обошел участников экспедиции. Ансамбль принял гонорар достойно.

Утром трехлетняя очаровательная Тенсинг молча смотрела сквозь стекло окна в горы. Потом она повернула голову и сквозь стекло объектива стала смотреть в меня.

Никогда раньше я не видел у ребенка такого взгляда.

— Может быть, она только внешне маленькая девочка, а чужого опыта у нее больше, чем у нас, — сказал Сережа.

— Чужого опыта не бывает.

— Это уже ее опыт.

— Ты веришь в реинкарнацию?

— Я тебе рассказывал о брате Цаванга, не наследного принца, у которого мы будем жить в Ло-Монтанге. Его младший брат Карма — реинкарнированный большой желтошапочный лама. Кстати, имя нашей красавицы означает «Внемлющий Будде».

Тенсинг соскочила со скамейки и, радостно улыбаясь, побежала навстречу маме, которая принесла лепешки для завтрака.

Кайлаш в пещере

Вертелов подошел к можжевеловому дереву с тремя мощными ветвями в виде креста, повязал на него белую шелковую полоску — кату и прижался надолго к толстому стволу.

— Это мой Вифлеемский дуб. Я с ним здороваюсь и прощаюсь. Что-то в нем есть.

Можжевельник стоял один на четырехтысячном перевале, осеняя своим крестом весь невиданный горный мир.

Мы сошли с основной тропы. Предстоял почти отвесный пыльный спуск метров на триста по вертикали, а потом подъем в пещеру, где в девятом веке пребывал Падвасамбхава (гуру ринпочи — драгоценный учитель), который принес буддизм из Индии в Тибет. Несколько раз он хотел построить монастыри, но Демон всякий раз их разрушал. И он решил уничтожить Демона, но для этого надо было копить силу и концентрацию. В пещере он провел много лет, медитируя и творя темный (без света) ретрит. Демона он убил и из кишок его сотворил самую длинную молельную стену в районе селения Гами, а горы вокруг окропил его кровью.

Скалы Дагмар вокруг стены действительно окрашены мощными охристыми вкраплениями, а ступа у подножия, сложенная из их камней, столь совершенна и уместна в пейзаже, словно создана самой природой. Но это мы увидим завтра, а сейчас под палящим солнцем добрести бы до пещеры. Ох, кто сказал, что спуск легче подъема, особенно если после него опять подъем? Спутники машут мне руками — они уже там. Над ними трепещут сотни флажков с молитвами, у входа лежат добродушные собаки с красными тиками на лбу.

Внутри пещеры, украшенной красочной буддийской символикой, сталактит, напоминающий священную гору Кайлаш, которая является центром мироздания для трети населения земли, исповедующей индуизм (хинду), буддизм, джайнизм и бон. Вокруг Кайлаша в пещере тоже совершают обход — кору.

— А сколько километров надо пройти, чтобы совершить кору вокруг большого Кайлаша?

Мы лежим без ног на лавках в странноприимном доме рядом с монастырем Сянгбоче, и заботливый повар Пасан Шерпа приносит еду и чай.

— Полсотни километров с перевалом выше пяти километров.

— Посильно. А сколько нам сегодня идти до Гами?

— До позднего вечера, — улыбается Вертелов. — Там в доме моей сестренки есть теплый душ. Если солнце нагрело воду. Можем остановиться раньше, в Челинге, там в монастыре хранятся отрубленные руки монахов, написавших священные книги.

— Пойдем до Гами, — сказал Витя.

Лучший вид в Гималаях

На крутом и длинном подъеме на перевал Ньи мы взгромоздились на лошадей, которые, несмотря на привычку к нагрузкам, останавливались как часы на каждом двадцать четвертом шаге для передышки, словно у них заканчивался завод. После отдыха они делали очередные двадцать четыре шага и снова замирали.

