Дядя Пушкина, Василий Львович, хотя и написал короткий стих о японце, взял его скорее как собирательный образ из наиболее экзотичной и отдаленной нации. Вряд ли сам Пушкин когда-либо всерьез задумывался об этом конце географии. Строчки «Так Муза, легкий друг мечты/К пределам Азии летала…» или «Я видел Азии бесплодные пределы» уводят нас в другую сторону — туда, где Бахчисарай и Кавказ.

Представьте, как после долгого путешествия среди эвкалиптовых зарослей Австралии вы вдруг слышите звуки рояля и ноктюрны Шопена. Примерно такое же чувство было и у меня, когда в старых улочках токийского квартала Нэдзу я встретила Пушкина, нашего Александра Сергеевича.

Нэдзу — квартал сверхтрадиционный, почти реликтовый, полный старых маленьких домиков; квартал, который и до сих пор по вечерам обходит сменная команда из двух-трех человек соседей, стуча в колотушки и восклицая: «Берегись огня!» Там справа живет молодая дама, преподающая искусство бонсая, а слева — керамическая мастерская, продающая традиционную утварь. Там повсюду множество маленьких забегаловок, в основном лапшевен, с названиями «Заяц», «Угорь», крошечных кафе и дешевых антикварных магазинчиков, куда заглядывают только местные, чтобы сдать какую-нибудь свою старую побрякушку и тут же купить чужую.

Эти улицы шириной в один шаг, и все соседи знают друг друга, как в деревне.

И вот там-то я обнаружила самого страстного любителя Пушкина во всей Японии, г-на Итино Такэо. Он был учителем в старшей школе, а теперь содержит небольшой приятный домик, так называемый гестхаус. Место вполне себе интернациональное, принимавшее и вьетнамцев, и немцев, и греков, и кого только еще с разных концов этого мира. Но Пушкин!

Традиционно в Японии есть два основных литературных имени из России — Толстой и Достоевский. Вот у них действительно миллионы поклонников. Назови же этим почитателям имя Пушкина — и оно им ничего не скажет. Случай с моим знакомцем поистине уникальный.

Итино-сан японец, и в детстве ему Пушкина на ночь не читали. Он узнал поэзию Пушкина уже в университете, когда занимался литературой, и в возрасте после 20 лет оценил «наше всё» раз и навсегда. В Японии есть четыре основных переводчика Пушкина. Прочитав их всех насквозь (!), всего изданного на японском поэта, Итино-сан выбрал Ёнэяма Масао, который, по его словам, наиболее точно передает дух пушкинской поэзии и старой российской жизни. В его комнате стоит шкаф сочинений Пушкина, а в нижней части дома висит его огромный портрет, каким-то чудом приобретенный на Канде — в знаменитом токийском районе книжных магазинов. Портрет этот почтительно убран хозяином в золотую раму и смотрится иконой.

Итино-сан читал мне письмо Татьяны к Онегину, на японском, без рифм, которых нет в этом языке. Богатую пушкинскую лексику оценить по-японски я была не в силах, но читательское волнение исполнителя было очевидно.

«Татьяна-сан — идеал русской женщины», — безапелляционно заявляет он и спрашивает каждого встреченного русского: «В России сейчас есть женщины, как она?» Мои соотечественники, не потрафив его надежде, с усмешкой отвечают, что, дескать, практически выродились. Но «практически» — ведь это не «совсем».

Как же умудрился вписаться Пушкин в традиционную японскую жизнь? Впрочем, а где конфликты? Разве Пушкин не разработал все веками одобренные японские темы — о природе и общении с ней, о роке (читай: карме), о мертвецах и призраках? Колорит слегка другой, а так вполне себе дзенский поэт по многим строкам.

В «Прогулках с Пушкиным» Андрей Синявский пишет: «Подвижность Пушкина, жизнь на колесах позволяли без проволочек брать труднейшие национальные и исторические барьеры <…>. Пушкин любил рядиться в чужие костюмы и на улице, и в стихах. Вот уж смотришь, — Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы…»

Так что Пушкин-японец — дело не вовсе нереальное.