Чего тут рецензировать? Все равно что всю нашу жизню рецензировать в объеме колонки. Тут главное — парад цитат. Плоть текста: нарочито корявая, нарочито неухоженная, жилистая, измордованная. Как плоть рассказчика, армейского первогодка.

К началу сюжета черные розы Красной армии вроде бы забыты, как страшный сон. Рассказчик — автор трех романов, обозреватель чего-то респектабельного, ответственный квартиросъемщик (как это нынче называется?) и отец двоих детей. Проскочил. Проехал.

Но настолько страшные сны не забываются, вот в чем штука. «Господи, недопустимо так унижать людей!» — писал блестящий прозаик старшего поколения о борьбе с брюками-дудочками в Пушкинском Доме 1950-х. Конечно, прав: и так унижать нельзя.

Однако рядом с детством-отрочеством-юностью (и зрелостью тоже), описанными в «Черной обезьяне» Прилепина, — комсомольский патруль на Невском и фарца в питерских сортирах пасторальны, как беды юношей в «Сентиментальном воспитании» Флобера.

…А впрочем, у нас и в Пушкинском Доме проводку 1916 года не меняли до 1990-х. И за ампирными стенами половины «градских» клиник Москвы еще царит то же, что в губернской психушке из «Черной обезьяны».

Изношенность, выщербленность, ущербность — может, и произошла от семидесятилетнего дефицита белил и двадцатилетнего дефицита бюджета на белила. Но за девяносто лет (или больше?) она-то и стала градообразующей. Структурной. Экзистенциальной, если угодно. Формирующей глаза, мозги, грады и веси. Ее синяки-гнойники до конца не лечатся, несут вялотекущее воспаление, вековую промозглую грязцу казармы, вагона, вокзала, общаги, шараги по всему организму, включая душу.

Думаю: именно об этом, а не о поисках «засекреченной правительством лаборатории, где исследуют особо жестоких детей», Прилепин и написал книгу.

Лабораторию-то рассказчик найдет. Обследует и подъезд, все жильцы которого были ночью вырезаны парой малолеток с преисподними глазами. Прилежно опросит соседей.

Но стоило ли герою-расследователю так далеко ходить?

Персонажа «Черной обезьяны» носит от кафе «Сомалийские пираты» на Мясницкой до деревни Княжое под древним городом Велемиром. И от голубятни его детства до гугнявого рассказа мужичка, которому «подвезло: одноклассник предложил съездить на мордовскую зону, встретить хорошего человека, который откинулся». И от привокзального тычка, где снимают девок с гламурным ассортиментом «стрип, орал, классика, лесбийские игры», — до семейного холодильника со сморщенными сосисками.

Третьеклассники бьют голубей арматурой, вор вскрывает на морозе нарезку колбасы, пацан бросает в соседку табуретом, деревенские дома «раскиданы кое-как, словно шла корова…»

Нищета, изъязвленность, издырявленность, в которой самая нестоящая вещь — человек (вдуматься: он у нас всегда был дешевле непарной галоши), мир, где не рассусоливают — не до того и не на что, мир, превращающий (тоже вроде как по бедности) армию и больницу, подъезд и пригородный вагон в опыт унижения, унижения, унижения — дышит насилием, пропитан насилием по самые капилляры. Что, особо жестокие дети из засекреченной лаборатории? То же — искрит везде.

И два параллельных сюжета «Черной обезьяны» Прилепина — межплеменная войнушка в неопределенно-древнем варварском городе и хроника партизанской войны с участием детей в африканской деревне — лишь подчеркивают то, что автор хочет сказать. Все, натурально, очень похоже на основной сюжет. И ничего к тому сюжету не добавляет.

…Если говорить о хороших текстах про ту ж природную стихию средней полосы — это пьеса «Терроризм» (2001) братьев Пресняковых. Там угрозу взрыва в аэропорту встречали вяло, бестрепетно. Потому что понимали: «Все это уже взорвалось. Внутри».

Прилепин в «Черной обезьяне» ничего, натурально, у драматургов-сверстников не заимствовал. Просто дышал тем же воздухом. Имел сектор обзора в те же 360 градусов.

…Но вот что примечательно: если хороших текстов про эту нашу кровную и сущностную беду не так много и запоминаются они надолго — то текстов вялых и плохих, раскисших, как среднерусская грунтовка, мутных, как стекла в электричках и стаканы в больницах, — таких текстов «про это» немерено.

Просто они живут ровно один букеровский сезон.

Получается странная штука: о жестокости нашей, об изношенности всей плоти страны, о котловане унижения, о безнадеге — нельзя не говорить. Но их так просто увидеть!

Еще проще — видеть только их. Особенно когда садишься писать.

Однако если вся оптика текста нацелена на них, если ничто иное в кадр не попадает (а в «Черной обезьяне» почти так, луч иной реальности — только малые дети героя) — это уже кажется не беззаветной гражданской тревогой, а леностью мысли. Общим местом, присущим этому жанру. Неотъемлемо, как дамскому роману — стрип, орал, классика.

Год назад Захар Прилепин выпустил в серии «ЖЗЛ» отличную книгу «Леонид Леонов». Плотную, умную, с широко намеченным контекстом. С тем сбалансированным пониманием предмета, которое и доказывает подлинность знания о русском ХХ веке.

Леонов жил в предельно жестокие времена. Судьба его разворачивала резко. Тем не менее — весьма подробная книга о Леонове не получилась безысходно мрачной… Да именно потому, что это была non-fiction! Честно следуя за героем, Прилепин-биограф видел его жизнь и жизнь Отечества — даже в Крыму 1921 года или в Москве 1930-х — не только в безысходно серой, с красным подбоем, краске полного отчаяния.

Но в художественной прозе автор свободен. И его легко сносит под тот же гражданский откос. В цепкую трясину мифа о бедных селеньях, скудной природе et cetera.

Хотя такой (только и единственно такой) образ нашей многострадальной… не более полон и правдив, чем слоганы на майках «Наших». Или афиши ансамбля «Березка».

«Это не последняя правда — это правда предпоследняя. Но и предпоследняя правда бывает до крайности нужна», — писал в 1917 году Н.А. Бердяев, выплескивая в лицо читателям «Русской мысли» другие горькие истины об Отечестве. Предпоследняя правда о черной обезьяне, местах ее расселения и взрывном росте популяции тоже нужна. Но мы ее знаем — уже, пожалуй, и до оскомины. Хотелось бы следующего шага: к какой-нибудь еще пред-пред-предпоследней правде.

И этот шаг явно потребует душевного усилия. Выдраться из безнадеги-точка-ру качественной прозе (и именно качественной прозе!) будет не легче, чем из трясины.

Может быть, и труднее. Где в данном случае твердое место под топью и точка опоры — кажется, не знает никто.