«Остановись! Оглянись! Это лучший вид в Гималаях!» — прочел я кривоватую надпись на стене пустого домика пастухов. Я остановил Кумари — так божественно звали мою сивую кобылу — и посмотрел назад. У меня перехватило дыхание. Массив Аннапурны, полуцирком ограничивающий пейзаж в лучах ускользающего солнца, стереоскопично светился всеми суровыми красками, доступными Гималаям, — от темной охры величественно смятого занавеса и сине-серых кулис до сверкающего на лиловом, почти небесном фоне ослепительного снежного венца. В центре композиции, много ближе задника, на одинокой скале покоилась одинокая, остро освещенная руина Дзонга — старинной цитадели. В правом нижнем углу картины, уже в тени, словно подпись, стояла маленькая красно-белая ступа. Знак участия. Мы всё еще здесь. На земле.

Я свистнул. Все оглянулись и замерли. Ненадолго.

Спасибо тебе, Господи, за глаза, которые это видели, и за уши, которые слышали движение воздуха под названием ветер.

На перевале (4100 м) нас чуть не сдуло. Гирлянда флажков, которыми он украшен, выгнулась в дугу строго горизонтально. В заходящем солнце органными трубами светились белые и голубые отроги. Лошадей мы отпустили и шли дальше, предвкушая душ, который обещал Сережа в доме его названой сестрички Тари (разумеется, племянницы короля).

У Вертелова везде по тропе друзья и «родственники». Они обнимают Сережу при встрече искренне. Сейчас я написал глупость. Они его просто обнимают. Потому что всё они делают искренне. И наивно. Здесь никто не подвержен «синдрому барабана», когда испытываешь неловкость за движение, слово или мысль, которые оказываются категорически некстати в природной среде (пусть они выглядят привычными и даже приемлемыми в нашей обычной, выстроенной из композитных материалов, отношений и чувств, жизни). Здесь все естественно. Мне так кажется. Мне так хочет казаться. Мне необходимо, чтобы так казалось. «Пока», однако, шепчет демон сомнений, которого я не убил в себе, и хотя он по знакомству не мешает мне строить храмы отношений с привлекающими меня людьми, но мешает чувствовать полное счастье от рассеивания в других. Надо бы построить длинную стену, отгораживающую от него. Но есть ли такая длина?

Мустанг я ощущаю как пространство для душ, открытых не тебе, так горам; так живому; так живым; так богам; так Будде Шакьямуни; так твоим святым, которые, раз тебе, ими принятому с дороги, так и им святы…

108

После смерти Будды последователи и ученики разделили мощи на 108 частей и замуровали их, построив 108 ступ в Индии, Тибете, Непале, Бутане, Шри-Ланке… Войти в ступу нельзя, она сложена без полостей и представляет собой алтарь. А храм вокруг: горы, небо, воздух, земля. Сто восемь — священное число. «1» означает — ты один, ты единственный. «0» — ничто. Реинкарнация выбирается через пустоту. «8» — знак бесконечности.

Теперь ступ, или по-тибетски чортанов, многие тысячи. В святых местах, вдоль троп и дорог, в монастырях, в городах. Парадный вход в столицу Мустанга украшает целая аллея ступ.

Праздник

Три дня в мае (ламы подсчитывают, в какие именно дни) длится главное на протяжении пятисот лет событие в Мустанге — праздник Тиджи — избавление от Духа Зла.

В Ло-Монтанге в это время людно. Из горных деревень, из пещерного до сих пор обитаемого города Гарфу, из селения кузнецов, где обитатели держат единственную курицу не для еды, а просто так, со всей столицы, огражденной крепостной стеной и густо населенной чуть не тысячей человек, живущих на глиняных и каменных домах, разместившихся на узких улицах-лабиринтах, зрители стекаются на крохотную, мощенную камнем прямоугольную площадь, ограниченную трехэтажным «дворцом» короля с одной стороны и, чуть поменьше, хоромами его сестры, матери нашего друга Цаванга (где мы, кстати, и квартируем), с другой. Зрители рассаживаются на земле по периметру и наблюдают за трехдневным действом, которое повторяется из года в год с пятнадцатого века в одних и тех же декорациях (город и горы не изменились) и костюмах. Диковинные маски и яркие одежды целый год хранятся в королевской кладовой для одного дня. Для одного, потому что каждый из трех дней наряды меняются.

В первых рядах зрителей стриженые мальчики в темно-бордовых монашеских одеждах. Взрослые монахи сидят на помосте под огромной танкой — буддийской иконой, специально вывешенной к празднику, дуют в гигантские трубы, бьют в тарелки и барабаны или просто наблюдают своих товарищей, которые, несмотря на страшные маски, вызывают радость и восхищение.

