Что делает актера мастером, понятно. Что выводит его на уровень явления, остается загадкой. Достоверность? Обаяние? Заразительность? Илья Исаев, «первый сюжет» РАМТа, обладает всем перечисленным и чем-то еще.
Приехав из Таллина поздним летом 1996 года, на вступительных Исаев читал монолог Алексея Турбина, отправляющего юнкеров по домам. Его приняли одновременно в школу-студию МХАТ, ГИТИС, «Щепку» и «Щуку». Победила «Щука»: там давали талоны на еду.
ГОЛОС СУДЬБЫ тихо прозвучал на втором курсе. Илья с другом проспали главный экзамен года — по мастерству. Вскочили — паника обожгла кипятком: на часах десять, экзамен начался час назад.
«Давай честно!» — предложил Исаев. «Ни! За! Что!» — ответил друг. По дороге была разработана версия задержания безбилетников и привода в милицию.
Виктор Коршунов, известный актер Малого, мастер курса, выслушав бред опоздавших, не поверил ни слову. Экзамен остановили. «Ты, — было сказано одному, — отправляйся пока репетировать». «А вот с тобой, — было сказано Илье, — мы поедем в то самое отделение».
В отделении Исаев летал: показал, в каком углу они стояли, кто к ним подходил, какие машины находились во дворе, какими репликами обменивались дежурные. Спектаклю поверили все: и Коршунов, и менты. А когда довольный Коршунов и счастливый Исаев вернулись в институт, оказалось: друг, парализованный ужасом провала, уже выложил педагогам правду.
Кто-то другой на месте Виктора Ивановича восхитился бы тем, как блестяще ученик сдал актерский экзамен. Возмущение же и ярость Коршунова не знали границ. Из института выг-нали одного Исаева. Однако (редкий, может, и единственный случай) курс с этим решением не смирился. Девятнадцать человек были единодушны: «Без Исаева учиться не будем! Или все уходим, или Илью возвращают».
В дипломных спектаклях на выпуске Исаев играл четыре роли: Тартюфа, Вершинина, кавалера Рипафратту и Гуся в «Зойкиной квартире»; друга он простил.
Но когда Юрий Соломин захотел по окончании «Щуки» взять Исаева в труппу Малого, Коршунов его отговорил. Тут и прозвучали трубы судьбы: Исаева взяли в РАМТ.
ОТ ГЕРЦОГА ДО ГЕРЦЕНА . Он сразу вышел в премьеры: гордец и искуситель Алессандро Медичи в «Лоренцаччо», Джим в «Стеклянном зверинце», печальный, смешной Платонов, напористый и растерянный Лопахин. Кстати, Лопахина, считает Исаев, сыграл только сейчас, хотя спектакль вышел семь лет назад. Успел войти в диалог с Достоевским: стал Раскольниковым и Рогожиным…
Крупный, что называется, мужиковатый Исаев в каждой роли все увереннее обнаруживал внутреннюю мощь и свободу.
Определяющим для его актерской природы, полагает худрук РАМТа Алексей Бородин, является интеллект. У Исаева, говорит он, дар мыслить на сцене. Поэтому, а не только из-за «взрослой» фактуры, он был выбран на роль Герцена, важнейшую в трилогии Тома Стоппарда «Берег утопии».
Беспощадная ирония Стоппарда, пронизывающая пьесу, не имеет аналогов в русской драматургии, тем более азартной была задача. Надо было сыграть возраст и способ существования человека, который сохраняет способность к самоанализу даже в моменты личных и общественных катастроф, в котором драму жизни побеждает мыслитель. Герцен Исаева несет спокойное достоинство ума; сильный среди идей, внезапно слабый и трогательный среди людей.
Стоппард стал своего рода университетом. Его «Рок-н-ролл», который сейчас в РАМТе репетирует Адольф Шапиро, начинается с вторжения советских танков в Чехословакию. Исаеву дали роль Макса, кембриджского профессора и коммуниста. В день нашего разговора репетировалась сцена, когда Макс приезжает в Прагу к своему бывшему студенту.
— Я приехал и увидел на стене в общественном туалете свастику и серп с молотом, а между ними знак равенства, взбесился, взял бутылку и пришел к нему. Я пришел за поддержкой, а ухожу еще больше уничтоженный: пропадает дело жизни…
Быть хорошими артистами умеют многие. Быть равно сильным артистически и человечески в актерском ремесле, суетном, изламывающем, лукавом, удается единицам. Исаев, упрямый, деликатный, отважный, закрытый, неудобный и необходимый, — из тех краеугольных камней, на которых умный постановщик может строить свой храм. Проницательный Бородин понял это сразу.
Сегодня артист играет по 20 спектаклей в месяц, репетирует, снимается. «Здесь мы занимаемся тем, что нам нравится. А в оставшееся время должны заработать на то, чтобы так жить».
ИСПЫТАНИЕ КАРБАУСКИСОМ . Миндаугаса Карбаускиса не всякий, а лишь широкий, как Бородин, хозяин театра решится позвать на постановку: серьезный талант, трудный характер. Встреча с ним для неподготовленной труппы — шок.