Ведет эту службу-спектакль высокий красивый монах, который, готовясь к ритуалу, постился и медитировал три месяца, три дня и три часа. (Наверное, насчет трех часов я приврал, но получилось красиво.)

Трубы монотонно и непрерывно ведут свою тягучую партию. Участники пластично двигаются в говорящем (для посвященных) танце, порой замирая в неузнаваемых позах. Само Зло олицетворяет тряпичная кукла без лица, вокруг которой и ходит «хоровод» и которую время от времени главный на празднике монах колет трехгранным маленьким кинжалом пурба.

Важные зрители сидят рядом с ламами и ничем не отгорожены от народа. Король в этот раз не присутствует, но есть наследный принц и бояре, главы семи важных семей, — все в роскошных меховых шапках. Среди них в ондатровой ушанке улыбчивый глава лейб-медиков и духовник короля лама Гияцо. Мы познакомились накануне. Его отец основал школу травников, в которой аккуратно одетые в синюю форму дети начинают учиться лет с семи и не прекращают никогда. Младший брат его — лама Тенцинг — лучший доктор королевства, теплотой и лучезарностью немедленно вызвал доверие. У меня.

— Скажи, ну что он узнает по пульсу? — подозрительно спрашивает Эдик. — Мы поднялись на четыре километра, организм в стрессе…

— Все узнает.

Лама взял левое запястье, потом правое. Потом две руки одновременно.

— Вы здоровы, но не спали два дня. Я принесу травы, попьете на ночь.

— Потрясающе! — сказал Эдик. — Преклоняюсь! Как он узнал по пульсу, что я двое суток не сплю?

Вечером лама Тенцинг принес нам травы.

— Вы можете помочь при любой болезни?

— Я могу помочь вам, чтобы вы помогли себе во многих случаях. Но если необходимо хирургическое вмешательство, надо ехать в госпиталь в Гамии.

Утром третьего дня праздника нас принял король. Пройдя по разгороженной простыми занавесками большой избе с земляными полами, мы поднялись по деревянной лестнице в горницу приемов с железной печкой- буржуйкой посередине. Большая панорама Лхасы, плюшевый коврик с конем, две лавки и стол на деревянном (!) настиле — вот и все убранство покоев. Король и наследный принц повязали нам на шеи белые каты, спросили о самочувствии в высокогорье и пожелали удачи. Визит к монарху вообще-то, пусть небольшая, но статья дохода королевской казны, но Вертелову как министру связи двора и его друзьям рукопожатие — бесплатно.

Последний день Тиджи клонился к закату. Главный монах с нарядными помощниками загнали Зло в керамические кубики на подносе, и яркая процессия двинулась на окраину города, метров за сто от площади. Впереди монахи в шлемах с малиновыми гребешками, за ними принц и бояре в меховых шапках, за ними оруженосцы с мушкетами восемнадцатого века, дальше мы — народ. По пришествии на место все смешались, только бордово-багряные монахи на фоне величественных серых гор стояли в стороне и творили молитву. Заиграли гигантские трубы дунчены. В дула мушкетов засыпали порох и резаную бумагу. Монах дал знак. Заряжающие поднесли тлеющие фитили к пороховым полкам, стрелки зажмурились. Грянули холостые выстрелы. Когда полоски бумаги упали на землю, а дым рассеялся, пять кубиков Зла странным образом оказались разбитыми.

Я навел аппарат на поверженное Зло, но кто-то мягко взял меня за локоть. Сережа Вертелов.

— Ну его, Михалыч! — и он махнул рукой.

Мы пошли в город. На чистой пустой площади лениво потягивался пыльный тибетский мастиф.

В этот вечер мы выпили любимый ром «Кукури» за одно крохотное место на земле, которое, пусть на время, избавилось от Зла.

Утром за городской стеной, у каменной изгороди, разделяющей поля, стоял мальчишка и жевал сухую китайскую лапшу «Доширак». Он смотрел на приближающийся на фоне дымчатых Гималаев вертолет. То, что эта бескрылая железка сама летает по воздуху, его нисколько не удивляло.