— Ты — глупый артист! — может сказать Карбаускис, и это еще самое нежное из того, что услышат участники репетиции. Но среди актеров, отобранных для работы над спектаклем «Ничья длится мгновение» о восстании в гетто, оказался Исаев.
Когда-то, в Таллине, Лев Гусев, известный руководитель хора «Кантилена», сломал об его голову смычок («Не смей фальшивить!»). В «Щуке» Коршунов обрушивал на студентов шквалы эмоций. А самым суровым человеком в жизни Исаева был отец. Поэтому жесткость режиссера артист принял как провокацию совершенства.
Из сшибки двух «бычьих» характеров конфликта не вышло. Каждый опознал в другом художественную совесть. Пока труппа, лежа в обмороке, обсуждала нюансы репетиций, Илья искал нюансы роли. Карбаускис позволил Исаеву «быть таким, каким я бываю дома за книгой», — и на сцене вдруг возник Авраам Липман, библейски могучий, каменно устойчивый человек, свободу которого нельзя сокрушить даже в гетто.
Карбаускис предпочитает работать с прозой. В «Будденброках» по роману Томаса Манна Исаев играет Тома пустеющим, разрушающимся человеком. После проверки «Будденброками» («Грандиозный замысел минус мы», — оценил спектакль Исаев) артист и режиссер остались друзьями. И наметили дальнюю перспективу: «Котлован» Андрея Платонова.
ЛАБОРАТОРИЯ . В ней пишется музыка. Это — страсть. Илья собирается когда-нибудь окончить консерваторию, хотя бы заочно. Любимые композиторы: Гендель, Бах, Бетховен, Рахманинов, Скрябин. Он уже не раз сочинял и подбирал музыку для спектаклей своего театра.
Обостренный слух на гармонию и дисгармонию жизни определяет многое.
— Я понимаю, что не могу жить ни в какой другой стране, а в этой кошмар, что происходит. В метро едут какие-то три оболтуса, которые толкают женщину. Я говорю: «Что вы, скоты, делаете?!» Они только чудом меня не убивают. А я бы сразу стал драться, и пока они мне руки-ноги не сломали, я бы их зубами грыз! И потом еще два дня во мне шлейф от этого, катастрофа…
В стране, которая называется «Молодежный театр на Большой Дмитровке», я могу разобраться с быдлом, и быдла не будет. Я могу это победить, потому что мы сильнее тут. А на улице мы слабее. Потому что на улице наш процент одна десятая, а в театре девяносто девять. Вот почему мне нужен театр!
Исаев выглядит уверенным на сцене и вне ее. Возможно, потому, что состоит из вопросов к себе: «Если у тебя нет сомнений, ну, все, карагандос, пиши пропало!» Через неделю ему тридцать четыре.
Отцовская фраза: «Исаев себе такого позволить не может!» — стала ключевой. Чеховская формула «по капле выдавливать из себя раба» — практическим руководством: сделать максимум, чтобы стать чуть лучше, чуть тоньше, глубже, интереснее, умнее. Из самой несправедливой критики извлечет мотив для развития. Сломали смычок о голову?! Так надо петь чище! А на вопрос, как «работал над образом» того-то и того-то, отшучивается:
— Иногда я могу быть содержательным!
Самообразование бессистемно и бесконечно. На большую часть зарплаты покупает книги, прочел пока лишь половину купленного. Телевизора нет, свободное время принад-лежит музыке.
— Нравственный императив в разных странах, я у Лотмана прочитал, основан на разном. У английского джентльмена — на чувстве собственного достоинства. А у русского человека — на чувстве стыда. Русский вызовет на дуэль, потому что ему стыдно поступить иначе. Мне часто хочется поступить иначе, а я не могу. Невозможно же потом в зеркало смотреть!
Исаев только что женился. Поздравляя, четверо его друзей, не сговариваясь, произнесли одну фразу: «Думал, ты никогда не женишься!»
— Наверное, потому, что невозможно со мной ужиться! Например, я делаю что-нибудь несусветное и сразу это понимаю, но фиг еще от этого откажусь… Когда ты знаешь это про себя и, несмотря ни на что, видишь в ответ искреннее чувство, хочется за него бороться. Кто тебя еще, козла, будет терпеть вот так?! Мне это очень важно!
У Ильи Исаева тонкие, как у Лопахина (Чехов писал роль для Станиславского) пальцы, бесстрашная, как у Герцена, способность к самоанализу, непоколебимость в основах жизни, как у Авраама Липмана. Он ворочает и ворочает свою руду, обогащает профессию запасами добытой породы, личной доброкачественностью, утверждая главное: артист — инструмент смысла. Время ищет и осознает им свои выси и бездны, повреждения, утраты.
— Илья, будь выбор, что предпочтете: лежать в прибое и пить шампанское или мучиться по ночам поиском верной ноты, точной интонации?
— Лежать в море, пить шампанское и мучиться!
